Ручеек на проталинке

 
Как весной на проталинке
Вдруг забил ручеек,
Брат с сестричкою палками
Тут создали поток.
 
 
Они делают заводи,
Чтоб кораблик пустить.
И круги в этих паводях —
Кто из них эрудит?
 
 
И смеются, толкаются
От такой их игры.
Все у них получается!
Что они, так мудры?
 
 
Вот работа закончена,
И корабль в ручейке.
Дома мама с балкончика
Им кричит: «Мастаки!
 
 
Малыши мои сладкие,
Как я жду дома вас!
Угощу вас оладками,
Ну, бегите сейчас».
 
 
Мама дома их встретила,
В ванну мыть повела.
И семьей всей отметили
Эрудитов дела.
 

Мы выросли из сказок

 
Луна парит над небосводом.
Закрой же, милый, занавеску!
Там стая тучек хороводом
Кружит ее, ночи невесту.
 
 
Ночь темная имеет тайны.
Мы утром отдаем дань богу.
Нами не познан мир бескрайний:
Дошли, что верим осьминогу.
 
 
И тени на дорожках сада
Меняют контуры игриво,
И ветра слышатся рулады,
Пес в будке прячется сметливый.
 
 
Как сказки классиков разнятся,
Что малыши так любят слушать!
Игрушки с ними на матраце
И масса разных безделушек.
 
 
Про дом лесной или русалку,
Про лис, волков и про медведя,
Мультфильм «Зеленая карета» —
Все это малышам подарки.
 
 
Мы сами выросли из сказок,
Где тайны первые познали.
Не обошлось и без мурашек —
Стук сердца это нам сигналил.
 

Ермолаевский, тринадцать

 
Ермолаевский, тринадцать,
Дом с фасадом к Малой Бронной.
Я прожил бы здесь сто двадцать,
Не менял бы я района.
 
 
Здесь стоял мой дом с бульваром,
В многих фильмах был показан
Пруд, квадратный домик с баром, —
Всяк причалу был обязан.
 
 
Здесь катались мы на лодках,
Лебедей кормили хлебом.
Они были очень кротки
Летом тут под чистым небом.
 
 
Тут зимою ежедневно
Мы встречались вечерами
И катались так совместно
Пред друг другом вензелями.
 
 
Это время не забыто,
Ведь любовь мы тут встречали.
Сколько было пережито,
Сколько было тут печалей.
 
 
Вспоминаю с теплым чувством
Ермолаевский, тринадцать,
И балкон наш безыскусный.
Почему мне не двенадцать?
 

Это было не так уж давно

 
Это было не так уж давно.
В этикете тех лет было странным.
Я смотрел на экране кино:
Ведь случилось – был фильм иностранным.
 
 
Этот фильм назывался «Тарзан»
Роль Тарзана играл Джон Вайсмюллер.
Я смеялся, как конь, просто ржал.
Почему-то в глазах был рейхсфюрер.
 
 
Он прыжки совершал средь древес,
Говорил он с смешной обезьяной.
По красивым его телесам
Ударяли листочков лианы.
 
 
Как высок он был, я не помню,
Только точно он был выше папы.
Он руками, стоя безмолвно,
Рвал листочки, давая ей в лапу.
 
 
А мартышка дико смеялась,
Криво скаля белые зубы.
И порою так ухмылялась…
Этот фильм мы давно уже любим.
 
 
Они лазили долго в лесу,
Как, без слов, понимая друг друга.
А сидели в ветвях на весу —
Как был горд он своею подругой.
 
 
Я шалил, как ребенок, невольно,
Дома вновь вспоминая кино.
Были мысли бескрылы, фривольны —
В детстве кажется это смешно.
 

Без названия
(about red haired)

 
Мы были закадычными друзьями
Еще со школы, с детских лет, втроем.
Гордились мы, что были москвичами.
Для сбора у нас был пароль: споем!
 
 
Катались мы зимою все на лыжах,
Покоя не давая всем вокруг.
Представьте: мчатся с горки трое рыжих.
Как весел экспрессивный их досуг!
 
 
А если мы гуляли в парке летом,
Все молча шли, не задевая вас.
А кто-то сочинял про нас куплеты
О трех веселых рыжих шалунах.
 
 
Друг другу доверяли мы все тайны,
Делили радость вместе и печаль.
Проделки наши были все случайны,
И в них лежала озорства печать.
 
 
Мы сами никого не задевали,
Но если к слабым кто-то приставал,
Мы знали – как тут без всякой брани?
У жертв прощения просил вандал.
 
 
Мы выросли, встречаемся нечасто,
Но до сих пор звучит пароль: споем!
У каждого уже теперь внучата.
Смеемся мы влюблено все втроем.
 
 
Припев:
Мы рыжие, но это ничего не значит,
Такими нас мама родила.
Ни с кем мы вместе не устраиваем драчек,
Но и не терпим над слабым зла.
 

Трава растет

 
Трава мокра, как маслом полита,
И капельки росы на тоненьких стеблях.
Но скоро будет с солнцем маета.
Жизнь-непоседа: под травой ползет червяк.
 
 
Вот вышло на ее поляну солнце —
Тепло, и травка подсыхает.
Детишки лагеря через оконце
За ростом травки наблюдают.
 
 
Они ее посеяли недавно.
Им любопытно, как она растет.
Земля труды их оценила славно
И стебли быстро новые дает.
 
 
Они же школьные юннаты,
Вожатая их этому учила.
Они – как Родины солдаты.
А травка набирает силу.
 
 
Играют в игры дети где-то рядом,
А тут они установили зону.
И ходят дети около нарядом,
Чтоб дать развиться ей в сезоне.
 
 
Я вспоминаю с грустью мое детство
И травку молодую у реки.
К кому земля эта пришла в наследство?
Какие ее топчут сапоги?
 

Прости меня, что так уж вышло, мама

 
Прости меня, что так уж вышло, мама.
Ходил я детский сад, был слишком мал.
Война уж шла, отец погиб – как драма.
И что с тобой случилось, я не знал.
 
 
Моей родни кругом как не бывало.
Попал на Горького я в детский дом.
И был тогда я шестигодовалым.
Я горько плакал, и был в горле ком.
 
 
И на вопрос никто не отвечал мне,
Старался персонал меня отвлечь,
Чтобы забыл я о маме в беготне,
Чтобы заботу эту сбросить с плеч.
 
 
Не знаю, сколько времени прошло так,
Но объявилася моя родня,
Взяла меня к себе, аж в рваных шматах —
Рассказывала тетя в «простынях».
 
 
Она отца была сестра родная.
Безумно она любила брата.
Имел броню он, но ушел солдатом.
Была от мыслей тех на весь свет злая.
 
 
Причина твоей смерти прозаична,
Что и не стоит оглашения.
Твоя кончина для меня трагична,
Я слышал ложь – ее решение.
 
 
Да, мама, ты была уж не ребенок,
И все ж нуждалась и ты в совете.
И непослушною была с пеленок:
У бога, наверно, ты в ответе.
 
 
Пойми, что не держу я гнева, мама,
Что я в семье теперь всего один.
Имею я в душе такую яму,
Что не зарыть ее аж до седин.
 
 
Ну, а с себя вины я не снимаю,
Что поздно правду узнал об этом.
Хотела сделать лучше ты, родная,
А я ж твоею стал эстафетой.
 

Война

Первый день войны

 
Старинный пруд зарос осокой,
И ряска плавала в воде.
И солнышко взошло над сопкой —
День начинался без забот.
 
 
Воскресный день был, все на дачах,
И спали люди мирным сном.
Кто знал, что будет день горячим,
Что ждет нас в это утро зло.
 
 
Коварен враг был, вероломен.
Без объявления войны,
В деяниях был он неуемен,
Завоевать нас видел сны.
 
 
Вдруг появились самолеты
С крестами черными в крылах,
И танки, и мотоциклеты.
И наступила полумгла.
 
 
Летели бомбы, все вздымая,
Огонь пылал со всех сторон.
И пограничники, встречая,
Несли значительный урон.
 
 
Но встретил враг отпор достойный,
Хотя не сразу, не везде.
И в первый день имел он бойню,
О том вещают их кресты.
 
 
И мы имели много жертв,
Но мы не знаем, сколько точно.
Лишь в траурные дни торжеств
Мы вспоминаем одиночек.
 
 
Ведь каждый дрался не за себя —
За поколение детей,
За счастие кинутых ребят,
И не было других идей.
 

Первый день войны
(Из дневников журналиста газеты «Правда» Л. К. Бронтмана)

 
У журналистов штатных война текла по-своему,
Что можно прочитать из ихних дневников.
Им, как и воинам, порою пришлось бывать в дыму,
Ведя старательно войны калейдоскоп.
 
 
Не каждый рисковал тут показать дневник кому-то,
Работая в газете «Правде», органе ЦК.
Любая мысль вольнолюбивая каралась круто,
За всем следила денно Сталина рука.
 
 
Дневник, что я вам предлагаю, просто уникален:
Шестнадцать лет при Сталине писался в стол.
Нет, не был журналист тот, как Нагибин, басурманин,
Эпохи той здесь аромат и протокол.
 
 
Я опишу лишь первый день войны в блокноте,
Где о войне лишь сказано, что сдан Тобрук,
Что планы англичан узнали немцы, обормоты,
То отзвук был от африканских заварух.
 
 
О встрече с журналистом Л. А. Безыменским^[1] пару строк,
Известном переводчике времен войны.
Его на западе обратно ждал Брянский фронт дорог,
Проездом был в редакции, быв у родных.
 
 
Напоены у Л. Славина^[2] чудесным крепким чаем,
Настольной зажигалкой поразил вконец,
Прелюбопытнейшую фигуру мы вдруг встречаем,
Как говорят в Руси, на все руки мудрец^[3].
 
 
Преподаватель физики и математики,
Четыре года музыку преподает
И зажигалок изготовитель, большой фанатик,
И это-то в такое время создает.
 
 
Физмат окончил Московского университета,
Он назывался в бытность «Императорский»,
Не часто можно увидеть такого вот эстета,
Во всем в нем чувствовался дух новаторский.
 
 
Притом, в двадцатом в войну летал на аэроплане
И на Фармане потерпел аварию,
И выжил как-то, имея эпилепсию от ран,
Я думаю, излишни комментарии.
 
 
Лишь в день второй пошла речь о войне документально,
Когда в редакцию явился Л. И. Славин.
С волнением и гордостью он нам поведал тайну^[4],
Ждут лирику на фронте, потом добавил.