В течение месяца Йоганн вместе с Куртом раздвигали один за другим занавесы, за которыми скрывались прекрасные цвета, формы, имена и мелодии, они наполняли свою жизнь эмоциями, переживаниями, наслаждением и усталостью от бесконечности впечатлений. Йоганн показал юноше весь калейдоскоп того, что рождало атмосферу большого города, европейского города, который был все еще загадкой для Рихтера. Ведь он, по сути, оставался человеком иной цивилизации. Курт успевал лишь в некоторых местах этого брызжущего впечатлениями путешествия затормозить время и почувствовать их остроту.

Он впервые оказался в художественном музее, Гамбургском Кунстхалле, где увидел огромную коллекцию картин. Прежде некоторые из них ему довелось рассматривать на страницах редких журналов на занятиях живописью в школьном кружке. А тут шедевры гордыми рядами располагались вдоль бесконечных стен, и Курт стоял пред ними, не в силах отвести взгляд. Он ведь представлял себя хоть и начинающим, но все-таки художником. Музей владел прекрасной коллекцией немецкой и французской живописи семнадцатого-восемнадцатого, конца девятнадцатого и начала двадцатого веков. Его пленили пейзажи Макса Либермана, он восхищался его «Террасой с видом на цветник в Ванзее», пугающей показалась картина Каспара Давида Фридриха «Странник над морем тумана».

Фигура опирающегося на трость одинокого человека, стоящего на скале, направившего взгляд в бесконечные, уходящие к горизонту облака тумана. Неизведанность будущего. «Этот туман, – думал Курт, – никуда не делся. Мы все сегодня живем на той скале, мир зыбок и непредсказуем. Романтизм художника, его беспокойство о будущем, вечная боль человечества в чистом виде. Разве не то же испытывают сегодня люди и там, в России, и здесь, в Германии?»

Блуждая по залам музея, Курт сделал для себя вывод: немцы фундаментальны и несколько тяжеловесны, французы изящны и легки, так ему показалось.

Пейзажи Коро, импрессионисты Дега, Ренуар, Мане, Клод Моне, Поль Сезанн. Их полотна, наполненные светлой радостью, многоцветьем красок, потрясающим вовлечением в изображенное на холсте, необыкновенно волновало. Курт просто чувствовал, как пахнут «Белые кувшинки» Клода Моне, он словно окунался в невероятные краски луга, усыпанного красными маками, которые смотрели на него с полотна «Маки в Живерни», будто с холста они переместились в зал. «Вот настоящие художники! – вертелось в голове. – Куда мне до них». – И эта простая мысль похоронила мечты юноши приобщиться к клану мастеров изобразительного искусства. Только в начале он на этот печальный вывод не обратил внимание, но затем каждый раз, как только возникало желание взять в руки кисти или карандаш, перед ним всплывали полотна импрессионистов, и руки опускались». Я никогда не смогу достичь такого мастерства, такого вдохновения, как эти гении, а тогда и не стоит заниматься этим делом». Таков был приговор.

– Идем, идем дальше, – тянул Курта за рукав Йоганн, – тут много еще всего, впитывай, но не так долго, у нас еще полно дел.

Потом была музыка знаменитого варьете Hansatheater. Там они попали в мир удивительных актеров, музыкантов и танцовщиц. Курту посчастливилось увидеть мужской вокальный ансамбль Comedian Harmonists. Это было весело, остроумно, несколько фривольно, но исполнялось великолепным вокалом молодых ребят с такой непосредственной непринужденностью, что восторг публики был предрешен. Курту повезло, он попал на их концерт, который оказался последним в Германии. Трое из шести ее участников были евреями и вынуждены были эмигрировать. Ансамбль распался и в усеченном виде ни одна из его частей успеха уже не добилась.

Приезжала в Гамбург и американская звезда, «Черная Венера» Жозефина Бейкер – танцовщица и певица. Курт впервые увидел в ее исполнении те движения, что назывались чарльстоном. Красавица танцевала зачастую в таком коротком платье или в юбочке из одних бананов, что дамы покидали зал, а мужчины оставались и хлопали до потери сил.

Так, от высокого искусства перемещаясь к более массовому, друзья оказались в районе Санкт-Паули на замечательной улице Репербан, прозванной обывателями «Греховной милей».

Рихтер не сразу понял, в каком заведении оказались он, Йоганн и еще трое приятелей Леманна. Внешне весь антураж походил на небольшое варьете с залом в виде амфитеатра, со сценой, на которой несколько девушек неспешно изображали что-то вроде медленного танца вокруг двух никелированных шестов, уходящих от пола к потолку. Два десятка мужчин разных возрастов сидели за столиками в нишах наподобие театральных лож, опоясывающих сцену полукругом. Зал был украшен лепниной, свечами в канделябрах и витражом на потолке. Диваны в розовом бархате и розовый с голубым ковер на полу завершали вычурный и душноватый антураж. Все стало понятным, когда Леманн указал ему на одну из девиц, которая, словно акробатка, выгнулась мостиком у шеста.

– Возьми эту, ее зовут Ванда, она полька, очень милая и невероятно хороша в своем деле.

Девушки исчезали одна за другой и через некоторое время вновь возвращались, привычно улыбаясь публике. На столе не заканчивалось пиво, орешки, сушеные фрукты. Заботливый персонал пополнял запасы хрустящего и пенящегося моментально.

Курт, несмотря на то, что не произнес ни слова и явно растерялся от необходимости соответствовать разгоряченным парням из их команды, которые наперебой обсуждали женщин и двое из которых уже ушли вслед за администратором, не успев сообразить, как вести себя в этой ситуации, был подхвачен улыбающимся сотрудником заведения, мужчиной борцовской внешности и, расслышав сквозь шум оглушительной музыки, что его ждет Ванда, покорно последовал за ним. Курт решил, что сумеет справиться с неожиданным поворотом событий, тем более, что никакого возбуждения полуобнаженные тела девушек у него не вызвали. Он испытывал одну лишь неловкость и неожиданно возникший страх прослыть девственником в глазах сопровождавших его спутников.

– Удачи, – шлепнул его по плечу Леманн, – за все уплачено, – он подмигнул Курту, – я угощаю.

Спальня оказалась очень аккуратной: широкая кровать, столик с зеркалом, душевая кабинка, стены обиты тканью с вышитыми золотом лилиями на красном фоне. Все очень чисто, белье только из прачечной, с запахом лаванды. Все это успокоило Рихтера. Ванда оказалась невысокой, крепко сбитой девчонкой, на вид не старше лет пятнадцати. Когда она села к нему на колени, расстегнув на его рубашке две верхние пуговицы, Курт вдруг почувствовал, как острое желание захлестнуло все его естество. Если плечи и грудь девушки действительно могли сойти за совершенно юное создание, то ляжки – полные, тугие и горячие – свидетельствовали о том, что к нему прижалась вполне зрелая женщина. Раскосые кошачьи глаза, полные губы, шелковистые каштановые волосы щекотали его лицо. Все кричало о желании взять ее, но лишь до того момента, когда Ванда заговорила:

– Ну что, мальчик? Не стесняйся! Или в первый раз? – и она расхохоталась.

Курт вежливо отстранил девицу, увидев на столе сигареты, попросил разрешения закурить, и потом уже пристально рассмотрел польку. Пудра, помада, тушь на ресницах словно под увеличительным стеклом проявились перед ним, лишив девушку призрачной свежести. Она, почувствовав перемену в его настроении, стала серьезной:

– Эй, парень, ты куда улетел? Я что-то не так делаю? За тебя заплатили, так что давай, вперед.

Ванда мгновенно скинула с себя лифчик и трусики, легла на постель и выгнулась, тихо застонав. Она была красива, но Курт, потушив сигарету, попросил ее не волноваться и, если не трудно, одеть на себя то немногое, что прикрывало самое главное.

Он уже совершенно успокоился. Ему давно было ясно, что он будет всех женщин, встреченных на своем пути, сравнивать с Ангелиной, но в этот раз сработало нечто иное. Может быть, когда-то в будущем он и сможет воспользоваться услугами женщины за плату, но не сейчас. Это не было брезгливостью и, встреть он эту Ванду где-нибудь на улице или в баре, он мог бы согласиться заняться с ней любовью, даже если бы знал, что она проститутка. Но тут, в этой обстановке конвейера эта ее заученная манера вести себя с клиентом, ее смех отвратили его от желания совершенно.

– Дорогая Ванда, ты очень красивая, но понимаешь, я просто не в форме. Сделай милость, давай просто посидим и поговорим, а твоим хозяевам я сообщу, что ты супергорячая штучка.

Девушка моментально расслабилась, убрала деланную кошачью грацию и, накинув халатик, уселась на кровать по-простому, основательно, так женщины в деревне усаживаются пообедать на расстеленную дерюжку в тени стога сена после тяжелой работы в поле. Отерев платком пот со лба, они отрезают неспешно краюху от прижатого к груди испеченного в домашней печи каравая и едят хлеб, запивая молоком из глиняной крынки. Ванда вместо хлеба и молока глубоко затянулась дымом сигареты и уже другим тоном, добавив в голос хрипотцы, спросила:

– А что за сложности у тебя, мальчик? Может, чем помочь смогу? – И она в этот момент была искренна. Помочь тому, у кого что-то не так в жизни всегда готовы те, у кого вся жизнь пошла не так. Жизни, о которой эта польская красивая молодая женщина мечтала в детстве, бегая по двору в родном селе, в платьице, сшитом мамой, с косичками, заплетенными бабушкой, не случилось. Угораздило их в двадцатом году оказаться под Варшавой. Решили поторговать вместе с односельчанами продуктами, а на вырученные деньги одежки кой-какой прикупить, да обуви, и попали под обстрел своих, тех, кто принял несколько повозок с жителями села за красноармейский обоз.

– Ну, ты как? – Вопрос Леманна повис в воздухе. – Не твой контингент? Я так и думал.

Курт молча шел рядом, не реагируя на полушутливые выводы наблюдательного товарища. «А отчего этот товарищ так обо мне заботится? И вообще, чем я так интересен этому парню?» – такие вопросы приходили Рихтеру в голову, но он старался не концентрироваться на них. С Йоганном было интересно и в общем-то престижно, а как противостоять юному первокурснику искушению примкнуть к самому авторитетному человеку в университете? По всей вероятности, он видит во мне просто наследника одного из самых значительных состояний Германии. Но, может быть, ему со мной действительно нравится проводить время? Курт чувствовал, что отличается от всех, с кем ему приходилось иметь дело в эти первые месяцы среди студентов факультета. Нет, он не думал, что выделяется своими способностями или внешностью. Скорее потому, что он оттуда, из страны, которая для всех является Terra Incognita. Может быть, в этом причина?

Эти догадки, одна заменяя другую в зависимости от ситуации, не оставляли Курта весь этот месяц. Месяц, кипящий событиями, впечатлениями, знакомствами и узнаванием реальной жизни. Йоганн не остановился на заведении с розовыми диванами.

– Может, и к лучшему, что у тебя к проституткам душа не лежит. Кстати, ты знаешь, что бордели сегодня в Германии под запретом?

Курт удивился:

– Там все выглядело так открыто, так уверенно, не вызывая сомнение в легальности их работы.

– Да, верно. Но понимаешь, какая штука, федеральный центр запрещает, а местная полиция не согласна. Она их, этих хозяек вместе с девочками, обслугой, баром и музыкантами «контролирует», – Йоганн рассмеялся, – они резонно утверждают, пусть лучше девицы будут в чистоте и под защитой принимать клиентов, чем шариться по подворотням, рискуя нарваться на нож или дурную болезнь. И они «контролируют»… бесплатно, разумеется. Порой сюда захаживает и само полицейское начальство. Так что хозяйка заведения чувствует себя спокойно.

Уже расставаясь, Йоганн, задержав руку Рихтера в своей, произнес, подмигнув:

– Мы пойдем другим путем, нарушим покой девушек иного рода, я познакомлю тебя с одной… – Он освободил руку Курта и сделал реверанс так, словно в его руке была шляпа с пером. И уже отойдя на пару шагов, добавил:

– Да, и пора включить в нашу программу твоего красного жеребца по имени Альфа-Ромео.

Ирма Зигель резко повернула голову в их сторону, и каре черных волос метнулось вслед за этим движением, на мгновение закрыв лицо. Йоганн окликнул ее, заметив в стайке девушек, расположившихся в тени деревьев во дворе учебного корпуса, куда студенческая молодежь выбегали передохнуть в перерыве между парами. Когда она подошла к Леманну, высоко подняв подбородок и слегка выпятив пухлую верхнюю губу, Курт подумал, что девушка выразит недовольство той бесцеремонностью, которую позволил себе Йоганн. Но она произнесла нечто совершенно неожиданное:

– Ну давай, сводник, знакомь меня с очередным недотепой, неспособным самостоятельно подойти к девушке.

Первой реакцией Курта было желание немедленно скрыться от этого позора, но он не успел.

– Ирма, – она представилась, протянув ему руку. Девушка смотрела на него своими распахнутыми глазами, и ее лицо, белый безукоризненный алебастр, излучало непреклонность, которой невозможно было не подчиниться. Курт успел рассмотреть ее всю в то короткое мгновение, пока ее рука находилась в его ладони.

Мальчишеская тонкая фигурка в свободной, кажущейся не по размеру, одежде, белая кофточка и голубая юбка в складку. Вся ее выверенная до миллиметра позиция, откинутые в развороте плечи, легкий прогиб назад, протянутая, словно для удара шпагой рука, свидетельствовали о природной уверенности в себе, в своем теле.

«Наверное, гимнастка», – мелькнуло у Курта в голове.

– Меня зовут Курт, – он произнес это таким приниженным тоном, что аж передернулся от досады, и уже другим, как ему казалось, мужественным голосом: – Рад познакомиться, – и это прозвучало еще более фальшиво и оттого не менее жалко.

– Да, придется поработать с мальчиком, – эта фраза, обращенная спортсменкой к Леманну, вконец разозлила Курта и вернула в нормальное состояние.

– Извините меня, Ирма, вы произвели на меня обескураживающее впечатление, и я растерялся. Но поверьте, я вовсе не маленький мальчик и, надеюсь, смогу вам это доказать.

Ирма рассмеялась и вновь протянула Курту руку:

– Ценю вашу искренность, – и неожиданно сильно сжала его ладонь. Йоганн зааплодировал.

– Ну все, теперь я за вас спокоен. Увидимся завтра на площади у ратуши.

Завтра было пятнадцатое мая одна тысяча девятьсот тридцать третьего года. Ирма не пришла на площадь и не смотрела на пылающий в ночи костер, огромный, разбрасывающий искры на сотни метров, в котором горели книги. Курт не верил своим глазам. Студенты вперемежку с боевиками из СА и СС с огромным энтузиазмом неустанно подносили пачки книг, хватая их из кузовов грузовиков, доставлявших тысячи томов из библиотек государственных и частных к своему невероятному финалу, сожжению на костре.

Накануне вечером Йоганн сообщил ему, что обязательно нужно будет явиться к девяти часам вечера к университету и вместе с товарищами отправиться на мероприятие важнейшей политической значимости. И сколько не задавал Курт вопрос, какой именно значимости, ответа не получил. Он стоял, смотрел на огонь и думал: «Если бы Йоганн сказал мне, по какому поводу организовано это сборище, пошел бы я сюда?» – И не находил ответа. Да и, честно говоря, после того, что случилось в Берлине за пять дней до этого на площади Опернплац, у осведомленного человека не могло не вызвать догадок о том, для чего могут собирать молодежь поздно вечером на площадях немецких городов.

Курт впервые увидел Леманна в черной форме СС на фоне пламени, пожирающего страницы произведений, с детства почитаемых семьей Рихтеров: Генриха Гейне, Генриха Манна, Стефана Цвейга, Бертольда Брехта.

Йоганн не бегал вместе со всеми от грузовиков к костру. Он курил, глядя на огонь, изредка отдавая распоряжения молодым людям в коричневой униформе. Заметив Курта, он подошел к нему:

– Не вижу в вас, молодой человек, всеобщего восторга по поводу уничтожения всего, что противоречит нашей немецкой идентичности, к которой посмели прикоснуться своими грязными мыслишками всякие там еврейчики.

Йоганн говорил, близко придвинувшись к своему юному другу, практически кричал ему, но во всеобщем гвалте, шуме огня и громыхающей в репродукторах музыки его крик походил скорее на шепот. Курт с облегчением ощутил в эскападе Йоганна сарказм:

– Какого черта ты заставил меня на это смотреть? И что на тебе за форма?

Йоганн приобнял Курта за плечи и теперь уже действительно зашептал ему прямо в ухо:

– Во-первых, надень на лицо что-нибудь соответствующее событию, растяни, пожалуйста, свой рот в том, что называется улыбкой. Обо всем остальном поговорим завтра, и разговор будет серьезным, ты ведь уже взрослый мальчик, вот и докажи это не только красотке Ирме, – Йоганн хохотнул, – но и мне. А моя форма – это наше с тобой будущее, кстати, согласись, что она мне идет, – и Леманн вновь коротко рассмеялся, – об этом тоже завтра. Побудь тут как минимум до тех пор, пока костер не начнет гаснуть. Личная моя просьба, – и в этих последних словах Леманна зазвенел металл.

Йоганн назначил Курту встречу в пивном баре на Репербан на вечер, а днем в свой кабинет позвал внука Герберт Рихтер.

* * *