В Царском Селе. Император Николай Павлович и Жуковский.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ты и теперь станешь его защищать, ты и теперь не видишь, что это человек без чести, без правил…
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, тяжкая минута, упадок духа, угнетенное состояние – все это может помрачить разум. Уповаю на ваше великодушие.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Послать эту грязную бумагу… это прошение об отставке… Да ведь это ж мне прямой вызов. Что он там пишет? Кому он пишет? Осталась ли в нем хоть капля рассудка? Он, что ж, совсем уж не понимает, что он мне обязан решительно всем? (С иронией.) Ему не нравится жить в Петербурге! Верю. Он должен был гнить в Сибири.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, я знаю Пушкина. Он фантазер, он сумасброд, но неблагодарность ему чужда!
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (утомленно). Василий Андреич, об чем ты толкуешь. Неблагодарнее нет человека! Он, видно, забыл, как тогда, восемь лет назад, его доставили ко мне с фельдъегерем как государственного преступника. Я сразу увидел, что это наглец. Вообрази, стоило мне объявить ему мое прощенье, как он тотчас же сел на стол.
ЖУКОВСКИЙ (смущен). Как – на стол, ваше величество?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. На стол – самым натуральным образом. Стоял в комнате стол, он и присел на него. Говорю тебе, в этом вся его суть! Ведь я его попросту тогда спас. Именно спас. И его, и Грибоедова. Ну о втором речи нет, тот хоть мученически погиб, но этот ведь цел. По моей милости. Ведь все зависело, как взглянуть. Он сам объявил, что, будь он в столице, уж непременно пришел бы на площадь.
ЖУКОВСКИЙ. Ах, Ваше Величество, то был вздор, одна мальчишеская бравада. К ней нельзя отнестись серьезно.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Как же к ней отнестись, если он сказал сам? Нет уж, ты его не оправдывай. Он твоих волнений не стоит.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, он поэт. Его область – стихи, а не здравый смысл.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Ну и что ж, что он поэт? Разве он не член общества? И у поэта нет обязанностей? И ты поэт, да не писал таких гадостей. Бог свидетель, я ему много простил. Его эпиграммы на честных людей. Его стихи с их тайным смыслом. Его мерзкую кощунственную поэму, эту грязную… «Гавриилиаду». За нее одну его следовало отлучить от церкви и предать анафеме.
ЖУКОВСКИЙ. Грех юности, он о нем сожалеет. Ведь он тогда был почти дитя.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Значит, он был испорчен с детства! Заметь, я не сужу сгоряча. Я прочел ее несколько раз и каждый раз читал с отвращеньем. Порочный ум, нечистое воображенье… Он весь нечист! Поэт! Хорош поэт, который, женатый на первой красавице, всякий год брюхатит ее, как пьяный мужик. Где ж его трепет перед прекрасным? Иль он боится, что коли она год не будет тяжела, так быть беде?
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, он отец нежный, дети, точно, и гордость его, и радость.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Этакий монстр… Не завидую ей. Вот уж подлинно – Вулкан и Венера. Да и жесток с ней, должно быть, адски. Сказывают, что на Масленице она и выкинула оттого, что он ее бил.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, это клевета. Он ее обожает.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Я не утверждаю, но похоже на правду.
ЖУКОВСКИЙ. Умоляю вас не лишать его вашей благосклонности. Я убежден, он раскаивается глубоко. Между тем талант его может быть одним из алмазов вашей короны.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Искренне этого желал. И со своей стороны сделал все, чтобы его талант мог окрепнуть. Ты знаешь, я не жалел усилий. Более того, я превозмог недоброе чувство, что во мне было. Я распахнул пред ним свою душу, я его звал, я хотел, чтобы он был полезен своей земле. Но видно, в таланте, Василий Андреич, мало смысла, да много претензий.
Жуковский смущен.
Мои слова до тебя не касаются. Твой талант добрый и благонамеренный. Но для таланта такое направление – редкость. Comme une regle, человек с талантом невыносим. Всем недоволен, самолюбив, не в меру горд, и всегда ищет несоответствие жизни с тем идеалом, который он самовольно, по своему же разумению, создал. Нет, бог с ними, с талантами, от них лишь соблазн и развал.
ЖУКОВСКИЙ (поражаясь собственной дерзости). Но Пушкин более чем талант.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Кто же он?
ЖУКОВСКИЙ (почти зажмурясь). Гений, ваше величество.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (неожиданно спокойно). Ну что ж, тем хуже лишь для него. Пускай даже ты прав, и в нем гений. У гения может быть свое развитие, а у страны иное. Они ведь могут и не совпасть, и если это случилось, что ж делать? Прикажешь посторониться стране? Но этого еще не бывало. Страна идет своей дорогой, и плохо тому, кто встанет ей поперек. (Почти интимно.) Не думай, что мне искусство чуждо и я не ценю его красоты. Но я имею свое назначение, которое я обязан исполнить. Когда я принимал венец, не Пушкину я присягал, но России. За годы, отпущенные мне на правленье, она должна пройти еще часть пути, который указан ей Провиденьем! И она ее непременно пройдет, чтоб тому, кто примет у меня государство, осталось пройти хоть немного меньше и в свой черед сократить этот путь для того, кто будет его наследовать. Так я понимаю свой долг. И потому уважаю тех, кто помогает нести мне мой крест. Предпочитаю честных граждан, хотя бы природой не одаренных. Зато они труженики и христиане, зато исполнительны и верны.
ЖУКОВСКИЙ. Ваше величество, он мне не раз говорил о вас с истинным воодушевлением. Он в вас видит наследника славы Петра, залог величия России.
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ. Извини, не верю.
Жест Жуковского.
Либо же ты услышал то, что хотел, но чего он отнюдь не думал. Но он заблуждается на мой счет. Я вовсе не только царский сын, волею Бога занявший трон. За мною опыт всех русских царей и не их одних: все цари – братья. За мною – двести лет династии, политический разум мудрейших мужей. Наконец, за мной не один славный опыт, за мной еще и опыт печальный. К чему привел Францию либерализм? Второразрядная страна, которую истинно великие державы теперь уже не берут в расчет. Когда я принимаю то или иное решение, перед глазами моими весь мир, соотношение военной мощи, положение финансов, экономическая выгода, умонастроение подданных и других народов. И мне лишь смешно, когда кто-то уверен, что он лучше меня знает, что нужно России.
Идет.
ЖУКОВСКИЙ (почти в отчаяньи). Ваше величество, неужто никак нельзя поправить?
НИКОЛАЙ ПАВЛОВИЧ (обернувшись). Можешь сказать ему – я у себя никого не держу, но тогда… между нами все кончено. (Уходит.)
В доме Оливье. Пушкин и Жуковский.
ПУШКИН. Скажешь ты мне, из чего ты бесишься? Что еще надобно от меня?
ЖУКОВСКИЙ (с укором смотрит на Пушкина). Видно, ты так ничего и не понял. Невозможный, немыслимый человек.
ПУШКИН. Так написал я Бенкендорфу, написал!
ЖУКОВСКИЙ. Да уж видел. Граф показал мне твой перл.
ПУШКИН. Я написал все, что ты требовал.
ЖУКОВСКИЙ. Не лги! Из письма твоего ничего не ясно! Ты даже не сказал, хочешь ли остаться в службе. Этакий свинтус! Гордец, эгоист!
ПУШКИН (устало). Не бранись, прошу тебя. Написал я что мог.
ЖУКОВСКИЙ. Буду браниться. Я тебе и сотой доли не выразил, что сейчас в душе моей. Воспитание держит. Ты глуп, глуп анафемски, непостижимо. Глуп как дерево.
ПУШКИН. Да уж слыхал.
ЖУКОВСКИЙ. А все эта чертова мысль об отставке! И ведь никому ни слова, все сам. Да как у тебя повернулась рука, как не дрогнуло сердце?
ПУШКИН. Да в чем же мой грех, хочу я понять! Дела того требуют, ты же знаешь. Имение отца расстроено до невозможности. Поправиться можно лишь строгой экономией. Я и писал графу, что обстоятельства вынуждают. Единственно об чем просил, чтоб мне и впредь было позволено посещать архивы.
ЖУКОВСКИЙ. Ну не глуп ты? Нашкодил, да еще ждешь, что тебе позволят прикоснуться к святыне государства! Поразительный человек!
ПУШКИН. Бенкендорф и ответил, что их посещать могут лишь лица, пользующиеся доверенностью. После чего я и просил не давать моему прошению хода. Отказаться от истории Петра не могу.
ЖУКОВСКИЙ (кланяясь ему в пояс). Ну спасибо тебе за твою доброту. Вот это великодушно, вот это щедро! Ты, что ж, думаешь, идолище, царь будет с тобой торговаться? «За архивы так уж и быть – останусь…» Неприличный, непристойный человек! Дикарь! Да и не человек ты, тебе желудями питаться! Веришь ли, Александр, ты меня потряс. Ты прямо заново мне открылся. Такой неблагодарности еще не бывало.
ПУШКИН (негромко). Да за что уж мне так и благодарить? Точно, давали денег взаймы. Я бы не брал, да если мне без них в петлю?
ЖУКОВСКИЙ. Не лги, Александр, нехорошо. Благодаря государю ты печатаешь все, ты почти не знаешь стесненья цензуры. Тебе лучше меня известно, на сколько выходок твоих он закрыл глаза.
ПУШКИН. Сколько ж можно меня корить тем, что я пощажен? Либо уж посылайте меня в рудники, либо не вспоминайте всякий раз свою милость. Я не знаю цензуры? Я б ее предпочел! Я шагу ступить не могу без царского дозволенья. Я не знаю цензуры, меж тем «Медный всадник» закрыт.
ЖУКОВСКИЙ. Ты сам виноват. И никто больше. Ты должен был только слегка почистить. Эко горе – всего девять мест.
ПУШКИН. Нет, Василий Андреич, здесь счет другой. Поправь своему дитяти одну лишь черту, и оно уже не твое, а чужое. Мне ж говорят: а ну-ка, братец, выпрями ему нос, удлини брови, да еще и укороти язык.
ЖУКОВСКИЙ. Но коли это необходимо? Нет, что ни говори, Вяземский прав – смолоду ты много умней был. Сам писал: «Что нужно Лондону, то рано для Москвы». Помилуй, ты назвал Петра истуканом и хочешь, чтоб правнук его тебе это пропустил.
ПУШКИН. Ах, отче, Петра хоть колодой назови, он все велик. Тот оберегает величие, кому оно не дано…
ЖУКОВСКИЙ. Замолчи, слушать не желаю. Не язык – жало.
ПУШКИН. Да ему вся погоня за Евгением не по душе. На что мне без нее моя повесть! (Негромко.) «И он по площади пустой бежит и слышит за собой – как будто грома грохотанье – тяжело-звонкое скаканье по потрясенной мостовой».
ЖУКОВСКИЙ (зажмурясь от удовольствия). Злодей!
ПУШКИН. «И, озарен луною бледной, простерши руку в вышине, за ним несется Всадник Медный на звонко-скачущем коне». (Оборвал себя.) Что ж, вычеркнуть?
ЖУКОВСКИЙ. Господи, ты несправедлив. Зачем вложил свой огонь в душу дьявола? Что за стих, сколько в нем крови! Ну скажи мне, разве государь не прав? Дай тебе волю, ты и Петра обесчестишь.
ПУШКИН. Да почему ж? Воздать должное не значит визжать от восторга. Чувство мое к Петру широко и никогда не было застывшим. Было юношеское обожанье, было трезвое уваженье, был и ужас пред этой деспотической волей. Лестно быть его летописцем, а подданным – страшновато.
ЖУКОВСКИЙ. Знаешь, ты кто? Республиканец. Я тебя хорошо постиг. Ты и покойного царя звал деспотом. Как те твои безумные друзья. А между тем Александр Павлович был человек духа, был чувствителен, следовал порывам души.
ПУШКИН. Вот и напрасно. Цари не должны быть чувствительны. Им надобно помнить, что они не смогут долго следовать одним порывам, и тогда недовольство будет тем сильней, чем безотчетней были восторги.
ЖУКОВСКИЙ. Так чего же ты все-таки хочешь?
ПУШКИН. Законов. А еще более – их исполнения.
ЖУКОВСКИЙ. Законы требуют повиновенья. А где оно у тебя, Александр? Знай, и таланту не все дозволено. Право же, я не возьму в толк, почему не любишь ты государя. Поверь мне, он был для тебя отцом.
ПУШКИН. Ах, отче, я сам ничего не знаю. Рад бы любить, хочу любить, да какая-то сила стоит меж нами. Знаю одно: дело мое все хуже.
ЖУКОВСКИЙ. Я десять лет тебе твержу: твоя судьба в твоих руках. Напиши высокое произведение. То, что послужит славе России и твоей. В жизни великого и прекрасного много. Нужно лишь захотеть увидеть. (Обнимает его.) А сейчас – садись да пиши, как умеешь, с сердцем. Полно ребячиться, Александр, пожалей хотя бы меня. (Уходит.)
ПУШКИН (сидит молча, потом – еле слышно). «И во всю ночь безумец бедный, куда стопы ни обращал, куда стопы ни обращал, куда стопы ни обращал…»
У Пушкина. Кроме хозяина, в кабинете Иван Филиппович, человек лет сорока пяти, округлый, с такими же округлыми движениями, и Соболевский с чубуком в зубах.
ПУШКИН (у окна). Я был очень рад узнать вас, любезный Иван Филиппович. И еще более рад тому, что люди дела и промышленности сохраняют в сердце тот идеальный уголок, который дает им любить искусство. Поверьте, что, если бы не обстоятельства, никогда бы не расстался с творением, столь замечательным.
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. И я весьма рад, Александр Сергеич. Знал до сего дня одни ваши сочинения, а теперь привел Бог свести знакомство и с сочинителем. Чрезвычайно приятно. Сынок мой от пола вот досюда (жест), а уж знает иные ваши стишки.
ПУШКИН. Это делает мне особую честь. Так что ж вы решили, Иван Филиппович? Я готов отдать статую за двадцать тысяч, это едва ли пятая часть ее цены.
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Надо подумать, Александр Сергеич, дела мои меня приучили: семь раз отмерь, один отрежь.
СОБОЛЕВСКИЙ. Да что тут думать? Где вы еще найдете такой перл искусства? Да еще за такие деньги?
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Двадцать тысяч, господин Соболевский, деньги немалые.
СОБОЛЕВСКИЙ. Не все же о деньгах, надо и о душе. Вы еще раз взгляните, какие линии! Уж верно ваятель был в наитии, когда творил. Кроме того, приобретя статую великой императрицы, вы сделаете высокий поступок, который поднимет вас в глазах общества.
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Оно, конечно…
СОБОЛЕВСКИЙ. Я уж не говорю, что такой меди вы днем с огнем не сыщете.
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Медь-то нынче дешева.
СОБОЛЕВСКИЙ. Пустое. Что сегодня дешево, завтра дорого, я вам дело говорю, я в негоциях толк знаю. Кабы решился мой процесс, я бы сам купил. Почему за границей делают большие состояния? Там завтрашний день в расчет берут.
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Ваша правда, а подумать все-таки надо.
СОБОЛЕВСКИЙ. Ну думайте, да поскорей, а то ведь еще охотники набегут.
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Да уж от них куда спрячешься? Прощайте, Александр Сергеич, душевно рад, в святцы день запишу. «У лукоморья кот ученый…»
СОБОЛЕВСКИЙ. Дуб зеленый…
ИВАН ФИЛИППОВИЧ. Прощайте, господин Соболевский.
СОБОЛЕВСКИЙ. До скорого свиданья.
Пушкин уходит провожать гостя и почти сразу же возвращается.
Ну жох!
ПУШКИН. О великолепный! Уста твои млекоточивы, аки дамские холмы.
СОБОЛЕВСКИЙ. Бог с ними, с холмами. Деньги нужны. Уж эти мне отечественные любители искусства. За пятак удавятся.
ПУШКИН. Рейхман сказывал, он картины охотно покупает.
СОБОЛЕВСКИЙ. Покупает, да и продает втридорога. Лабазная душа!
ПУШКИН. По всему видать, сорвалось. Слишком стихи хвалил. (Смотрит в окно.) В будущем месяце переезжать, так при одной мысли, что эта медная дылда за мной потащится, на душе кошки скребут. Будто я к ней приговорен. (Ходит по кабинету.) И тружусь до низложения риз, а все без толку. Как быть, милорд? Хоть в ломбард заложи всю Наташину бижутерию.
СОБОЛЕВСКИЙ. Я б себя заложил, да за меня не дадут и медного гроша. (Разведя руками.) К тому ж и медь нынче дешева.
ПУШКИН. Все бы можно поправить, кабы бежать, и все рухнуло.
СОБОЛЕВСКИЙ. Где ж тебе взять свинцовый лоб? Тот бы все пробил. Полно казниться.
ПУШКИН. Да куда бежать? Кругом зависим. Попреки бы снес. Жена б простила. И в опале люди живут, да вот беда – не пустят в архивы, да и все тут. И прощай мой Петр.
СОБОЛЕВСКИЙ. А если б и так?
ПУШКИН. Нет, на это пойти не могу. Мне царь Петр всячески нужен. У нас с ним, Сергей, свои дела. Он мне должен растолковать, что смеет властитель, а чего не смеет. Где предел государственной необходимости. И какова же цена жизни, пусть заурядной и незаметной.
СОБОЛЕВСКИЙ (всплеснув руками). Прекрасен ты в окрестной мгле! Да что ж за тайна? Спроси меня. Я не Петр, а точно скажу: цена ей гривенник. Коли не меньше.
ПУШКИН. Тут-то мы не сойдемся.
СОБОЛЕВСКИЙ. Что ж делать? А вот что скажу я тебе, друг милый. Уеду-ка я от вас подале. Куда-нибудь этак за Пиренеи. Скука стала одолевать.
ПУШКИН (подходит к нему, обнимает, трется щекой о его плечо). Женись, животик, женись, пора.
СОБОЛЕВСКИЙ. Не проси, мне больно тебе отказывать. Да и что за обычай? Такой же глупый, как все другие. Сказано: не довлеет человеку единому быти, вот и женимся. Вздор, Александр. Первое – человек одинок и в браке, а второе – с тех пор, как мать померла, никто за меня, байстрюка, не пойдет. А мне того и надо. Я в любви партизан.
ПУШКИН. Вот и жена боится, что ты меня развратишь.
СОБОЛЕВСКИЙ. А ты успокой ее, напиши, что это ты меня развращаешь.
ПУШКИН. Куда там, прошли веселые дни. Иной раз подумаешь: я ли это? Сам любил, и меня любили. И бесчинствовал, и шалел, и, прости господи, врал без счета. Да ведь греха нет – все довольны остались. И они не в обиде, а я и подавно.
СОБОЛЕВСКИЙ. Мало, видно, тебя учили.
ПУШКИН. Нет, и я свое получил. Еще только почувствуешь измену, а уж кровь к голове и ум помрачен. Зато нынче каждой готов поклониться. Коли безумствовал – значит, жил.
СОБОЛЕВСКИЙ. Рано ты, брат, в мудрецы записался. Бог даст, еще начудишь.
ПУШКИН. Ох, не смеши, какой я мудрец? Опыт есть, да рассудка мало. Грустишь о несбыточном, как мальчишка. То о чувствах, которых нет на земле. То о дружбе, какая в одних легендах. (Смеясь.) Ты ему – жизнь, он взамен – свою. А то искал рыцаря в государе. Пробовал даже в него влюбиться. Век учись, дураком помрешь. (Кладет руку на плечо Соболевского.) Что-то холодно жить на свете. По всему видно, Бог невзлюбил.
СОБОЛЕВСКИЙ. Выслушай два серьезных слова. Мое дело известное – каламбур с эпиграммой. Второй раз такой стих на меня не найдет. (Медленно.) Кто придумал, что Бог любит тех, кому дарит свою частицу? Да он собственного сына отдал распять. А казнили люди того за то, что он от них несколько был отличен. Этого наше племя не терпит. И не прощает. Ни боже мой. Кем восхищается, тех забьет. Зачем греки убили Сократа? Да попросту не простили того, что он всякий день показывал им, как слабы их головы рядом с его. Полвека они им восторгались, а потом любезно угостили ядом. Есть равновесие в этом мире, и кто нарушил его, тот осужден. Ты писал о беззаконной комете в кругу расчисленном светил. Брате, не та бедная блудница, которая бог весть почему внушила тебе эти строки, ты сам беззаконная комета в нашем расчисленном кругу. Ты – вне закона, ты – осужден. За то, что видишь больше, чем надо. За смятенный свой дух, что, как Вечный жид, никогда не узнает покоя. Но зато за этот веселый жребий тебя несомненно же одарит признание будущих семинаристов, будущих чувствительных дев и чудаков, чуть схожих со мною. Впрочем, кто знает, что станет собой являть будущий российский читатель? Вполне может быть, он будет почище. Итак, прими же свою судьбу и – уповай. Adieu, mon petit. (Уходит.)
У Бенкендорфа. Бенкендорф и Жуковский.
БЕНКЕНДОРФ (пресное выражение лица, вялые движения, ленивая речь). Вот оба письма его, вы их прочли. Признаюсь, Василий Андреич, я и сам не решался показать их государю. Отсутствие раскаяния и душевная черствость слишком явны.
ЖУКОВСКИЙ. Граф, я покорнейше прошу вас оставить их у себя и не давать им ходу. Право, я его не пойму. Он уверил меня, что напишет как должно.
БЕНКЕНДОРФ. Вот и написал. Сказалась натура. Помилуйте, точно сквозь зубы цедит. Точно выдавливает из себя. Уверяю вас, здесь есть и второй смысл, вы, мол, требуете, что ж, извольте, но душа моя стоит на своем.
ЖУКОВСКИЙ. Александр Христофорович, это не так. Я говорил с ним, он сожалеет.
БЕНКЕНДОРФ. Именно этого и не вижу. Не понимаю этого человека. Ведь он же осыпан милостями, осыпан милостями. Ведь что ни день – от него ходатайства, просьбы, вечные денежные претензии. Не стану вам их перечислять, но хоть последнее – с Пугачевым. Просит права самому быть издателем. Разрешено. Просит ссуды в пятнадцать тысяч. Разрешено. Чрез несколько дней просит уж двадцать. Что же! Снова разрешено. И вот – пожалуйста: хочу в отставку, вы мне надоели. Впрочем, в архивы прошу пускать, как если бы ничего не случилось. Скажите по чести, Василий Андреич, ведут себя так благородные люди?
ЖУКОВСКИЙ. Граф, я ручаюсь вам головой, сумасбродство, глупость, но никак не черствость.
О проекте
О подписке