За время, что я не садился за эту тетрадь, мне снова пришлось побывать в Москве – четыре дня с 18 по 22-е. Ездил с Е. П. Ракуцом. Надо дать себе отчет, почему с ним (и не только с ним, но даже при нем) мне так трудно работать. Он меня деморализует. Зато в обстановке внеслужебной мне удается легко его преодолевать. Речь идет о каком-то моральном, волевом единоборстве. Он принадлежит к той породе людей, которые с удовольствием ловят других на их слабостях и не упускают случая, чтобы, как можно больнее тот это почувствовал. Дело он знает лучше, чем я, и пользуется своим преимуществом во зло. В нем странно и противоречиво совмещаются хороший работник и человек неумного поведения. Глядя на него, приходишь к заключению, что есть разный ум и разная (не количественно, а качественно) глупость, и что в одном человеке все это может причудливо уживаться.

28 февраля.

Кажется, с 18 лет меня преследует, беспокоит, мучает чувство потерянного времени. Если я в свой досуг не читаю, не занимаюсь – я страдаю оттого, что время идет впустую. С возрастом это даже усиливается. Только тогда, когда я не работаю и, следовательно, могу уделить своим занятиям весь день, эта лихорадка проходит. Но что я делаю и зачем? И много ли я успел?

Человеку практическому мне на эти вопросы вразумительного ответа не дать. Я не могу иначе – это, пожалуй, первое, что мне придется сказать. Это удовлетворение какой-то сильной потребности. Но в чем состоят мои занятия? К сожалению, ничего весомого, зримого я не создаю. И дело в том, что я просто коплю знания. Скорее это похоже на другое – мне необходимо общение с божественным человеческим духом, присутствие которого я ищу в книгах, в сооружениях, в картинах, в музыке и… Но нет, почему я мало ищу его среди своих современников?

4 марта.

Мне казалось, что отныне никогда не будет такого, чтобы дома, где Женя так внимательна ко мне, всегда добра, ровна, заботлива, чтобы я был к своим любимым недобр, придирчив, несправедлив. Как это может быть и зачем?

С таким чувством я возвращался сегодня домой с работы.

Войдя, увидел, что Маша собирается в библиотеку, и попросил ее попытаться достать первый номер «Иностранной литературы». Там впервые у нас напечатан Кафка. Это событие, за которым стоит многое. Стрелка на приборе дрогнула. Но нужно знать, какие силы и явления пришли в движение, чтобы понять стрелку.

Но сейчас о другом. Я попросил Машу узнать, есть ли этот журнал, и если есть – взять. Он ей не интересен. А для меня она этого сделать не хотела, стала отговариваться. И вот этого оказалось достаточно, чтобы мое душевное равновесие, которое я нес домой, было потеряно. Хорошо, что внешне я почти этого не показал, но для меня было все испорчено. Позднее пришел Коляна^[7], которого я всегда рад видеть и искренне ему рад. И я весь вечер в разговоре с ним раздражался. Тут инцидент с Машей наверно ни при чем. Я совсем не такой, каким хотел бы быть!

9 марта.

Как просто доказать технический прогресс человечества! А прогресс моральный?

10 марта.

Судьба сделала мне подарок: купил «Троицу» Деминой. Долго и безуспешно искал. В Третьяковке мне сказали, что она сама, автор, приходила спрашивать, и не было. Но в канун своего дня рождения^[8] случайно нашел. «Троица» Андрея Рублева» Н. Демина. Гос. изд. «Искусство», Москва, 1963. Тираж 10000 экз. Цена 1 р. 15 к.

12 марта.

Сейчас, когда я пишу это, на меня смотрит Нефертити. В день моего рождения, вчера, мне подарила этот слепок Оля^[9]. Помню, когда несколько лет назад увидел подлинник, мне показалось, что можно быть счастливым только оттого, что существует такое. Египтянка сейчас смотрит на меня, и я не пойму – улыбается она мне или нет.

22 марта.

С 17-го по 20-е включительно был в Москве. Очень устал. Освободиться от этого утомления не могу до сих пор. Но должен здесь признаться, что причина этому не работа. Мне хотелось все свободное время использовать наилучшим образом. Если бы я не был простужен, я бы обязательно продолжил бы свое паломничество к памятникам старой Москвы, но от этого пришлось отказаться. Значит, остались музеи. Я бы с удовольствием забирался так же в библиотеку им. Ленина, но в командировке мне, как правило, негде отдыхать и я, конечно бы, засыпал за книгой, т. к. всегда нахожусь в состоянии усталости.

За эти дни я был в Академии художеств на выставке Г. Г. Нисского и работ, отобранных на Ленинскую премию; в Музее изобразительных искусств и в Третьковской галерее.

Г. Г. Нисский родился в 1903 году, а находит себя, как мне кажется, только в 1956–1957 гг. С этого времени у него появляется свое лицо – лаконизм и геометричность восприятия. Это не формальный момент; не может быть самолета в стиле барокко, он просто не будет обладать современными летными качествами.

На выставке работ, отобранных на Ленинскую премию, видел иллюстрации к «Ромео и Джульетта» Д. А. Шмаринова. Понравились. Он сумел согреть их; они, эти двое влюбленных, стоят перед нами такими молодыми и пылкими, но настолько еще не знающими своих сердец, что нам, посвященным в драматизм их века, нельзя оставаться равнодушными, и судьба этих двух известных литературных героев вдруг повертывается к нам, как судьба наших детей – такой близкой оказывается она нам.

1 апреля.

Был с Коляной на могиле мамочки^[10]. Уже прошло два года, но все еще страшно произносить эти два слова рядом – «могила» и «мама». День сегодня скверный – с утра моросит дождь вперемешку со снегом, который сразу тает. Коляна зяб. Я себе ясно представил, как, увидев нас там, мамочка сказала бы с раздражением:

– Да идите, вы, в самом деле, домой! – и погнала бы нас прочь, чтобы не простудились.

На могиле сухие стебли прошлогодних цветов. Усиленно чирикают воробьи. В отдалении серой дымкой стоят деревья. Весна. Жизнь идет, конечно, своим чередом.

5 апреля.

Вчера, когда мы обедали, появилась Маша. Она пришла от парикмахера, сделав, для нас всех несколько неожиданно, прическу. Оказалось, что она идет к фотографу – сниматься для коллективной карточки их школьного выпуска. Вчера это прошло для меня малозаметно, я не выделил этот случай из других каждодневных событий. Но сегодня, ретроспективно, я понял его значимость, ощутил тоску, с которой я, быть может, когда-нибудь посмотрю на ее юное лицо, вспомню это время, этот год, год окончания школы, когда мы все были вместе! Что ждет каждого из нас, нашу семью? Мы старимся, дети уходят. Такой, какой она была вчера, школьницей, она останется на этой карточке на долгие годы, ее будут разглядывать внуки, ее внуки.

15 апреля.

Не знаю, поймет ли Маша после вчерашнего разговора, что она должна стать другой. Иногда ее ответы, а чаще тон, жест, манера оскорбляют того, с кем она говорит. Вчера это случилось с Володей^[11], который, к сожалению, с ней часто насмешлив и никогда не бывает ласков. Они поссорились. Мы, я и Женя, говорили с обоими, с каждым порознь. Женя защищает Машу, хотя терпит от нее больше других. С возрастом она все сильнее ее любит и даже перестает замечать, что прощает ей слишком много и, мне кажется, портит этим ее. В продолжение всего вчерашнего разговора (говорил я, Женя сказала два слова), Маша стояла и выслушивала меня молча. Проснулся я сегодня утром подавленным, с тяжестью на сердце, но люблю ее еще больше.

1 мая.

Вчера вернулся из Москвы, где провел 8 дней. Вот я уже не первый раз делаю такую запись, но ни разу не говорю о работе, о том, ради чего я туда езжу. Это знаменательно. К величайшей беде для меня мои служебные дела, моя работа не являются содержанием моей жизни. Это не мое увлечение, не мое призвание, не то, ради чего я живу, хотя, быть может, это единственное оправдание моего существования, так как в чем другом оно может состоять?

Сегодня, также как и в прошлые разы, мне не хочется говорить о работе. (Замечу в скобках: драматизм моего положения, или может быть правильнее сказать участи, кроме всего и главным образом в том, что работа моя, которой, как и все, я посвящаю большую часть времени и почти все силы, что она не оставляет во мне сознания своей полезности, так что пожалуй и тут, даже в этом нет для меня утешения.)

В эту свою поездку я снова побывал в Третьяковке, на выставке молодых художников в зале Академии художеств и в Загорске, в Троице-Сергиевом монастыре. В Третьяковке, кажется, первый раз, видел «Троицу» Рублева так хорошо освещенную дневным светом. Жаль, что не было солнца, но и так она дивно преображается и оставляет на душе чувство покоя, чистоты и, если можно так сказать, – светлости.

Среди молодых художников, выставленных в Академии, большинство надежно стреножены традицией. Вообще мы слишком много и слишком часто говорим о традициях. Боюсь, что это не случайно. Художница Иванова – способный человек. Некоторые ее портреты останавливают внимание, но она нам говорит о чем-то давно знакомом. Мне понравилась девочка-алтайка О. К. Комова. Комов выполнил ее из темного гранита. Она лаконична и выразительна. Автору присуще чувство формы, хотя его алтайка хорошо смотрится не со всех сторон (ее лучше смотреть анфас). Небольшие полотна М. А. Коротковой – «Пастухи на ферме, «Молоковоз», «Птичница», «Верочка» – очень жизнерадостны, но это не традиционная жизнерадостность наших сельскохозяйственных живописцев – подойников и коровьих задов, освещенных солнцем. Из художников и скульпторов этой выставки, наряду с Комовым и Коротковой, мне показались интересными И. В. Васильев (скульптуры «Н. Островский» и «Портрет з.д.и. Э. Мелхареса», В. М. Арапов («Дворник», «Карелия»), Н. В. Щеглов («Бахчисарай», «Старая Рига», графика – цикл «Спорт»), К. Б. Назаров (серия «Заполярье» – гуашь, темпера), М. Г. Григорьян («Новые горизонты»).

В Троице-Сергиеву лавру я отправился в воскресенье. Она, как известно, стоит на холме, отчего все сооружения за монастырской крепостной стеной кажутся сказочно высокими, а вся она неприступной. Она немножко пугает, когда подходишь к ней, нагромождением своих строений, высотою стен. Чувствуешь себя как во сне, на пороге надвигающегося кошмара. Не знаю, но так, по крайней мере, было со мной. Однако внутри, за стеною впечатление ото всего уже другое, хотя монументальность продолжает уничижать. Троицкий собор не…

4 мая.

Тогда я не успел дописать, что хотел. Сегодня, может быть, закончу о Лавре. Но прежде, вот о чем: мне пришло на ум, что то, что проходит через мои руки по работе, в чем я так или иначе участвую, как ни как, есть все же, если не страницы, то строки истории отечественной целлюлозно-бумажной промышленности, а потому может быть надо было бы кое что для памяти записывать. Меня постоянно удручает, что в результате моего труда не появляются ценности, о которых я мог бы с уверенностью сказать, что они будут полезными людям: я не делаю ни гвоздей, ни космических кораблей. Я делаю и переделываю, составляю и пересоставляю план развития целлюлозно-бумажной промышленности. Но то, что мы нащупываем, те направления, которые начинают вырисовываться, если составить себе труд и разобраться в наших следах, все это часть истории нашего хозяйства, нашего планирования, нашей союзной промышленности, прежде всего русской. Даже если наша работа на поверку окажется бесполезным блужданием, ошибкой, то слов из песни не выбросишь – это все равно строчки истории нашей Отчизны. Может быть, надо это записывать? Может быть, такие записки потом оказались бы полезными, хотя бы в какой-нибудь доле будущему историку наших дней или нашей отрасли промышленности?

Теперь о Лавре. Но впечатления стерлись, и уже не хочется об этом писать. Вот почему дневники задним числом не пишутся, а только по горячему следу.

О Троицком соборе, ровеснике собора Андроникова монастыря, я хотел сказать, что верх его в том виде, в каком он сейчас находится, это, конечно, позднейшая перестройка. Видно, где кончается его белокаменная кладка и начинается кирпич. Этим кирпичом заложено пространство между килевидными закомарами, а верх храма выровнен и завершен четырехскатной крышей. Когда-то это, конечно, было не так и было лучше: тут должна быть не четырехскатная, гладкая крыша, а живописное покрытие по закомарам, из которых и посреди которых должен строго возвышаться подкупольный барабан.

Лавра – живой музей. По дорожкам монастырского сада время от времени проходят монахи в своем строгом, красивом облачении. Среди них есть и молодые. У этих последних лица особенно строги. Наверно среди них есть самобытные и сильные характеры. Поговорить, конечно, не пришлось. Лавра сейчас как малый остров прошлого стоит среди безбрежного океана новой жизни.

Когда я уже спустился с холма и шел к станции, там на этом острове, запели колокола. Звук их мне показался призывным – он грустен, как воспоминание.

За последнее время я дважды побывал в церквах во время богослужения. Во мне многое могло бы ожить, всколыхнуться после этих посещений, но каждый раз я уходил подавленным, как от чего-то убогого, чему я оказался свидетелем. В то же время я почти завидую тем, которые живут религиозным чувством – «блажен, кто верует, тепло ему на свете», но верить уже не могу; во многое уже не верю. Однако, уверенность, что истина не может быть беднее заблуждения, во мне жива, и я все еще надеюсь разбогатеть (духовно).

14 мая.

Вернулась из больницы Нина^[12]. Она сделала аборт. Дома ее не было сутки. Все, кажется, благополучно, если над этим не задумываться или, вернее, если не давать ходу воображению. На Володю и самою Нину операция не произвела будто бы тяжелого впечатления – она это делает не в первый раз. Но мне это тяжело. Мне жаль Нину, и угнетает мысль о насилии над тем, кто был бы всем нам дорог, если бы мы его не убили. Ночью я видел такой сон. Маленький черный лохматый щенок. Он принадлежит мужчине, который находится тут же, возле меня. Хозяин при мне на кровати перерезает щенку горло. Щенок не понимает, что с ним сделали, ему, очевидно, не больно, потому что он, глядя на нас, пробует вилять хвостом и даже делает попытку побегать, для чего прыгает с кровати, но тут же ноги его подкашиваются, и вот он лежит распластанный.

31 мая.

В легенде, рассказанной Анатолем Франсом, иранский шах (кажется, речь там идет о нем) не удосужился заняться историей, т. к. жизнь, ее сегодняшний день, заполнила собою все его время, и поглотило все его силы. Историю он хотел знать, чтобы понять современность, но в отличие от шаха, я ею занимался в ущерб сегодняшнему дню. Речь идет не о физическом времени, которое я посвящал этим занятиям, я говорю о центре тяжести своих интересов. Он лежал в прошлом. Со мною было так, как было бы с этим шахом, если бы он взялся читать те книги, которые ему привезли в первый раз – он не был бы живым участником современной жизни. Сегодня прошлого мне стало мало. Целый день меня тяготит какое-то новое чувство, мне не достает проникновенного, умного слова, которое было бы сказано о моем поколении, о моем времени. Мне не читалось и не смотрелось сегодня. Пошел в Русский музей. На площади Искусств стоит памятник Пушкину. Смотрю на него и не могу освободиться от ощущения – зачем Аникушин изъясняется с нами на языке наших прадедов?! Он говорит хорошим языком, но на нем всего не скажешь, и не скажешь как раз того, что надо сказать сегодня. Я перехватил через край: в залах музея мне не хотелось смотреть старых мастеров – мне остро не хватало современного слова. Портрет девушки с книгой Дейнеки немного успокоил меня. А дома начатый Светоний – я насилу его читал, хотя с таким нетерпением ждал встречи с ним.

_____________________

Сейчас вечер – полдвенадцатого. Дивный месяц Май прошел.

2 июня.

Вчера у Маши первый день экзаменов – сочинение по литературе. Что-то будет? Думаю, от других экзаменов ее освободят по здоровью.

11 июня.

Прошлый раз, когда я писал о Машиных экзаменах, то думал: странная вещь время; ведь вот результат всего этого – тот или другой – не может не быть, но почему-то он отделен от меня, от того меня, какой я есть, когда рука моя записывает «что-то будет?» и когда он мне так нужен. Что это за среда, которая для меня непроницаема, которая называется «время», и куда она потом исчезнет? Что мешало мне, например 2-го января 1964 года, прочесть этот дневник? Сегодня мы знаем – Маша окончила школу – но мы не знаем, что будет завтра, непроницаемая среда отделяет его от нас. Литературу Маша сдала на тройку, от остальных ее освободили. Чувствует она себя неважно, температура подымается до 37⁰.

19 июня.

Все последние дни я очень зол. Настолько, что не могу признаться, что несправедлив к Жене. Например, мне кажется, что она все время поддерживает наши отношения на каком-то будничном уровне (будто моя раздражительность делает их праздничными), и что это ее неумение, нежелание, неспособность вносить романтическое начало в супружескую жизнь и есть причина моей неудовлетворенности и раздражительности. Мне мало любящего человека, мне нужна любящая женщина. Полная иллюзия того, что это именно так, и что в этом корень зла. Моей раздраженности хватает на то, чтобы последнюю свою добродетель – мою верность Женьке – квалифицировать как проявление моего педантизма, узости натуры и ограниченности.

12 июля.

Почти месяц, как не касался я этой тетради. Первое время меня сковывала какая-то душевная вялость, и мне не о чем было говорить с самим собой. Я тогда подумал, что вести дневник все-таки надо, хотя бы затем, чтобы измерять этим свой духовный потенциал, следить за собой, за тем, о чем думаешь и думаешь ли вообще. Потом это состояние вялости прошло, и мне даже надо было что-то записать и не один раз, но я был занят вечерами – читал, точнее, жадно просматривал, Радхакришнана, его «Индийскую философию», которую мне достали на короткое время.

Тогда, в этот второй период моей почти месячной паузы, когда мне хотелось сесть за эту тетрадь, но я не мог потому, что читал, спеша, кроме Радхакришнана, еще и полученную на короткий срок автобиографию Б. Пастернака, в это время я догадался, что короткие свидания с этой тетрадью доставляют мне какое-то внутреннее удовлетворение, и что это удовлетворение творчеством, которого я сам себя лишил.

Сегодня воскресенье, а завтра первый день моего отпуска. Хочется прежде всего и больше всего сосредоточиться внутри себя, очиститься от суеты, собраться с духом, который разменивается в обычные дни на пустяки – самое страшное, что может испепелить человека. Получится ли это у меня – не знаю. Надо побыть одному.

15 июля.

Собраться с мыслями, сосредоточиться – это, оказывается, не самое легкое даже тогда, когда человек ушел в отпуск. Пока из этого у меня ничего не получилось: напротив – был тяжелый разговор с Женей. Есть область, которая должна была бы сближать нас, но вместо этого она является причиной многих огорчений для обоих. Переходный возраст труден, и каждый из нас, кто перешагнул за пятьдесят, переживает его второй раз в жизни. Трудности возникают тогда, когда этот процесс перехода асинхронен, когда идущие вместе сбиваются с ноги. Но я не хочу здесь об этом думать. Мысль об этом раздражает. Это из тех мыслей, которые надо гнать – они туманят душу.

12 августа.

Завтра иду на работу. Отпуск кончился, прошел. Вот так же проходит и жизнь: она складывается иначе, чем думаешь в начале. Месяц тому назад, накануне отпуска, я записал: «Хочется, прежде всего, сосредоточиться внутри себя, очиститься от суеты …» Этого не получилось. Оказывается, наиболее счастливыми в этом отношении были те несколько вечеров, когда, приходя с работы, я садился на балкон и читал Радхакришнана, а потом как-то совершил прогулку через Броневую на Московский проспект. Очевидно, что устойчивое ощущение счастья зависит больше от того, как ты относишься к внешним событиям, а не от того, каковы эти события. Это трюизм, но когда переживаешь такое сам, старая, всем известная истина наполняется для тебя новым смыслом.