Заключительное слово

Заключительное слово предоставляется тов. Троцкому. Возражая своим противникам, он говорит, что действительно в начале мирных переговоров германская делегация очень тщательно носила маску и старалась казаться более сговорчивой. Ее дальнейшее поведение объясняется вовсе не тем, что она будто бы теряла «уважение» к Советской власти из-за шагов последней во внутренней политике. Та программа, которую огласила германская делегация, в сущности, была повторением программы рейхстага, принятой 19 июля, но против нее восстала военная каста в Германии, которая окружена особым ореолом, ибо в тот момент, когда Германия была окружена целым миром врагов, именно военная каста подчинила ее защите всю капиталистическую технику и науку и мобилизовала все капиталистическое хозяйство. Все свое влияние она бросила на чашу весов при мирных переговорах и этим заставила молчать буржуазных соглашателей. Наоборот, германская буржуазная печать ненавидит нас теперь от всей души, ибо она поняла, что с большевиками сговориться с помощью дешевеньких фраз нельзя, что никакая маска в этом случае ей не поможет. Далее тов. Троцкий подробно излагает некоторые эпизоды своих переговоров с делегациями центральных держав и доказывает, что ни на одну минуту наша делегация не намеревалась проповедовать «непротивление злу». Наоборот, и граф Чернин и фон-Кюльман прекрасно поняли это, им было в соответствующих выражениях разъяснено, что русская революция, начиная с самого ответственного работника и кончая простым революционным солдатом, скорее изойдет кровью, чем допустит вмешательство во внутренние дела Федеративной Республики. Мы знаем, что у кайзера всегда найдется пять-шесть отборных корпусов, и что с их помощью можно организовать наступление; но если мы не можем обезопасить русскую революцию от этого наступления, то мы можем создать наилучшие условия для обороны, и с этой целью мы своей тактикой прежде всего стремимся раскрыть глаза германскому пролетариату.^[110]

«Протоколы заседаний ВЦИК».

Л. Троцкий. ДОКЛАД В ПЕТРОГРАДСКОМ СОВЕТЕ

7 ноября 1917 г. мы начали официально мирные переговоры, отправив радиотелеграммы в Берлин и Вену, а также в Англию, Францию и Америку, с предложением приступить к мирным переговорам.^[111] В конце января этого года наши переговоры прервались. Таким образом больше двух месяцев длились эти переговоры, и теперь мы уже можем подвести итоги.

О первых этапах переговоров вам уже докладывали, и я сейчас дам краткий отчет о фактах последних двух недель, когда мы со Съезда уехали передать наш ответ немцам.^[112]

Нужно сказать, что все переговоры вертелись вокруг лозунга «самоопределение». Этот лозунг впервые на мировую арену выдвинула русская революция.

Как вы помните, товарищи, они приняли этот принцип. Мы поняли, конечно, что они приняли на словах только, чтобы зарезать его на деле. И последующие события вполне это оправдали. Они поставили себе задачу прямо или косвенно захватить оккупированные территории и прикрыть этот захват красной фразой.

Их плутовство было слишком грубо и явно, чтобы мы их не разоблачили. Но у них был такой расчет: России нужен мир, и российская делегация будет вынуждена этот мир прикрасить, чтобы этим помочь успокоить и германских и русских рабочих.

И когда мы начали открыто и честно разоблачать их проделки, то они, как выражаются французы, открыли широко глаза; ведь был, мол, между нами молчаливый уговор, а вы возражаете нам и этим идете против себя.

В первую эпоху переговоров, немецкая делегация стремилась освятить свои аннексионистские вожделения, прикрыть демократическим принципом захват Польши, Литвы и т. д. И мы, конечно, должны были их разоблачить; в результате прений мы принудили их указать нам без фраз, какую границу они предлагают для России. Мы заявили им после этого, что их программа нам ясна, и просили перерыва, чтобы доложить нашим руководящим органам, и вынесенное обеими руководящими в стране фракциями решение повезли в Брест-Литовск.

Мы ждали, что сейчас же на первом заседании немцы нас спросят: принимаете вы наши требования или нет? Первое заседание отстояло от второго на два дня. Но не по нашей вине, а по вине немцев, которые вели тем временем закулисные переговоры с Радой.

Вы помните, товарищи, что мы заключили перемирие на всех фронтах, и не было с этой точки зрения надобности в особом выделении Украины. Но потом буржуазная Рада потребовала места для своего представителя в Бресте. Мы заявили ей, что не желаем представлять позорного зрелища, чтобы два братских трудовых народа раздирались разногласиями и ненавистью на глазах всего империалистического мира. И мы в этих целях, по собственной инициативе, обязались перед делегацией Рады в Бресте не утаивать ничего, показывать ей протоколы заседаний, но потребовали от нее того же. Она на это ответила отказом. И сам украинский народ не знает, и это, вероятно, останется для него навсегда тайной, какие и с кем вела тогда Рада переговоры.

Когда мы запросили буржуазную Украинскую Раду, правда ли, что пишут буржуазные германские газеты о переговорах, они отвечали – неправда. Но мы догадывались обо всем, мы понимали, что буржуазная кучка, оказавшаяся у власти на Украине, желая удержать в своих руках эту власть, готовит предательский удар и украинскому и братскому российскому народу. Чтобы закончить переговоры с Радой, германская делегация оттягивала наши заседания. 9 февраля в 2 часа ночи был подписан мир с буржуазной Радой. И как водится в монархических странах, Леопольду Баварскому ко дню его рождения, к 9 февраля, был поднесен этот позорный акт. А в то самое время, когда буржуазная Рада получила Брест-Литовск в свое «владение», – на словах только, ибо немцы еще и поныне там, – в это самое время они потеряли, отдав советским войскам, Киев и почти всю Украину,^[113] и этим самым Рада потеряла право называться киевской, а получила возможность называться брестской Радой.

Сегодня я говорил с некоторыми членами французской миссии, и они рвут на себе волосы, – почему они давали ей, Раде, поддержку, надеясь, что она будет воевать с немцами. И характерен факт, что, когда мы заявили, как вы помните, что киевской Рады не существует, Рада нам ответила, что Франция, Англия, Германия и Австрия ее признают. В тот момент, когда советские войска проникли вглубь Украины, буржуазная немецкая пресса писала, что войска Рады взяли Харьков. Когда мы побеждали, они писали, что наши бегут, что Крыленко взят в плен и т. д. Одним словом, по их отчетам можно было думать, что в России ничего не осталось, кроме Рады. Когда мы предлагали Кюльману и Чернину, после получения нами сведений о взятии красными отрядами Киева, послать делегатов на Украину и убедиться в этом, они сперва согласились было, но, когда мы спросили их, значит ли это, что они согласны ждать и с заключением мира с Радой до возвращения делегации, то они ответили отрицательно, ибо боялись не только упустить день рождения Леопольда Баварского, но и потерять возможность видеть перед собой украинскую Раду вообще. И мы тогда заявили им, что если они думают получить хлеб от киевской Рады за счет поражения русской революции, то, как мы теперь ни ослаблены во всех отношениях, пока в жилах каждого честного труженика течет красная кровь, мы будем отстаивать революцию всеми мерами. После этого граф Чернин счел необходимым на следующем заседании заявить, что они не намерены вмешиваться во внутренние отношения между Россией и Радой. Это доказывает, что внутреннее положение Австро-Германии не таково, чтобы облегчать им вмешательство.^[114]

Когда мы приехали в Брест после Съезда, то в Германии появились первые грозные признаки возбуждения рабочих масс. Это был только первый шквал, не девятый вал. Не знаю, будет ли сейчас же второй и третий, но, во всяком случае, первый был. Мы знали, что после этого военная клика, возглавляемая Гинденбургом и Гофманом, более нагло заговорит с нами и скажет, что, мол, в империалистических пороховницах еще имеется достаточно пороха, чтобы заставить вас принять предложения.

Кюльман под давлением этой клики хотел поставить нам прямо ультиматум, но австрийская делегация, более миролюбивая, удержала его. Мы, с своей стороны, попытались дать понять австрийцам, что такое Советская власть, какие партии стоят у нас у власти, и что у нас во главе угла стоит не карьера, как у Кюльмана, а революция, за которую наша партия будет бороться до конца.

Когда необходимо было уже дать решающий, окончательный ответ, то австрийцы, которые занимали роль посредников между нами и ими, передали, что немцы пойдут на уступку: согласятся создать военную комиссию. Это посредничество австрийцев не привело ни к чему. Немцы не пожелали оставить ни одной пяди захваченной земли, а согласились оставить нам открытую дорогу в Ригу. В последний день бывший австрийский министр финансов Грац сделал доклад от имени военной комиссии, заключавшийся в одной фразе: «в военной комиссии соглашение не достигнуто».

Что же дальше? Если бы мы согласились с оборонцами на ведение в дальнейшем войны в тех условиях, как до революции, то мы играли бы лишь вспомогательную роль при Антанте, и – не надо себя обманывать, – вследствие крайней расслабленности в военно-техническом отношении, а также и во всех других, должны были бы отдавать десять своих солдат за одного немецкого. И мы поэтому должны были поставить своей задачей вырвать наш народ из той бойни, где состязаются в кровавой схватке империалистические гиганты.

Мы выходим, заявили мы в Бресте, из этой бойни. Мы должны строить новое социалистическое хозяйство. И когда мы читали эту первую половину своего заявления, то немцы думали, что их дело выиграно. Но по заслушании второй части нашего заявления, они убедились, что этот мир не будет освящен печатью русской революции. Мы сказали честно и открыто, как есть: мы не можем воевать, но не можем заключить и империалистического мира. И я думаю, что наше международное положение от этого только выиграло. Зачем вообще понадобилось Кюльману и Гогенцоллерну говорить с нами за зеленым сукном целых два месяца? Им нужна была печать наша. Они ведь нас ненавидят не меньше, чем мы их. Но, если вы помните, они все время строили нам комплименты и безоговорочно согласились вести переговоры с ненавистной им Советской властью только потому, что для своих рабочих они должны были иметь штемпель русских рабочих и крестьян, чтобы показать им, что мы подписали их мир, тот самый мир, в знак протеста против которого они, германские рабочие, вышли на улицы. И мы поэтому вдвойне, втройне не могли подписать подобный мир.

Пусть Кюльман поедет в Германию, покажет своим рабочим свой мир и объяснит им, почему там нет нашей подписи.

Я считаю в высшей степени невероятным наступление германских войск против нас, и если возможность наступления перевести на проценты, то 90 процентов против, а 10 процентов за.

И с военной и с продовольственной точки зрения наступление с их стороны затруднено; что же касается стороны внутренней, то сейчас послать немецких солдат против России, которая громогласно заявила, что вышла из состояния войны, значит безусловно вызвать могущественный революционный протест со стороны германских рабочих, пробудить их на борьбу против попытки немецких империалистов задушить нашу революцию. И этот наш шаг по отношению к охране нашей страны является в данный момент наилучшим.

Одновременно с своим заявлением о выходе из войны мы обратились к рабочим Германии и Австрии:

Слушайте! – сказали мы им. – Мы выходим из войны. Но если германским милитаристам удастся двинуть свои контрреволюционные отряды против нас, если германские аннексионисты попытаются нанести удар нашей революции, то мы возлагаем всю ответственность на германскую социал-демократию, которая должна приложить все усилия, все свое влияние, чтобы не дать империалистам нас задушить. А мы сделаем, что сможем. Каждый трудящийся, каждый честный гражданин, для которого дороги жизнь и развитие нашего движения, нашей революции, встанет на защиту ее, не дорожа своей собственной жизнью, и общими нашими усилиями, общими нашими жертвами мы отстоим себя и свое право строить новую жизнь.

«Известия С. Р. и С. Д.» NN 27, 28, 17, 19 февраля 1918 г.