Он начинал движение от своего дома, расположенного на берегу озера Альстер, как позже ему стало понятно, самого, пожалуй, респектабельного городского района, и достигал за двадцать-тридцать минут Шпайхерштадта, места, где расположились шести-восьмиэтажные склады, сложенные из красного ганзейского кирпича.

Это был практически город в городе, склады ровными аккуратными кварталами тянулись между Эльбой и Верхней гаванью более чем на километр. Одна их сторона выходила к реке, другая – к улице, что позволяло подходить к пакгаузам и с реки, и с суши.

Эти строения, украшенные узорчатой кирпичной кладкой готического стиля с башенками и причудливыми фронтонами, были не просто функциональны, они были красивы. Дед рассказывал, что их строительство началось тогда, когда ему только исполнилось семнадцать лет. Район, в котором жила их семья на острове Кирвидер, для того, чтобы увеличить зону беспошлинной торговли у порта, попросту снесли, переселив в другие части города почти двадцать тысяч человек.

Но прадед Курта уже тогда торговал восточными пряностями, кофе, чаем и табаком. Он имел накопления и вложил немалую их часть в строительство первых складских помещений. Герберт живописно рассказывал о том, как забивали в русло реки первые дубовые сваи, которые стали деревянным фундаментом сооружений, как были спроектированы и устроены внутренние помещения, снабженные лебедками, лифтами, пристанями и подъездными путями к повозкам и первым автомобилям.

С обладания обширными площадями в этом складском царстве началась империя Рихтеров. К торговле добавилось производство: фабрики, занимающиеся изготовлением консервированных продуктов, упаковки, металлической посуды, бумаги, рабочей одежды, а затем, ко всему этому, Рихтеры заключили контракты на поставку для армии обмундирования, провизии, горюче-смазочных материалов и целого списка сопутствующих товаров.

Торговля и производство стали международными, и компания закупила несколько многотоннажных судов, в конце концов превратившихся в собственное пароходство. Но пока два огромных восьмиэтажных пакгауза визуально олицетворяли для Курта могущество семейного бизнеса. Знакомство, как он полагал, со всем остальным у него впереди.

Побродив возле зданий, словно выросших из вод реки и каналов, он уезжал в район Штайнвердер, район доков и верфей, пересекая Эльбу по подземному туннелю «Санкт-Паули». Огромный лифт опускал всех, кому нужно было добраться в этот район, к самой трубе туннеля, и уже через полчаса Курт, поколесив среди грохочущих кранов, разгружающих бесконечные грузы у пирсов, среди раскинувшихся на сотни метров зданий верфей, находил на берегу Эльбы среди кустов и деревьев тихое место, где почти никто не бывал. Подолгу лежал в траве или, если попадались маленькие пристани с весельными лодками, садился в одну из них и тогда лишь позволял себе вспоминать.

Перед ним проплывали лица покинутых им друзей, он беседовал с ними, рассказывал, что приключилось с ним, оказавшимся в совсем другом мире, приглашал их в этот мир, мечтал поделиться тем, что теперь стало его обычной жизнью и что являлось совершенно недоступной, невероятной жизнью для них.

Ему представлялось, что каким-то чудом рядом с ним окажутся родители Ивана, Семен с Алевтиной, и он поведет их в ресторан на набережную озера Альстер, где официанты во фраках принесут им селедку Матьес, которую маринуют по пять дней в бочках. Об этом ему рассказала Элизабет. Она всегда, заказывая новое блюдо в тех ресторанах, которые они посещали, подробно рассказывала ему о том, что за кушанье подавали на стол. Да, или вот еще супом из угря он бы их угостил. Это, ему казалось, должно понравиться Алевтине. А может, потому эти рыбные блюда приходили ему на ум, что, отпробовав их, Алевтина могла бы сохранить свое достоинство и сказать:

– А наша-то ушица понаваристей будет, – и для пущей уверенности подпихнет локтем мужа, а тот крякнет и опрокинет стопку русской водки.

– Нет, – тут же поправлял себя Курт, – конечно, ему нужно выпить пиво, замечательное пиво Holsten. Да! И потом Семену мы подберем что-нибудь мясное. Ну, во-первых, немецкие колбаски и сосиски, и еще запеченную свиную ножку, например, или жаркое из говяжьей печени.

К этому моменту у Курта самого начинало сосать под ложечкой, и он отправлялся в ближайшую закусочную.

Но чаще все-таки ему представлялся в гостях Иван, и тут мысли уносились в такие дали, из которых непросто было возвращаться в действительность. Он представлял, как Иван сядет вместе с ним в шикарную Альфа-Ромео, но тут же вместо Ивана на черном кожаном сиденье оказывалась Ангелина. Зажмурившись, Курт брал себя за горло, причем реально сжимал его рукой, без этого движения воображение не срабатывало в момент, когда он заставлял себя переменить этот сюжет. Ивану он отдавал место за рулем, а Ангелина пусть остается на прежнем месте. Да, он подарит им эту машину, ведь она ему по праву принадлежит… а вот представить, что будет происходить дальше, у него не получалось или не хотелось. Представлять этих двоих самых для него дорогих людей, исчезающих в красном кабриолете где-то за горизонтом, и не иметь возможности влиять на то, что между ними может происходить, а он ясно осознавал, что именно может происходить между Иваном и Ангелиной, когда они окажутся так близко друг от друга в тесной кабинке чудесного автомобиля… Нет, это было свыше его сил…

Однажды на исходе лета Курт оказался на тихой улочке в районе Альстерзее. Он шел под накрапывающим дождиком по скользкой от редких капель брусчатке, намереваясь выпить кофе с булочкой в находившемся неподалеку кафе. Еще горячее солнце сквозь неплотные тучи нагрело мостовую, и дождевая вода, испаряясь, наполнила воздух запахом теплого камня, смешанным с ароматом свежесмолотого кофе, сдобы, легкого дымка из трубы расположившейся рядом пекарни. И таким теплом, таким домашним уютом повеяло на него от всего этого, от окруживших его старинных домов с черепичными крышами, от тихой умиротворенной жизни их обитателей, пения птиц в небесной вышине, что впервые после его приезда в Германию Курт почувствовал всем своим естеством: «Я дома».

Курт поступил на юридический факультет Гамбургского университета. Так решил дед, и у Курта не было причин возражать. В управлении делами всегда нужен хороший юрист, а в том, что внук займется делами семьи, Герберт не сомневался.

Курт с удовольствием погрузился в студенческую жизнь, ушло ощущение неопределенности, стали понятны задачи на ближайшие годы. Он перестал чувствовать себя иждивенцем на содержании у дедушки с бабушкой, он стал человеком, перешедшим в ранг полноценного члена семьи, занимающего определенную, уважаемую всеми ступень, позицию, на которой он готовился стать специалистом, способным на равных зарабатывать хлеб насущный.

Окружающая действительность мало интересовала Курта, да он и не разбирался в политической ситуации, которая, тем не менее, была очень острой и в конце концов не могла не затронуть каждого, кто находился в социуме, тем более в студенческой среде. Дед вовсе избегал с ним разговоров на эту тему. Элизабет, как только ей приходилось касаться происходящего на улицах, в рейхстаге и на страницах газет, хмурила брови и меняла тему разговора, лишь иногда бросала:

– Молодежь перебесится, и все успокоится.

Из чего Курт делал вывод, что где-то кто-то все-таки бесится. Но ему настолько это было неинтересно, что он отмахивался от информации, будоражащей общество.

Впервые ему пришлось столкнуться с действительностью в университете, когда к нему подошел студент предпоследнего курса Йоганн Леманн. Первое, что пришло в голову Курту, как только Леманн протянул ему руку, как он похож на Ивана. Светлые волосы, зачесанные наверх, умные с искрой голубые глаза, загорелое, чуть вытянутое лицо, спортивная фигура. Он, конечно, видел его не раз в коридорах университетского кампуса, слышал, что этот парень всегда в центре внимания, легкий, общительный, спортсмен, на хорошем счету у преподавательского состава. Но непосредственного общения с этим человеком прежде у Курта не было. Он был удивлен неожиданным вниманием, которое Леманн проявил к нему, первокурснику, ничем не примечательному, скромному студенту.

– Рихтер, – начал Йоганн, – ты ведь из семьи тех самых Рихтеров? – И он многозначительно поднял брови. Курту это не понравилось. Ему не хотелось выделяться среди студенческого сообщества принадлежностью к богатой семье, но Йоганн так дружески сжал его руку, с такой непринужденной теплотой произнес эти слова, что обидеться не получилось.

– Ты, я надеюсь, в курсе, что наша ратушная площадь теперь носит имя Адольфа Гитлера. Вот по этому поводу там завтра, двадцатого апреля, состоится митинг, на который придут все наши ребята. Я думаю, твое место среди нас.

Йоганн закончил и, слегка наклонив к левому плечу голову, вопросительно взглянул на Курта.

Многие студенты носили специальную форму: коричневые рубашки, галстук, бриджи. Но все они были со старших курсов. Курт видел, как они часто собирались на спортплощадках, пили пиво, о чем-то громко кричали. Вот они, по его мнению, и должны были участвовать во всех этих митингах, напоминавших Курту похожие мероприятия в России, на которых он обычно скучал и не поддавался всеобщему восторгу. Но ответить отказом было бы в такой ситуации бестактно, и Курт согласился:

– Конечно, раз так, то я приду.

– Действительно, следующим вечером площадь Ратхаусмаркт была заполнена до предела. Переносная трибуна у входа в ратушу была увенчана огромной, в полтора человеческих роста, свастикой. Курт не знал тех, кто выступал. Один за другим они подходили к микрофону, разносившему их речи по всему городу. Некоторые из выступавших были в штатском, но большинство носили коричневую форму штурмовиков СА и черную форму СС. Их встречали громкими криками одобрения, свистом и рукоплесканиями. Курт чувствовал себя неловко, он не понимал, чем эти господа, форсируя голос, так заводили публику. Они не сообщали ничего, кроме простых банальных лозунгов:

– Нас унижали, но мы встали с колен, мы – великая нация, мы сплотимся и накажем всех своих врагов.

И в конце все обязательно, все без исключения, славили Гитлера. Впрочем, суть была не в речах, а в самом действии, в единении тех сил, которые поддержали Адольфа Гитлера, человека, который собирался навести порядок в стране, и от этого, как все ожидали, должна была улучшиться экономика и материальное положение немцев. К тому же всем надоела предвыборная чехарда, конец которой в январе этого года положил приход Гитлера к власти, назначение его рейхсканцлером.

После митинга Йоганн пригласил Курта и еще нескольких своих друзей в пивной бар на улице Репербан. За большим длинным столом уместилось около двадцати человек. Курт один среди всех был в штатском и был единственным первокурсником, остальные или заканчивали университет в этом, тридцать третьем году, или находились на предпоследнем курсе. Йоганн рассказывал о том, как принимал участие вечером тридцатого января в факельном шествии в Берлине перед Бранденбургскими воротами в честь назначения Гитлера Рейхсканцлером.

– Я никогда не забуду те чувства, которые испытывал в том строю с такими же, как я, как вы.

Йоганн обвел рукой всех сидящих за столом, его глаза горели, щеки от выпитого пива и от охватившего воодушевления пылали.

– Мы впервые по-настоящему поверили, что над Германией распростер крылья ангел. Мы плакали! Да! – Йоганн поднялся, держа перед собой кружку. – Мы, мужчины, плакали от восторга, всем нам стало ясно, во главе немцев встал человек, который возродит нацию, он вселил в нас абсолютную уверенность в том, что с этого дня, с этой ночи, озаренной факелами, начнется подъем духовности народа, подъем во всех областях жизни страны, впереди воистину светлое будущее для каждого из нас.

Так Леманн говорил еще некоторое время. Когда он закончил, все вскочили, громогласно выражая восхищение сказанным их товарищем и, по всеобщему признанию, вожаком. Курт слушал его со смешанными чувствами. С одной стороны, ему претил запредельный пафос звучавших слов, но с другой, он позавидовал той непреклонной, абсолютной уверенности светловолосого красавца в правильности того, о чем он говорил.

Он был из тех, недоступных пониманию Курта людей, которые точно знали, как должно быть, как правильно надо поступать, отвергая всякие сомнения. Он-то сам сомневался во всем, он жил среди полутонов. Так, смешивая краски перед тем, как нанести их на холст, он избегал радикальных цветов, предпочитая недосказанность, предлагая каждому самостоятельно решить, где истина.

А потом Леманн подсел к Курту, занявшему скромное место у самого края стола, и, дружески обняв его за плечи, прошептал:

– Ну, как я зажигал? Смотри, как всех проняло.

И Курт рассмеялся, ему вдруг стало легко. Этот симпатичный парень вовсе никакой не упертый долдон, он артист и циник, а это намного предпочтительнее фанатиков-патриотов, которых так много окружало его и его близких в России. «Может быть, я не разбираюсь в политике, – подумал Курт, – но в человеке отличить лукавство от искренности в поведении и высказываниях вполне могу. Значит, и в этом блондине я не ошибся».

– Что смешного я сказал? – насторожился Йоганн.

– Я не над твоими словами, я над собой смеюсь.

Курт посерьезнел и посмотрел Йоганну в глаза.

– Ну и ладно, – тот после короткой заминки хлопнул Рихтера по плечу, – споемся. А теперь я тебя представлю обществу, – и он поднялся, предложив наполнить кружки.

– Друзья, примем в наши ряды новичка. И чтобы много времени на этого юнца не тратить, скажу так: пусть войдет в нашу компанию под мою поруку.

И под всеобщее ликование Курта заставили выпить полную кружку пенящегося светлого.

С момента знакомства с Йоганном Леманном жизнь Курта изменилась. Он перестал быть сторонним созерцателем происходящих вокруг него событий и стал их участником. Йоганн оказался, при совсем еще молодом возрасте, ему только исполнилось двадцать пять, весьма сведущим в разных областях светской и богемной жизни Гамбурга. Кстати, он не праздновал свои дни рождения, это была одна из его странностей. Как-то за кружкой пива, в момент откровений, он объяснил Курту эту свою позицию.

Он рассказал, что рано потерял родителей и воспитывался в семье двоюродной сестры матери, женщины, лишенной всяческого понятия о душевной теплоте и каких-либо сантиментов. Старая дева, обозленная отсутствием мужского внимания, исполняла свой долг, приютив шестилетнего мальчика, подчеркнуто формально. Вся ее обида, с годами переросшая в неприязнь ко всему мужскому, вылилась на племянника.

– Мои дни рождения превратились в сухую констатацию очередного прошедшего года. Тетка делала зарубку на дверном косяке, измеряя мой рост, и к скромному ужину добавляла кусок пирога с капустой.

– Ты, – обращалась она ко мне, сложив на тощем животе жилистые руки, – стал старше на год и должен вести себя с большей ответственностью.

Вот и все поздравление. Но надо отдать должное этой женщине, ее педантизму. Йоганн получил образование, и вполне разностороннее. Кроме школы он посещал занятия по истории искусств Германии, в старших классах – философский факультатив и спортивную секцию по легкой атлетике. Тетка считала, что таким образом все свои обязательства перед покойной сестрой она выполнила. И Йоганн, рассказывая Курту о ней, не скрывал того, что при всем том, лишенном тепла и ласки, детстве, испытывал к этой одинокой несчастной женщине благодарность. Ему хватило тонкости ума понять, что тетку стоило жалеть, сострадать в ее неудавшейся жизни. Стоило быть благодарным за то, что пусть и чисто рациональные соображения направляли ее участие в его становлении, они тем не менее сыграли благую роль в его жизни.

А вот дни рождения он так и не полюбил, впрочем, как догадывался Курт, в эти дни Леманну нравилось отдаваться сплину, тоске по матери, релаксировать, отступая от своей кипящей реальной жизни, наполненной событиями, принятиями решений, борьбой со всем миром.

Он запирался в комнате, запасшись выпивкой и пирогом с капустой. Он покупал этот пирог всегда в одном и том же месте, в булочной, откуда приносила один единственный кусок, не брала даже для себя, только ему, как бы подчеркивая отдельность своего и его одиночеств, тетка. Он брал целый пирог, поедая его вместе с пивом, растягивая эту праздничную трапезу на весь день, расцвечивая ее клубами сигарного дыма и ублажая слух оперными ариями, льющимися с граммофонных пластинок, коллекция которых была его гордостью.