В самом городе было спокойно, что не скажешь о ханском дворце, окруженного со всех сторон каменной стеной с бойницами, стража у ворот в этот день никого не подпускала: хану нужен отдых. В самом большом зале дворца, чьи стены были увешаны персидскими коврами, а в жаровне теплились угли, чей удушливый запах смешивался со сладким ароматом индийских благовоний, сидел, скрестив ноги в шелковых шароварах, одинокий человек, ворот длиннополого кафтана был расстегнут, узкие глаза закрыты, на желтом лице прорезались глубокие морщины не от прожитых лет, а последних событий, что единым градом обрушились на империю. То был хан Ахмат. Думами своими он сокрушался незавидной судьбе некогда могущественной Орды, построенной с такими трудом Чингиз-ханом, его детьми и внуками; но минули столетия и от былого могущества остались лишь воспоминания. Хан сжал в руках нефритовые четки, несколько бусинок скатились вниз и ударились друг о друга. Да, прежде Золотая Орда вбирала в себя множество народов из покоренных земель, но междоусобицы и война с Тамерланом сокрушили Империю, которая распалась на множество княжеств: Сибирское ханство, Узбекское ханство, Казанское и Крымское ханства, Ногайская орда, Казахское ханство и Большая орда. Но не столько угнетали Ахмата проблемы с иными ханами и шахами, сколь неизбежное противостояние с Московией. Когда-то русские князья, боясь угрозы с Востока, сами приезжали в Орду с данью, но с воцарением Ивана Васильевича урусы забыли пыльные дороги к ханству. Да что это? Услыхав о непокорности, он, хан Ахмат, отправил к великому князю своих послов за данью. Князь ласково встретил ханских посланников. Окруженный боярами и митрополичий братией, Иван Васильевич приказал накрыть стол, подать лучшие кушанья, не забыв о винах румийских да поросятах вместо говядины, зажаренных в яблочном соке.

Татары переглянулись меж собой, однако не могли отказать хозяину – уселись-таки плечом к плечу, ничего не беря в рот.

Слуги разлили в золотые кубки лучшие вина, хотели было татарам налить молока, как заведено было ранее, да только князь подал знак и послам разлить в чаши дурманящего напитка, мысленно высказав им: «со своим уставом в чужой монастырь не лезь».

А послы, не моргая, глядят на князя черными как ночь глазами, ни к кушанью, ни к питью не притрагиваются, понимают чутьем, что ни спроста урусутский хан выставил на стол нечестивые яства, обозлить татар хотел, унизить. А Иван Васильевич сидит в резном кресле во главе стола, косо на гостей поглядывает, хитро щурясь, попивает вино греческое, черную бороду потирает, а сам про себя смеется над мусульманами. Однако, не выдержав затяжного молчания, спросил:

– Что же вы, гости дорогие, к угощению моему не притронулись, слово никто из вас не вымолвил? Аль не любы мы вам стали, что обижаете наше гостеприимство?

Бояре каждый тихо рассмеялся, рукавами улыбки позакрывали, радуются унижению татар, а послы тем временем пошептались меж собой, старший из них, коренастый, загорелый до черноты, мужчина встал из-за стола, слегка склонил голову перед князем и ответил:

– Князья русские со времен Батыя являются нашими союзниками и данниками, так поступал и отец твой. Однако ты, господин, нарушил договор, но не о том речь сейчас. А прежде хочу сказать, то есть, напомнить тебе, что мы не смеем пить дурманящие напитки да вкушать мясо нечестивого животного – то запрещает нам вера.

– Однако ваша вера повелевает уважать законы гостеприимства и не обижать хозяина, разве не так? – отозвался князь и облокотился на спинку кресла.

Но посол не обратил внимания на сию дерзость, молвил:

– Есть не только дела духовные, но и земные. О многом хотим мы поговорить с тобой, князь.

Иван Васильевич понял намек, знаком указал всем удалиться, оставив у дверей лишь рынд с бердышами. Когда зала опустела, великий князь приказал ханскому посольству приблизиться к нему, поведать, какое послание передал ему хан Ахмат. Послы, все еще сохраняя достоинство, вторично поклонились русскому государю, однако не собирались вот так сразу открывать причину своего приезда. Главный посол, горя обидой, сказал:

– Перед тем, как мы передадим ханское письмо, желаем, чтобы ты, князь, попросил прощение за столь гнусное оскорбление.

– Я никого не оскорблял ни словом, ни делом. Напротив, приказал накрыть стол для вас, моих гостей, – Иван Васильевич понимал их скрытый смысл и потому хотел как можно сильнее затянуть узел.

– Князь знает или должен знать, что вера наша запрещает вкушать свинину и вино, – ответил самый молодой из послов.

– А наша вера разрешает, – не отступал князь, радуясь тому, что все идет, как того было задумано.

– Аллах великий проклял тех, кто рушит Его запрет! – воскликнул главный татарин.

– Наш Господь Иисус Христос и никакой Аллах нам даром не нужен. А коль вы у нас в гостях, то и уважайте наши законы.

– Аллах – это имя Единого Бога, в которого верят все те, кто соблюдает десять заповедей Мусы, по-вашему Моисея, о том свидетельствует Коран.

Иван Васильевич распрямил плечи, недобро усмехнулся и ответил:

– Мы, христиане, руководствуемся лишь Евангелием, однако и ваш Коран я по молодости брал в руки и читал, вот почему я еще более стал ревностно относиться к нашей вере. Пророчества Иисуса Христа на все времена, а что ваш Магомет? Что дал он такого, без чего невозможно жить? Ответьте на вопрос.

Лица татар вспыхнули алым цветом: такого богохульства они век не слышали. Из них выступил старик, убеленный сединами, на голове у него была намотана зеленая чалма, свидетельствующая о духовном сане. Глядя князю в глаза, старик проговорил:

– Мухаммед, да пребудет с ним милость Аллаха, был послан на грешную землю, дабы вывести безбожных язычников на свет к истинной вере. Он заменил жестокость на мир и благодеяние, дабы люди познали, что такое истинное счастье.

Иван Васильевич рассмеялся, махнул рукой и ответил:

– Ваш Магомет был настолько богобоязненным, что проливал кровь своего же народа. Знаешь, старик, чем отличается наша вера от вашей? Иисус Христос говорил о всеобщей любви и прощал грешников, а Магомет провозглашал джихад и борьбы с неверными. Ответь честно: кто из них нес добро и слово Бога?

Татары глянули на князя, в их очах читались ненависть и испуг. Они не знали, как ответить, дабы это не стало вызовом. Между тем главный посол вытащил свернутый лист пергамента и бросил ответ князю:

– Мы не будем обвинять тебя за клевету, князь. Пусть рассудит на том свете нас Аллах. Но ты знаешь, за чем мы прибыли к тебе.

– Догадываюсь, – уже серьезно сказал Иван Васильевич, в первый миг даже пожалевший о своих словах.

– Ты умный человек, князь, но запамятовал, что ваш народ является данником пресветлого хана и посему мы объявляем его волю: Иван сын Василия, выплати дань до следующего года золотом, мехами, конями и прекрасными девицами, и тогда лишь наши народы заживут в мире и согласии.

Все, узел завязан, осталось покрепче его затянуть. Этого мига князь ждал многие годы, теперь время перемен пришло. Одним рывком выхватил он из рук посла грамоту, разорвал ее и, бросив под ноги, воскликнул:

– Отныне и впредь Русь будет свободной страной, никто не смеет посягать на наши богатства. А ежели супостат какой захочет идти на нас войной, то захлебнется в собственной крови, это и передайте вашему хану!

Посланники воздели руки, бранясь на своем языке, один из них вскричал:

– Ты изменник, предатель! Мало мы вас били, еще побьем.

На сие дерзостные слова Иван Васильевич ничего не ответил, лишь хлопнул в ладоши и в зал вбежали стрельцы, бояре, духовенство (все сидели за дверями, подслушивали). Князь указал на послов и сказал:

– Этих зарубить, дабы неповадно было, а этого, – указал перстом на похолодевшего от ужаса имама, прижавшего к груди Коран, – отправить на все четыре стороны, пусть поведает своему владыке о случившемся.

Под смех, свист, улюлюканье несчастного старика вытолкали из дворца, бросили с крыльца на землю и не было никого, кто бы помог ему подняться. Глотая слезы и вытирая кровь из разбитой губы, поплелся старый имам обратно. По дороге его нагнал юный всадник. У всадника было похожее на князя лицо и имам догадался, что то был наследник московского престола Иван Младой. Юноша подал татарину седельную суму, проговорил:

– Это тебе, старче.

– Спасибо, мой мальчик, да хранит тебя Аллах.

Год целый добирался старик до Сарай-Берке, поведал хану об оскорблении княжеском, о гибели послов. Еще пуще сгорбился Ахмат, еще глубже залегли морщины на его лбу. В бессильном приступе ярости хотел было дать приказ снаряжать войско для похода в Московию, однако одумался, не время начинать войну с неверными, когда в самой Орде назревает заговор. Прежде нужно сокрушить крымского хана, покорить его земли, заручиться поддержкой Литвы – этой вечной противницы урусутов, а уж с этой мощью сравнять с лица земли все русские города в отместку за послов.

Тяжкие думы прервали рыдания, доносившиеся во внутренних покоях хана, где обитали все женщины его гарема. Потянувшись всем телом, Ахмат направился в запретную часть дворца. Чем ближе подходил он, тем громче слышался женский плач. Отворив дверь в просторную комнату, увешанную шелковыми занавесками, он увидел несколько женщин в темных платьях и черных покрывалах без украшений. В углу сидела сморщенная старуха и распевала стихи Корана. Молодые женщины сидели полукругом и плакали, закрыв лица ладонями. В центре на широком ковре лежал маленький сверток в белоснежном саване – то была младшая дочь хана, умершая от тяжкой болезни в возрасте пяти лет. Недавно девочка сильно захворала, все ее хрупкое тельце покрылось толстой коркой, никакие лекарства и снадобья не помогали, и с каждым часом малышка таяла на глазах. Сегодня ее должны будут похоронить.

Хан Ахмат знал о смерти дочери, однако не решился проститься с ней, когда она умерла. У него было много детей от разных жен и одним больше, одним меньше – не велика потеря, особенно, если это девочка. Однако в тот миг что-то оборвалось внутри него. Какая-то доселе неведомая тоска сдавила его сердце. Хан, сдерживая тяжкий вздох, решил поскорее выйти из комнаты. Проходя длинными мрачными коридорами, он чувствовал запах смерти, видел внутренним взором личико мертвой дочери и ему хотелось плакать. Жалко стало ее. Малыми и нелепыми показались недавние тревоги.

7. МАРФА ПОСАДНИЦА

В большой просторной комнате с низким сводчатым потолком и толстыми потрескивающими стенами стоял полумрак; лучи дневного светила тускло освещали предметы, находившиеся там, и преклоненную спину женщину, укутанную с головы до ног в широкое, темное одеяние. Женщина стояла в углу напротив киота, где помещалась большая икона Божьей матери с Иисусом Христом на руках; сей темный, полный сострадания, лик освещали церковные свечи, от которых исходило благодатное тепло.

Женщина неистово перекрестилась, опустилась на колени и коснулась лбом холодного пола: вот уже долгое время она отбивала земные поклоны, возносила мольбу к Господу, на Которого была последняя ее надежда. Женщину звали Борецкая Марфа Семеновна, вдова Исаака Борецкого, бывшего посадника новгородского, чье влияние возросло после смерти мужа. Став фактически правительницей Новгорода, Марфа Семеновна ныне просила, униженно преклоняя колени, о даровании ей и всему городу покоя – самого дорогого, что было отнято.

– Господи! – взмолилась женщина, протянув руки к лику. – один лишь Ты заступник мой, ведаешь о прегрешениях моих, о днях скорби души моей. Наделив меня богатством земным, величием людским, взял Ты плату за то моими сыновьями Антоном, Дмитрием и Феликсом, что плоть от плоти моей. Ты взял супруга моего под Свое крыло, оставив на мое попечение весь народ новгородский, что вот-вот рухнет под тяжелой рукой Москвы. Ведаешь Ты помыслы мои, ибо не за себя прошу я, но за город свой. В Твоей воле отворотить погибель нашу, дать мир новгородцам. Видишь Ты, не за себя прошу. Ежели хочешь взять что взамен, то забери жизнь мою ради детей, жен да мужей наших.

Марфа Семеновна поклонилась, по ее щекам текли слезы горечи и раскаяния. Сейчас, в день скорби, осознала она гордыню свою, что жила в ее душе долгие годы. Рожденная в знатной семье бояр Лошинских, владевшая обширными землями по берегам Двины и Студеного моря, она была вынуждена словно нищенка у паперти просить с протянутой рукой помощи у короля польского Казимира, из-за чего потеряла любимого сына Дмитрия, казненного Иваном Васильевичем как предателя после поражения в Шелонской битве. Ах, Дмитрий, вспомнила Марфа сына, был ты отрадой моей, единственной опорой на всем белом свете, ныне остались от тебя лишь воспоминания да вот эта парсуна, что на груди моей. Женщина осторожно вытащила из складок одежды кулон, на котором был изображен молодой красавец с темной бородкой – сын Дмитрий, не желающий до последнего склонить голову пред ненасытной Москвой. Сердце Марфы сжалось. Осторожно дрожащими пальцами провела она по изображению сына, коснулась ее губами и на миг почудилось ей, будто Дмитрий не погиб, а стоит рядом с ней за правым плечом. Обернулась вдова, словно хотела воочию убедиться в правдивости своих ощущений, да только не увидела никого. Бестелесный призрак не был виден живым. Перекрестилась тогда Марфа, отогнала от себя пустые воспоминания. Опираясь на длинный посох, пошла в иные покои дворца решать с мужами государственными судьбу Новгорода.

Проходя мимо одной из светлиц, женщина ненароком заглянула туда. На широких скамейках под теплыми одеялами спали две знатные боярские вдовы Анастасия и Евфимия – вся ее надежда и опора против Ивана Васильевича.

Приблизилась Марфа к узкой винтовой лестнице, облокотилась на стену плечом. Пальцы ее тряслись, ноги подкашивались, к горлу подступила тошнота. Стала спускаться владычица Новгорода по ступеням, держась за стену. Голова кружилась, перед глазами летали рои невидимых мух. Вдруг разом все поплыло, завертелось, и Марфа не поняла, как потеряла сознание.

Очнулась она в своей опочивальне. Над головой, под самим потолком, от дуновения легкого ветерка колыхался полог, а руку ее похолодевшую со вздутыми жилами, держала иная рука: молодая, гладкая. Превозмогая боль во всем теле, посадница подняла глаза, дабы увидеть, кто сидел подле нее. И увидела она молодого мужчину лет тридцати с темно-каштановыми волосами, такого же цвета бородкой и ясно-зелеными глазами, в которых читались испуг, любовь и безграничная преданность. Именно эти глаза, это знакомое родное лицо заставило Марфу приподняться с кровати, спросить с глубоким вздохом:

– Что случилось со мной, Иван?

Иван приходился ей дальним родственником – внучатым племянником ее отца. После гибели сыновей сей молодец стал для несчастной наравне с внуком детищем, которого словно птица опекала она под своим крылом. Ныне именно он явился к ней на помощь, держал ее холодную руку, согревая своим теплом.

– Стареешь, Марфа Семеновна, стареешь, – без злобы, с заботой молвил Иван, преподнеся ей кубок с прохладной водицей.

Женщина сделала несколько глотков живительной влаги, почувствовав на губах ее благодать.

– Глумишься над старухой, Ванечка? – поинтересовалась посадница.

– Почто глумиться, тетя? Грех сей. Упала ты, родимая, с лестницы, потеряв сознание. Сенные девки как увидели тебя, так закричали, запричитали, думали, дурехи, что отдала ты Богу душу, за архиепископом Феофилом собирались позвать, да я осадил бабью глупость, велев замолчать им и отнести тебя в почивальню. Сердцем чувствовал, что ничего худого с тобой не случилось, а упала ты из-за недоедания и духоты. Ныне велел пооткрывать все ставни на окнах, пустить живительной прохлады, а то того гляди и помрем все без воздуха божьего.

– Что в городе? – прервала пламенную речь его Марфа.

– В стенах Новгорода неспокойно, купцы заморские давно покинули наши земли, народ недоволен…

– Народ никогда не бывает доволен. Черни только повод дай, разорвут в клочья словно зверье какое. Но не это хочу услышать я. Какие вести из Москвы?

Иван сжался, раздумывая – говорить аль нет. То, что известно наверняка, не сулит для Новгорода ничем хорошим. Единственная надежда была на короля Казимира, но польский правитель в письмах своих заверяет новгородцев в дружбе, шлет подарки, но о реальной помощи ни слова. Хитер поляк, выгоду везде ищет, дожидается словно стервятник крови между русскими городами, дабы знать наверняка, к какому лагерю примкнуть.

Марфа глянула на племянника, приподняла одну бровь, как бы призывая к ответу, и именно ее пронзительный взгляд заставил Ивана ответить:

– Ах, Марфа Семеновна, новости черной тучей легли на наши сердца. В Москве…

– Говори быстрее!

– В Москве были подвойский Назар и дьяк Захарий. Ополчился князь Иван Васильевич на послов наших за то, что назвали князя государем, а не господином, как того требовалось.

– Это ничего. Спустили Иванку с небес на землю, меньше заноситься будет, – со злорадной усмешкой ответила Марфа, не надеясь на что-нибудь хорошее.

– Тебе, Марфа, лучше не радоваться зазря. Князь московский не тот человек, который прощает обиды. Боюсь, судьба Новгорода уже предрешена.

– Того не бывать! – воскликнула женщина, воздев руки вверх, подняла очи на Образ, перекрестилась. – Господь не допустит того.

– Боюсь, что слишком поздно, тетя, великокняжеская армия уже приближается к нашим воротам, к ней присоединились на подмогу Тверь и Псков. Три города против нас.

– Так готовьтесь к осаде! Чего вы ждете? – крикнула Марфа, до боли сжав пальцы Ивана. – Мы погибнем, но не склонимся перед Москвой; пусть лижут ей пятки предатели тверчане и псковичане!

Вдруг она смолкла и уставилась на дверь. В опочивальню вплыли в широких опашнях Анастасия и Евфимия. Одна из них поставила на дубовый стол подсвечник, другая держала в руках соболью шубу и широкий платок. Иван склонился в поклоне перед знатными боярынями и отошел в сторону. Марфа с замученной улыбкой глянула на своих единственных верных людей, тихо спросила:

– Вы знаете, что деется там? – и указала рукой в сторону окна.

– Госпожа, народ собирается пред твоим крыльцом, страшится войска московского, – ответила Евфимия.

– Что еще?

– Не все за тебя. В толпе требуют, чтобы мы заключили союз с Иваном Васильевичем и отдали ему ключи от города.

– Того не желаю слышать! Всех изменников на кол! – сама не узнавая своего голоса крикнула посадница, резко вскочив с кровати и если бы не сильные руки Ивана, то рухнула бы вновь от головокружения.

– Боюсь, госпожа, всех казнить не удастся, ибо не найдется столько палачей. Ты сама ведаешь, что подстрекает против тебя сам архиепископ Феофил, а у него везде есть глаза и уши.

– Да пусть он будет хоть Папой Римским, того мне не надобно знать! Отдать приказ укрепить ворота. Каждого, кто сможет держать оружие, вооружить и поставить на городскую стену. Умрем, но не сдадимся!

В разговор вмешался Иван:

– Марфа Семеновна, ты собираешься воевать против княжеской армии и архиепископом одновременно? Одна?

– Что же делать мне женщине, коль мужчины обленились и боятся собственной тени?! Даже, если никого не останется, буду драться голыми руками, но не дамся супостатам. А Настя и Евфимия мне в том помогут.

Женщины улыбнулись друг другу, а Иван густо покраснел – обидела его тетушка ни за что. Дабы скрыть смущение, он спросил:

– Что делать будешь, Марфа Семеновна? – и это «Марфа Семеновна» прозвучало с его уст как-то по-особенному, зловеще для нее самой.

Женщина нутром почувствовала перемену с ее племянником, осознала, что ненароком обидела его, а сейчас того никак нельзя: и так мало верных людей осталось, не хватало и их потерять. Заботливо, по-матерински, провела своей шершавой ладонью по его лицу, молвила:

– Ты не серчай, Ванечка, не горюй, родимый. Нет у меня более родных людей, нежели ты да внук мой Василий, оттого еще любимее вы для меня.