глава 10

Из угла меня сверлил чей-то взгляд. Даже мне, не особо разбирающемуся в животных, было понятно – такие глаза бывают только у кошек. У крупных, очень крупных и опасных кошек. Вечность. Кажется, столько времени я смотрел на эти два желтых круга хищных глаз. Все как-то стерлось, стало незначимым, исчез страх за жизнь и само ощущение собственного существования. Не было ничего, были только глаза, те, что напротив, и мои. Мы смотрели друг на друга и все. Возможно, это и есть та гармония, к которой все века стремились мятежные души людей. Вот она истинная философия мира. Мысль вторична, бытие –  это мусор, сознание -паразит, не дающий увидеть мгновение. Мгновение – это вечность. Отринь все, смотри в глаза.

Через секунду гармония исчезла, ее убил звук. Странный звук, исходивший из угла, где жили эти два огромных глаза. Звук весьма необычный. Как будто толстые металлические пружины, обернутые в толстую сырую кожу, сжатые когда-то, начали свой путь к свободе Сознание подсказало мне, это тугие мышцы перекатываются под шкурой зверя, большие тяжелые мышцы хищника. У хищников всегда так, мышц много, а шкуры пергаментные и стонут мышцы от тесноты, и шелестит шкура, мечтая не треснуть от мощи, что скрыта под ней.

Глаза моргнули. Спасительное наваждение психики спало. В опасном углу началось движение. Слабое человеческое зрение не позволяло увидеть мне, что там движется, но реакция Сильки не внушала ничего хорошего. Собачьи нервы не выдержали, и пес с визгом бросился ко мне в ноги. От воинственного вида ничего не осталось. Спрятавшись за мной, Сильвестр начал лаять как бешеный. Он никогда не лаял, а сейчас просто глушил меня звонким эхом своей истерики. Мне слышалась в этой каше лая, визга и скулежа обида, огромная горькая обида. Так люди обижаются на судьбу, когда ничего уже не исправить, когда понимаешь, что ничем не заслужил такого подвоха от жизни. Когда хочется кричать сквозь слезы, что ты неплохой человек, что сделал много хорошего или не сделал плохого, а мог бы, что ничем не заслужил такого. А судьба глуха, забирая самое дорогое, она смотрит на тебя и видит звонко лающую собаку, которая раньше молчала, а сейчас так раздражает своими визгливыми причитаниями.

Наша судьба двигалась к нам навстречу. Она вышла на границу темноты и света, источаемого открытым лифтом. Теперь я смог его видеть. Сильвестр замолк. Это был лев. Я никогда не видел живого льва, только по телевизору. Какой же он… Не зря его зовут царем зверей, это его титул по праву. Он царь. Тусклый свет старался окрасить хищника в серые цвета, как и все вокруг, но воображение мое доливало нужных оттенков на могучий торс зверя, щедро размазывая по его шкуре желтую и коричневую краски. Глаза его перестали светиться и скрылись в сумерках тени. Чувство страха, зудевшее, пока лев шел к свету, отступило.

Вместо того, чтобы рвануть к комнате охраны и закрыться там, я пытался найти границу львиной гривы и ночной темноты помещения. Казалось, что гриве нет конца, она огромна. Быть может, вся темнота земной ночи – это львиная грива, а звезды – это глаза львов, львы смотрят, царственно, сверху вниз, и где бы ты ни был, они придут к тебе из темноты, если захотят.

Лев решил оказать мне содействие и вышел на свет полностью, возможно, ему понравилось, как я на него смотрю. Какой же он огромный, мощный, сильный. Грива оказалась и впрямь шикарной, редкого черного цвета. Она покрывала не только его голову, но и могучие плечи, часть спины и глубокую грудь. От этого он казался еще опасней, еще величественней. Я бы мог еще долго любоваться этим божьим созданием, подмечая, как много на нем шрамов и как гордо он держит свою венценосную голову, сколько в нем хищной грации и невероятной мощи, но я снова увидел его глаза.

Я понял, почему Силька молчит, он давно их разглядел и все понял. Говорят, у людей глаза способны говорить. Львы не умеют говорить, поэтому и глаза хищника не были красноречивы, они просто показали свою глубину и намерения зверя.

Я умру. Спокойный царственный взгляд дал понять – я буду убит и растерзан. Не было во взгляде извинений или сочувствия, присущих человеку, совершающему что-то плохое по отношению к другому человеку, было только спокойствие. Сильвестру был вынесен свой вердикт, он может пока жить и будет убит, но потом.

Вот так, перед самой смертью, я узнал главный секрет львов. В дикой природе охотятся только самки, все потому, что лев должен всегда смотреть в глаза своей жертвы, даря ей в последние мгновения царское спокойствие и лишь потом смерть.

глава 11

Лев двинулся в моем направлении, а я стоял и смотрел. Можно попытаться рвануть к спасительной комнате или дать отпор хищнику, должны же быть такие случаи, когда люди отбивались от львов. Но во мне не осталось ни сил, ни желания жить, я очень слабый человек и весь свой мизерный запас смелости исчерпал в эти мгновения. Может, именно поэтому лев решил, что первым бит буду я, так природа убирает слабых и неспособных к борьбе. Поэтому будет жить маленький, но смелый пес, а не представитель покорителей природы, которого сегодня покоряет сама природа.

Низкое, чуть слышное рычание выдернуло меня из предсмертного самоуничижения. Из-за моих ног медленно вышел Сильвестр, он не скалился, не топорщил загривок, какой смысл собаке пугать льва. Он просто вышел и встал между мной и моей смертью. Поведение собаки удивило не только меня. Большая кошка остановилась на полушаге и внимательно посмотрела на нарушителя спокойствия. Лев совсем не по-царственному выпучил глаза на наглую псину, и брови его совсем по- человечески поползли вверх к шикарной черной шевелюре. Вот сейчас надо было бежать и спасаться, но тело мое настолько приготовилось умереть, что ни один мускул в моем организме не дрогнул.

Лев постепенно пришел в себя, в глазах его снова плескалось убийственное спокойствие, всем своим видом он дал понять собаке: «Уйди. Живи.». Моя смерть продолжила свое приближение ко мне, Силька вздрогнул и, поскуливая, попятился от опасности, но через пару шагов вновь остановился и зарычал, едва слышно и жалобно. Мне было видно, как собаке страшно. Сильку колотило крупной дрожью, он почти уткнулся мордой в пол, лапы его подламывались, глаза, отказываясь смотреть на огромного зверя, закрывались и жмурились. Но пес рычал.

В этот раз лев не стал останавливаться, он звучно рыкнул на собаку, приподняв губу, из-под которой блеснул желтый клык, и в глазах его мерцало раздражение. Я очень хотел позвать Сильку, крикнуть: «Ко мне, Силечка!», чтобы он прыгнул ко мне, чтобы одну секунду был счастлив от того, что его любят, что он не должен умирать один, что пусть я не смогу его защитить, но умру рядом. Но я не мог, губы мои пересохли, как пересохло во мне все, все мое естество отказалось от жизни, кроме легких, гоняющих воздух сквозь стиснутые губы.

Я думаю, пес очень ждал этого окрика, этой команды от меня, он весь сжался, и только его одиноко торчащее ухо развернулось ко мне и слушало, пытаясь услышать хоть какой-то намек, но я молчал. И тогда пес перестал сжиматься и надеяться. На моих глазах собака расправила свою грудь, ее лапы спокойно распрямились, и я понял, что собака успокоилась. А потом Силя повернул ко мне свою морду, посмотрел на меня, весело так, лизнул свой нос, подмигнул так, как только он умеет и, звонко лая, побежал навстречу льву.

Надеюсь, я кричал. Слезы брызнули ручьем, а душу рвали боль и обида. В голове стучала одна мысль: «Зачем?», а губы послушно кривились, выводя так нужное чуть раньше: «Силечка, ко мне!». Слезы почти лишили меня зрения, но я видел глаза льва, и в них было сообщение: «Будут биты все». Силька завизжал больно, страшно и долго. Я должен был кричать, обязан.

Позднее, когда мне показали видеозапись, я узнал, что ничего я не кричал. В тот момент, когда моя собака пошла умирать за меня, я упал, свернулся клубком и тихонько заплакал, как маленькое дитя.

глава 12

– Знаешь, Александр, я бы помер на твоем месте, – Егорыч смотрел на меня широко раскрытыми глазами, полными восхищения, – ну, если бы не помер, то точно обделался бы!

Второй раз меня навещал мой начальник в больнице и второй раз восхищенно смаковал события моей встречи со львом.

– Я, когда первый раз запись смотрел, чуть не надудонил в штаны, – Емельянов продолжал свой монолог, при этом свои слова он сопровождал уймой движений. Он махал руками, приподнимаясь на носочки, в момент, когда руки резко взлетали вверх, кружился вокруг своей оси, как будто танцуя, и приседал.

– Игорь Егорьевич, да полно вам, – пытался я его успокоить, но эффект был обратным. Начальник еще больше таращил глаза, надувал щеки и, выкрикивая что-то поучительное и невнятное, хватал стул, теребил шторы и стучал пальцами себя по лбу. Странности трезвого Емельянова немного пугали.

Я еще никогда не был в такой больнице, вернее в больничной палате, всю больницу я не видел. Из рассказа лечащего врача я узнал, что привезли меня сюда в состоянии нервного срыва. Я был не в себе и не реагировал на внешние раздражители. Всю мою одежду выкинули, так как я был весь перемазан кровью, но каких-либо повреждений у меня не было, это была Силькина кровь. Что случилось со мной той ночью после Силькиного визга я не знал. На все мои расспросы Емельянов строго отвечал: «Это секретная информация! – а потом добавлял, – Подлечишься, все узнаешь. Знаешь, как тебя там все ждут!».

Кто эти все и где находится загадочное это там, он мне не сказал.

– Всему свое время, Саша, – говоря это, Егорыч на мгновение преобразился. В привычной всем несуразности проступил совсем другой человек. На меня с легкой иронией смотрел умудренный жизнью крепкий мужик с пронзительными цепкими живыми глазами, без намека белесости и многолетнего алкоголизма. А потом все прошло. И что есть наваждение, старый алкаш или суровый особист, я не готов ответить.

Палата у меня была огромная и светлая, как в американских фильмах, даже кровать была такая же с различными настройками, встроенным пультом от висевшей напротив плазмы и массажем. Но вот только взгляду не за что было зацепиться. Все белое, все стерильно чистое и ровное, все неживое. Несколько раз я ловил себя на привычном движении, рука моя опускалась вниз с намерением нащупать жесткую собачью шерсть. Но Сильки больше не было. У меня вообще больше никого не было. Пустая палата, пустая жизнь и на душе пусто.

Меня, в принципе, особо и не лечили, так как телом я был здоров, а нервный срыв вроде бы не нанес серьезных повреждений моей психике, все мои процедуры состояли из употребления укрепляющих препаратов и отдыха. Домой меня не отпускали, – «Я не буду скрывать, Александр, я бы вас выписал на третий же день, но у меня четкие указания», – мой лечащий врач оказался вполне нормальным человеком, но терять работу из-за моих капризов он не хотел. Да и я не хотел, чтобы он ее потерял и поэтому пил таблетки, спал и кушал фрукты, которые мне через день привозил Емельянов.

Не сойти с ума от всей этой стерильности мне помогало окно. Медицинский персонал пошел мне навстречу, и оно было открыто у меня всегда. Вид с кровати был никакой, так как, судя по всему, палата моя находилась на этаже третьем, а может и выше, поэтому виден мне был всегда один кусок неба, размером с окно. Обычно серый, по-городскому невзрачный кусок неба. Но я в свое окно не смотрел, я его слушал.

Привычный уличный шум стал для меня главным развлечением. Я старался придумать каждому звуку историю с продолжением. Придавал им самые неожиданные формы и это веселило меня. И только один звук я не любил, слыша за окном собачий лай, я старался затаиться и, почти не дыша, ждал, когда он исчезнет. Лай – это нехорошо, лай – это больно.

Наконец настал тот день, когда с утра мне сообщили: «Сегодня, товарищ Петров, мы с вами попрощаемся. Сегодня на выписку». Об этом сказал мне начальник отделения. Он любил сообщать хорошие новости.

Заметив на моем лице явные размышления о выписке при отсутствии одежды, доктор сообщил: «Игорь Егорьевич звонил, сказал заедет за вами».

Ближе к обеду Емельянов действительно приехал, привез мне довольно приличный костюм, правда, с размером обуви не угадал, туфли оказались малы, и при прощании с персоналом лицо мое выглядело измученно-огорченным. Начальник отделения счел это моим нежеланием покидать его райское отделение и был очень доволен этим фактом.

Слава богу, я выхожу на свободу, жалко только, что окно не взять с собой, но есть другие окна. Я не буду больше читать, у меня не будет никогда собаки, но я не буду один. Есть окна, а там живут звуки.