Ночью, ворочаясь на кушетке, и то и дело медленно вставая и с трудом доходя до письменного стола, чтобы возжечь настольную лампу, принять чайную ложку измолотого перца кайен со стаканом холодной воды (еще одно зелье, спасавшее от сердечных приступов, завещанное хулиганкой Шаховской, альтернативное чесноку – чуть более слабое, но зато без обонятельных спец-эффектов), – а одновременно чтобы заглянуть в экран и, надевая на уши наушники, быстро перенестись на Майдан, – и через десять минут опять вернуться отлеживаться на узкое ложе, Елизавета Марковна думала почему-то совсем не о душераздирающем падении Майки, а о том, как уродлив угар гордыни «патриотизма» больших стран, когда он подкрепляется насилием и военной мощью, – и как трогателен патриотизм малых и слабых стран и беззащитных народов, – а так же уж в какой раз почему-то размышляла о том загадочном феномене перевоплощения русской диаспоры, русских эмигрантов в прошлом веке, из уродливой мощной огрызающейся страны изгнанных, – превратившихся как бы в духовного просветленного и искупленного двойника страны, – к счастью и спасению своему любых атрибутов насилия и прочих мерзостей земных государств лишенных – и, будучи в изгнании у этого материального мира, создававших как бы небесную страну, вроде бы номинально по названию совпадающую с земной, но на самом-то деле ничего общего с реальной земной страной не имеющую, совсем ей во всём противоположную, ни в чем, по сути, на нее не похожую, иноприродную ей, – не реализованную и нереализуемую в омерзительных земных «государственнических» воплощениях. И что вот эта вот двойственность – и ошибочное желание отождествить ни с чем земным никак не связанную духовную страну культурной, творческой, философской изгнанной диаспоры – с уродливой земной силовой одноименной территориальной подделкой – это и есть главный соблазн для тех, кто к духовной, небесной, стране чувствует родство. И что так, наверное, со всеми странами – и со всеми благословенными изгнанием диаспорами. И что бывают в земной истории лишь краткие миги, когда, по чуду, отблески небесной истории присутствуют в удивительных, всем земным законам противоречащих моментах взлома земной истории, – как это было в Москве в августе 1991-го… Краткий, крайне кратковременный, ни с чем не сравнимый феномен вторжения небесной истории в земную падшую дрянь – ради того, чтобы люди навсегда это чудо, это освобождение из рабства, запомнили и почувствовали разницу – со своей собственной мерзопакостной рукотворной историей.

И как невероятно было, глядя трансляцию в компьютере, внятно чувствовать, что изменился сам состав воздуха на миг над Майданом. Господи, неужели… И еще через пару часов – и через три ложки перца залпом – из-за какого-то настроения в воздухе даже скорее, чем из-за обрывков новостей, еще больше затрепетала надежда в сердце, что уцелевшие недострелянные майдановцы не просто выживут, но и чудом победят всю вооруженную машину, которая готова уже прокатить по ним катком.

А утром Майка снова ластилась, говорила, что глупо ссориться, когда приехали они всего-то на три дня, – и, видя улыбчивое милое Майкино лицо, даже жутко и неправдоподобно было вспомнить весь кошмар, слышанный от нее накануне, – и Елизавета Марковна малодушно согласилась закрыть внутренние глаза, согласилась сделать вид, что можно вести себя как ни в чем не бывало.

– Маркуша, покажи нам лучше какое-нибудь место в Париже, которые ты любишь, а? – подластивалась Майка. – Где ты гуляешь вот в обычные дни, когда нет гостей?

И Елизавета Марковна показала. Провела она их, собственно, той кривенькой тропкой, которой, когда бывало дождливо и в душе и на улице, любливала хаживать по утрам, надевая красный плащик и красные резиновые полусапожки: выворачивала, шепотом, из тихой томной оплющевевшей ротондовой Рю Рембрандт в рельефно скатывающийся под горку простенький исток Рю дэ Курсэль, вливавшийся поперек в громыхающий бульвар Осман, – и шла дальше уже по бульвару, избегая (из гигиенических резонов души) глазеть в витрины, а смотря себе под ноги – на выпукло выпиравшее из-под асфальта зримое время: колотую ребристую брусчатку, тут и там раздиравшую битумные заплаты, – и на выпрыгивающие из зеркала луж многоочитие жестяные крыши, изумленно таращащие глаза да кое-где осоловевшие даже до такой степени, что глаза превратившие в циферблат, – и все эти внешние маленькие зацепки, неровности и шероховатости (ничего общего ни с призрачным, внешним городом, ни с призрачной его кошмарной внешней историей, разумеется, не имевшие) были для нее всегда как записная книжка, как внешний носитель, на которые записывались стансы нового эссе – которое днем предстояло перелить из души в компьютер, – и до того внешняя, уличная запись эта была надежной, что, забудь она хоть фразу, – достаточно было пройти вновь той же дорогой, увидеть маленькие секретики рябящей трансляции цветных лужиц, – и оброненная фраза, как оброненная кружевная печатка, обнаруживалась найденной-целёхонькой, подбиралась с мостовой и неслась домой, – а уж в следующий день мостовая записная книжка стиралась начисто – для записи нового эссе; но всё-таки, доходя до сто второго дома на Османе, Елизавета Марковна неизменно со вздохом думала: «Бедный педик! Как же тяжко было жить без компьютеров! Невообразимо представить себе ту чудовищную вереницу крошечных бумажечек-поправок и поправок к поправкам, и поправок к поправкам поправок, которые он вклеивал в бесконечные рукописи!», – отворачивалась, вскоре промахивала, морщась, мимо дивных смуглых двухэтажных деревянных воротец здания, где был кабинет ее ревматолога, – а уж там рукой было подать до любимого вокзальчика Saint-Lazare! – куда, грешным делом, обожала Елизавета Марковна загуливать ненастными грустными утрами: брала, в первом же кафе, бумажный кофе, крепко несла дымящийся рифленый стаканчик в греющейся ладони, – возносилась на эскалаторе, – и вот вдруг утро воскресало – в полном соответствии с вокзальчика названием! – белая крыша верхнего этажа атриумного павильона при вокзале взламывалась галереей небесного искусства – гигантским оранжерейным окном, – и Елизавета Марковна входила уже в сам вокзал и шла на самый дальний перрон, и низенький длиннющий перрон был, собственно, тоже всегда лишь идеальной длинной книжной полкой для ума, – а в воздухе, под куполом, до сих пор, казалось, клубился фиолетовый паровозный пар Клода Моне, и открывался отсюда рваненький щемящий вид на Рю дэ Ром и Рю дэ Лондр, и город отсюда выглядел совсем по-другому, словно каждый раз видимый прощальным взглядом, и, когда вокзал выпускал из себя поезда, было всегда чуть-чуть страшно, что поезд не впишется в пути и въедет случайно в дом, и смешно было себе представлять, как экстравагантные люди, выбравшие жить на Рю дэ Ром и Рю дэ Лондр, трясутся от поездов на своих балконах, впопыхах допивая, как и она, утренний кофе, – и, дойдя до самого дальнего конца перрона, Елизавета Марковна, как правило, тайком от себя (и от оранжевых басурман – служек вокзала) выкуривала первую утреннюю сигаретку.

– А вот этот поезд идет в Гавр! – как будто сказку рассказывая, говорила сейчас вместо всего этого Елизавета Марковна Майке, указывая на поезд с фиолетовыми и красными креслами, в котором мятые светильники на столах, библиотечного фасона, были ополовиненными, как разрезанный напополам шампиньон (никак, разумеется, всего внутреннего содержания интерьеров прогулки Майке высказать не сумев, не найдясь со словами: не могла объяснить, что сегодня вот весь этот вокзал, и вот этот вот растрескавшийся перрон, и моросящий день и жалкий вид улиц, и отъезжающие поезда – это просто закодированная нежность и беззащитность, и прощание, и ее любовь к Майке, принявшая форму жалкого этого дня, – и боль, – самой-то Елизавете Марковне всё это казалось такой внятной буквой, что она просто изумлялась, что броня, глухо-немо-слепая броня, которой обросла за последние два года душа Майки, оказывалась настолько непробиваемой, что Майка этого не расслышала и не чувствовала, не вчувствовалась вообще ни во что вокруг, скользила взглядом и соскальзывала, а воспринимала всё с какой-то поверхностностью, будто инвентаризировала и подсчитывала мир).

– Спасибо тебе, конечно, Маркуш. Но в Гавре мокро сейчас, наверное, и грязь. И холодно. Что нам там делать? – бойко возразила Майка, будто Елизавета Марковна предлагала ей билет, а не манящий звук. – Пойдем-ка куда-нибудь, где повеселее!

Зажглись на улицах в светлом мокром тумане ранние фонари, с выражением глаз подвыпившего француза. Невыносимо громко скрипели воробьи, словно чинили какие-то трубы. Горькая выдалась прогулка.

И Елизавета Марковна даже и рада была, когда молодые отправились куда повеселее (в Лафайет за галстуками), ее отпустив восвояси.

Вот в такую вот мжицу и непогоду, как сейчас, Елизавете Марковне особенно нравилось, как полыхали большие высокие окна домов у нее вокруг парка, и мерещилась за окнами добрая уютная райская жизнь, – мираж, который, разумеется, рассеивался, как только подойти поближе и присмотреться, но который, на расстоянии, казался вдруг на миг каким-то залогом из неотсюда: что будет однажды так, и не будет боли, и не будет подмен и засад. А сейчас вот даже и Майка была, вроде, где-то рядом, – а душой чувствовалась подмена.

Елизавета Марковна с болью вынимала из сердца осколки вчерашних Майкиных слов и вновь, и вновь себя ранила вопросами: «Неужели всё то нежное и чувствительное, что было в Майке, так быстро схлопнулось, так быстро увяло, как цветок, заботливо политый бензином и нефтью? Или вся эта нежность и чувствительность, все эти Майкины духовные шансы – это тоже был мираж, и всё это я сама себе напридумывала, и ничего такого в Майке никогда и не было, – просто уж мне очень хотелось в шансы эти верить?!»

Отсутствие соблазна, который принято называть «семейным уютом», расставание с Майкой, изгнание из страны, где было надеялась обрести дом (а теперь еще и страшное ощущение, что душа страны-то этой, такой, какой Елизавета Марковна ее любила, по сути, вовсе перестала существовать – мутировала, превратилась вновь в клацающего зубами монстра, жаждущего чужой крови), недосягаемость в физическом измерении даже любимой собаки… Бездомность, какая-то в сущности земная бездомность, ощущавшаяся ею в этом февральском тумане еще резче, давно уже воспринималась Елизаветой Марковной как естественное, более того – как наиболее здоровое и наиболее трезвое души состояние: благословенное осознание реальной земной экзистенциальной бездомности, которая приучала душу квартироваться в духовном, а не в материи. А в награду – иногда группировавшаяся как-то по-особому вокруг ее духа внешняя материя – как вот эти расцветающие в тумане яркие окна – как бы служила внешним его (хотя и блёклым, усечённым, приблизительным) мгновенным выражением.

А поздно вечером Борис (где-то уже умудрившийся переодеться в гамму тукана) вновь ворвался в квартиру с дюжиной громадных коробок и галантерейных сумок и с цветами, потребовал, чтобы Елизавета Марковна сейчас же поехала с ними в ресторан:

– Ни-ни! – сюсюкал с ней, как с ребенком, лыбясь во всё губы, щурясь, гримасничая и сладко заглядывая ей в глаза Борис, схватив и тряся ее худые кисти в мокрых жарких своих маленьких кулачках из теста. – Никаких отговорок! Мы же должны будем в Москве всем друзьям похвастаться, что водили в парижскую ресторацию живого классика! – и громко хихикал сам же над своей шуткой. – А то Вы сейчас иначе опять к компьютеру – глазки портить! Мы же завтра уедем, и не будет наших с Вами больше милых посиделок – будете жалеть! Ни-ни! Такси на улице ждет! Вы что же, хотите, чтобы я перед Вами на колени встал, госпожа Святоградская?! Сейчас встану!

Внутри Le Grand Café Capucines, где их уже ждала Майка (вот уж никогда бы Елизавета Марковна не подумала, что когда либо в жизни зайдет в это странное место, с кичевой затхловатой бульварно-кладбищенской пышностью интерьеров и членовредительским меню!), было пустовато для парижской пятницы. Майка, забравшись с ногами, в шерстяных носках, сидела на диванчике за столиком в дальнем углу зала, раздраженно читала что-то в мобильном (Борис уже по дороге в такси проскороговорил Елизавете Марковне: промочила ноги, замерзла, закапризничала, оголодала – «знаете ли, эти дамские голодные бунты!» – посадил ее ужинать, а сам был отправлен забирать «драгоценнейшую Вас!») и без особого энтузиазма выковыривала улиток из какого-то зеленоватого соуса.

– Маркуша! Круто, что ты приехала! Эти французы нифига на моем французском не понимают! Можешь им объяснить? Я хочу просто бифшекс с кровью, вместо всех этих козявок! Я не хочу яйцо теленка, которое они мне предлагают! – и тут же, каким-то обиженным тоном, добавила, кивая на новостной сайт в мобильном: – вон, видишь, хохлы твои любимые что делают! Взрывают памятники и валят монументы по всей Украине! Вандалы! Я же тебе говорю: все эти революции – это очень опасно!

– Майка, так это скорее контрреволюция тогда уж! – возразила Елизавета Марковна, присаживаясь, бок о бок к Майке. – Ты как-то путаешь термины! Запоздавшая чуть меньше чем на век контрреволюция! Это очищение их страны от проклятья антихристова коммунистического режима – запоздалое, но лучше поздно, чем никогда. Они ж памятники упырю – массовому убийце антихристу Ленину сносят. Чего ты распереживалась-то? Хорошо было бы уж заодно украинцев попросить еще и в России все памятники коммунистов-убийц уничтожить, чтобы страна от антихристовой нечисти очистилась! Знаешь, если Господь каким-то чудом даст сейчас Майдану победить – то именно ради того, чтобы Украина очистились от сатанинского наследия Советского Союза: чтобы был наконец проведен какой-то символический Нюрнберг над преступлениями советских палачей, над преступлениями советских спецслужб, – чтобы хотя бы у них в стране произошло наконец глубинное покаяние и отречение от антихристова советского прошлого, – раз в России-то этого покаяния так и не произошло! Ведь в России-то та же самая антихристова гэбэшная гадюка, которая правила в прошлом веке больше семидесяти лет в Советском Союзе, – теперь просто сменила шкурку – и сейчас пытается не просто править страной, но еще и духовно уничтожить и дискредитировать православное христианство, его «возглавив», выев православие изнутри, подменить его суть, изгнав из православия Христа и все Христовы заповеди! Ведь в России все бывшие партийные и гэбэшные упыри теперь замаскировались в «православие», а гэбэшный, прости Господи, «патриарх» -богохульник теперь выдает ордена сталинисту – главе компартии! У вас же там в России, как я вижу в новостях, и вовсе уж дошли до крайнего богохульства и кощунства – маньяку-убийце Сталину памятники да почести восстанавливают – второй, после Ленина, антихристовой голове!

– Маркуш, ну опять ты за своё… – раздражено-скучающим голосом выдала Майка. – Фу, всё, нет, не могу больше этих мулей есть… Я ж не кореец в конце-то концов, что б всяких червяков и улиток есть! – ковыряла она тарелку с неприглядной начинкой вилкой. – Ну это не смешно уже даже… Еще скажи, что Сталин ел живьем младенцев! – резко с отвращением отпихнула она от себя неаппетитную тарелку и накрыла ее льняной белой салфеткой. – Это ведь всё тоже мифы демократической общественности! Наверное ведь, у Сталина тоже были свои положительные стороны: собиратель земель, твердо руководил страной…

– Маечка, прости, это я ослышалась, или ты десятки миллионов жертв сталинских репрессий только что назвала «мифами демократической общественности»!? – уже как-то почти ничему не удивляясь, переспросила Елизавета Марковна, чуть от Майки отодвигаясь, чтобы видеть ее лицо.

– Маркуш, ну какие десятки миллионов… Да брось ты! – с агрессивным энтузиазмом принялась вдруг опять набирать обороты Майка, с загоревшимися опять недобрым злорадным огоньком глазами. – Наверняка ведь, во-первых, цифры завышены для ажиотажу… А во-вторых… Когда вот некоторые кричат: «сталинские репрессии, сталинские репрессии…» – ну да, сажал каких-то там людей Сталин, и под расстрел отдавал, но ведь, наверное, не так уж невиновны они и были, если как следует покопаться! Не бывает ведь дыма без огня!

Елизавета Марковна, которая предыдущий вопрос Майке задавала тихо и терпеливо, общаясь с Майкой немножко как с буйно-помешанной, которую она со вчерашнего дня пыталась вернуть в здравый рассудок, в этот момент не выдержала, вскочила из-за стола и сорвалась на крик:

– Майка! Не смей! Ты не понимаешь, что ты произносишь проклятие сама на себя! Вот тем, что ты оправдываешь одержимого сатаной массового убийцу Сталина, ты сама берешь на себя кровь невинных жертв, которых он убил! Ты перед Богом берешь на себя проклятье! И вся страна берет на себя страшное проклятье тем, что вместо покаяния и отречения от сталинских сатанинских преступлений вновь начинает оправдывать или превозносить убийцу Сталина! Майка, не смей, умоляю! Ты не соображаешь, что ты городишь! Ты как будто под гипнозом! Майка, Майка, я верю, что душа твоя может прозреть еще когда-нибудь, у тебя ведь доброе сердце, но сейчас… умоляю, не произноси больше никогда такого страшного богохульства и святотатства! Майка, Майка… Что с тобой?!

– Госпожа Святоградская, взгляните лучше какой огонек сейчас будет красивый! Бах! – жеманно крикнул вдруг с противоположной стороны стола лыбящийся и весь как-то лоснящийся от счастья Борис, которому тем временем успели принести заказанное им любимое его блюдо – сладкое фламбэ, – и исполнительный гарсон как раз в этот момент, прямо рядом со столом, подпаливал для него синим пламенем поднос.

Сквозь этот жуткий синий огонь Елизавета Марковна их и запомнила; а на следующий день новость о том, что украинский диктатор бежал – и о том, что Майдан невероятным чудом победил, – появилась, по какому-то идиотскому совпадению, практически одновременно с отлётом Майки вместе с Борисом в Москву.

– А Вы возьмите перечитайте, Елизавета Марковна, воспоминания Альберта Шпеера, архитектора Гитлера! – баском говорила ей по телефону московская подруга, пожилая певица-шансонье, под гитару исполнявшая по всему миру песни на собственную лирику, – когда Елизавета Марковна, рыдая, спросила совета (не называя Майку, стыдясь о таком позоре рассказать, – а просто признавшись, что «одна ее добрая знакомая» заразилась вот такой вот страшной духовной проказой). – Вспомните, как Шпеер описывает свои ранние личные впечатления от Гитлера, о том, какое гипнотическое воздействие почему-то голос этого невзрачного закомплексованного одержимого бесами фанатика имел на толпу! И как гитлеровские пропагандисты потом сознательно этот голос мультиплицировали и принудительно пускали на полной громкости из всех динамиков на улицах и в домах по всей Германии – чтобы манипулировать сознанием масс, чтобы держать их в гипнотическом опьянении, чтобы влезать в их подкорку и изменять их сознание, чтобы держать их в подчинении, чтобы заставлять их совершать страшные преступления или оправдывать убийства! А уж здесь-то, у нас, в России сейчас все эти спец-методы отупления масс уж и вообще разгулялись – технологии-то со времен Гитлера далеко шагнули вперед! Вы просто представить себе не можете, Елизавета Марковна, насколько здесь тотальная обработка мозгов ведется! И по телевизору, и в интернете, и в школах, и во всех доступных для их щупалец институциях! Тем более, что спецслужбы неплохо уже натренировались в этих методах за три четверти века советской диктатуры, – а ведь теперь у них и мощностей побольше, и ресурсов побогаче! А ведь у бывших советских людей у многих и так уже и психика и мозги покалечены этим массовым зомбированием, которому их подвергали в СССР: прежним мозго… бам достаточно было только щелкнуть пальцами, произнести старые кодовые слова, сказать ключевые зомбируещие фразы, включить старую мелодию сталинского гимна, щелкнуть кнутом, крикнуть «ап» – и вот уже все дрессированные суслики опять на задних лапках ходят!