Глава седьмая

Была зима. Еще первые дни декабря -холодные, но не морозные. Днем шел дождь со снегом, а ночью, над землей за окнами взыгралась метель. Порывистый ледяной ветер гнал снежинки, завивал их в воронку, жалобно завывал через щели глухим страшным шепотом, словно десятки призраков вышли из заточения, дабы исполнить свой последний пляс.

В комнате, однако, было тепло. Откинув одеяло, Владислав почивал в мягкой, уютной кровати. Спал он плохо, то и дело постанывая и ворочаясь во сне. И видел он в сновидении своем дядю Жозефа, которого так горячо любил. Архиепископ виделся ему совсем молодым, стройным и статным. Как будто стояли они друг напротив друга под сводами старинного, давно забытого храма, подпираемый массивными белоснежными колоннами, уходящими далеко-далеко в небо, а сквозь щели его струился завораживающий яркий свет. Владислав так и стоял, не произнося ни слова, он наблюдал. А отец Жозеф раскрыл бархатную ткань, в ней оказалась золотая книга. И архиепископ, осторожно взяв эту книгу, подошел к юноше, отдал ее ему, а потом развернулся и стал удаляться в простор, раскрывшийся в лучах яркого света. Влад заплакал, он хотел было ринуться следом за дядей, но не мог даже пошевелить рукой, и тогда он закричал ему вслед:

– Не уходи, не покидай меня! – но сероватый силуэт медленно растворился в бескрайнем просторе.

Владислав резко проснулся. Вся подушка была мокрой от слез. Оказалось, он плакал наяву, не чувствуя этого. В каком-то полутрансе, не понимая до конца где находится, юноша машинально, повинуясь привычке, добрался до спальни родителей и без стука вбежал туда. Мать и отец почивали, но Бронислава чутьем материнским осознала, что сын рядом, пробудилась, а за ней и Станислав. Две пары глаз в недоумении глядели на сына – бледного, с покрасневшими от слез глазами, испуганного.

– Что случилось, Влад? – не своим голосом крикнул отец и это-то заставило юношу окончательно прийти в себя.

– Дядя… дядя Жозеф умер, – чужим, словно замогильным голосом ответил Владислав и посмотрел над головами родителей куда-то в пустоту.

«Господи», – прошептала Бронислава, перекрестившись, она всегда верила сыну, в глубине души смирившись с его избранной непохожестью. Станислав вскочил с кровати и, подбежав к юноше, затряс его за плечи, неистово воскликнув:

– Что за шутки, Владимир? Ты окончательно сошел с ума, да? Отправить бы тебя в сумасшедший дом, чтобы ты более не беспокоил нас такими выходками. Смотри, мать довел до слез.

– Станислав, прошу, не говори таких слов. Он же наш сын! – с мольбой в голосе промолвила женщина, всплеснув руками, золотые браслеты со звоном скатились до локтя.

– Молчи, Бронислава, теперь уж молчи. Это все твое воспитание. Лаской хотела учить сына, а он теперь издевается.

Владиславу стало несносно слышать обвинения в адрес матери, которую он горячо любил и которая являла ему чистый святой образ. Но он также понимал, что грех обвинять и отца, и посему сказал, дабы не обидеть их обоих – самых дорогих сердцу людей:

– Папа, не злись на маму. Я видел, мне приснился сон, как дядя Жозеф ушел… ушел навсегда.

– Что ты хочешь этим сказать? – Станислав резко почувствовал тревогу, будто холод пробежал по всему телу. Отвернувшись от сына, мужчина глянул на жену, тихо, почти шепотом, проговорил:

– Звони племяннице моей матери. Кажется… – он не договорил, боясь молвить что-то не то, махнул рукой, – звони прямо сейчас.

Бронислава, накинув на плечи халат, собралась было спуститься на первый этаж к телефону, но ее опередили: все трое услышали звонок, Янка взяла трубку, наступила тишина. Торопливые шаги раздались по лестнице, Янка вбежала в спальню родителей, по ее щекам текли слезы. Совладав с собою, девушка набрала в легкие воздуха, произнесла:

– Мама, папа… дядя Жозеф умер… Сегодняшней ночью.

В молчании – гнетущем, зловещем раздавался скрип голых веток об окна и крышу дома, вой ледяного зимнего ветра. Один лишь Владислав, как-то весь ожившись, подошел к окну и взглянул в ночное небо, в котором тускло белела луна. «Ты отдал мне волю, ты вручил ее лишь мне одному», – про себя говорил он, ожидая немого ответа.

Весь Львов, все католические святые отцы и пасторы хоронили архиепископа и политика Жозефа Теофила Теодоровича. Сам Папа Римский послал делегацию людей, дабы отдать должное памяти великого проповедника.

Затерявшись в толпе граждан из мирян, Владислав отстал от родных, силился продвинуться в первый ряд. У него почти получилось, но диаконы не пустили его, оттолкнули.

– Тише, мальчик, сюда нельзя, – сказал один из них.

– Пустите меня к архиепископу, он был моим дядей, – не унимался Владислав, порываясь прорваться сквозь цепь священнослужителей.

– Да не положено вам, молодой человек, – подошедший один из молодых клириков оттолкнул юношу в толпу мирян.

Началась давка. Он оступился, задел пожилую даму, та стала голосить:

– Несносный мальчишка! Не путайся под ногами.

Даме на помощь пришел дородный мужчина с густой черной бородой, большой как медведь. Одной рукой он сгреб испуганного Владислава за ворот пальто и бросил подальше – в конец толпы. Обозленный на невежество люда, несчастный от смерти дяди, Влад сдвинул шляпу на лоб и в бессилии выбрался к столбу, опустив глаза. В душе было также пусто, холодно и печально.

Ночью ему не спалось. Невидящим взором он глядел в потолок, о чем-то думал. Все так быстро случилось – как перевернуть страницу книги. Не успел свыкнуться с одним периодом жизни, как на пороге стоит другой. Ему не известно было, какие перемены ожидали его, всю семью, родных, но внутренним чутьем ведал: жизнь обернется иной стороной, вот только какой?

Под утро ему удалось заснуть. Уставшее тело, тяжелый от различных мыслей мозг просто отключились. Сквозь явь и полузабытье Владислав расслышал знакомый, почти позабытый голос, сквозь туман зовущий его. Юноша открыл глаза и заметил, что находится в соборе – том самом, где его крестили восемь лет назад. Посреди зала стояли два кресла: резные, с дорогой обивкой. Не долго думая, он сел в одно из них и тут же перед ним возник Жозеф Теодорович – таким, каким запомнил его Влад в детском возрасте. Оба сидели молча друг напротив друга, а вокруг более ничего не было.

– Ты хотел видеть меня, Владимир, и вот я здесь, – первый заговорил архиепископ, – я так соскучился по тебе.

– Дядя, не уходи, не покидай меня, – ринулся со слезами к нему Владислав, прижался лбом к его деснице.

Жозеф провел ладонью по его голове, жалея по-отцовски, ответил:

– У меня много работы, я не могу остаться здесь. Но когда я закончу свои дела, то приду за тобой.

– Когда?

– Не скоро. Помнишь, я тебе книгу дал? Не теряй ее, она твоя сила и твоя ноша. Справишься ли ты?

Владислав поднял на дядю глаза, прошептал:

– Справлюсь.

Архиепископ улыбнулся, перекрестил племянника:

– Я благословляю тебя, а теперь возвращайся назад, тебя там ждут.

Владислав пробудился. На часах было уже одиннадцать утра. День выдался пасмурным, холодным. В груди под ребрами, там, где билось сердце, лежала давящая пустота. Какое-то непонятное чувство волнения разом охватило его. А через двадцать дней все будут праздновать Рождество.

Глава восьмая

Минул год. Стоял теплый, еще по-летнему солнечный сентябрь. Листья деревьев только тронуло золотистой пыльцой. В безоблачном голубом небе кружилась стая голубей, где-то вдалеке в воздухе прозвенел колокол православного храма.

По длинной узкой аллеи городского парка, радостно задорно переговариваясь, шла пара: юноша и девушка, оба в школьной форме, немного уставшие, но довольные, что еще один учебный день подошел к концу. То были Владислав и Катаржина. Их чувства и симпатия друг к другу с возрастом переросли в нечто иное, более глубокое и серьезное. То была любовь. У пруда они остановились. Девушка достала кулек сухарей, бросила горсть в воду лебедям. Влад с упоением наблюдал за ней, необычайно красивой в лучах солнца. Он приблизился к ней, сжал в объятиях, тихо проговорил:

– Когда окончим школу, я попрошу отца и мать прийти к твоим родителям свататься.

– А разве мы не можем решить наши судьбы вдвоем?

– По нашим обычаям нельзя идти против воли отца и матери. Родительское благословение для нас, армян, очень важно.

Катаржина серьезно посмотрела на него, несколько смущенная. Владислав прижал ее к себе, водя рукой по ее белокурым волосам. Девушка теперь была ниже него, ненамного, но ниже. Она коснулась его лба, провела пальчиками по скулам, еще детско-округлому подбородку с ямочкой. Она любовалась Владом, с восторгом глядела в его красивое смуглое лицо с необычно огромными зеленовато-голубыми глазами под черными дугообразными бровями. Влад слегка дернулся телом, что-то новое, странное почувствовал он, будто жар разлился по жилам. Щеки его покраснели в смущении, он прошептал:

– Поцелуй меня, пожалуйста.

Он наклонился. Катаржина, сама смущенная и в то же время гордая собой и им, коснулась его губ, после чего резко отодвинулась, испугавшись.

– Почему ты отстранилась от меня? – в недоумении вопросил Владислав.

– Не знаю… я смущаюсь, боюсь. До этого никогда не целовалась.

– И я тоже, Катаржина. Я тоже. А теперь иди ко мне, – он широко раскрыл руки для объятий и девушка ринулась к нему, прижалась к его груди, подушечками пальцев гладя выпирающие его ключицы.

– Влад, – прошептала девушка, поглядев на него, – а как будет по-армянски «я тебя люблю»?

– Ес кез сирумем. Ес кез сирумем, – дважды повторил он.

– Ес кез… сиру… – Катаржина рассмеялась своей неловкости в произношении чуждого языка.

– Давай вместе, – предложил Владислав и медленно произнес, девушка за ним, – ес кез сирумем.

– Ес кез сирумем, Владислав, – прошептала Катаржина.

– Ес кез сирумем, Кати, – тихо вторил он в ответ.

Держась за руки, они уселись на мягкую траву – как легко, как свободно и радостно находиться вот так рядом, ощущать прикосновение кожи, слышать горячее дыхание! Владислав прижал Катаржину к своей груди – из-под рубахи ясно ощущалось быстрое биение сердца. Он не хотел ни о чем говорить, только просто сидеть в молчании, наслаждаясь близостью с любимой. Девушка нарушила тишину первой:

– А ты правда знаешь армянский язык?

– Конечно, с самого рождения я говорю на нем. Помимо прочего отец и мать общались с нами на польском и немецком. Были у нас и две гувернантки: украинка и француженка – обе они учили нас своим языкам.

– Получается, ты знаешь пять языков?! – восторженно ответила Катаржина. – Тебе повезло родиться в такой семье.

Владислав потупил взор. Былая радость от первого поцелуя сменилась грустью. Глубоко вздохнув, он потеребил траву, собираясь с мыслями, проговорил:

– Да как тебе сказать: повезло или нет? Моя бабушка по отцовой линии происходила из знатного дворянского рода польских армян, она была родственницей великого архиепископа Жозефа Теодоровича – моего двоюродного дяди, который и крестил меня, семилетнего мальчика. А сам наш дворянский род восходит далеко, в глубину веков – к древним царям Армении.

– Получается, ты царского рода?! Ты принц Армении, мой прекрасный принц! – она еще крепче прижалась к его плечу, из последних сил стараясь развеселить его, но Влад все также с грустью глядел на пруд, на тени от деревьев, продолжил рассказ:

– Да, я принц без владений. Царь без царства, с незавидной судьбой, не понятный всеми. Я никому не говорил, а тебе лишь скажу, – юноша обернулся к Катаржине, в его красивых глазах блестели невыплаканные слезы, – я шутка, всего лишь шутка – так называет меня родной отец. Я разочарование в семье, никем нежданный. Еще до моего рождения, когда я находился в материнском утробе, родные мои ожидали девочку, готовили платьица, кукол, банты – все для маленькой принцессы, и какая была неожиданность для всех, когда бабушка – мамина мама, приняла меня впервые на руки, воскликнула: это мальчик! Отец не хотел сына, он мечтал о младшей дочери, ибо у меня уже был брат Казимеж – его-то все обожают. А я лишь шутка с необузданной фантазией. Но я как-никак благодарен отцу, он столько многое дал мне. С рождения я не нуждался ни в чем; родители, тети, дяди уделяли должное внимание моему образованию. Помимо языков с трех лет я обучаюсь музыке и изобразительному искусству, мировой литературе, философии – все как и принято в дворянских семьях. Отец сейчас немного обучил нас с братом искусству фотографии, но мне более по душе кисть и краски. Но из-за отца я так и не научился читать и писать по-армянски. Никогда не забуду долгие уроки с тетей Вандой – по отцу; она часто оставалась со мной в отдельной комнате и рассказывала об Армении, ее истории. Ты знаешь, наш язык самый древний, остальные древние наречия исчезли, умерли, а наш жив – благодаря христианству, ведь это мы, армяне, первыми перешли к Христу единым народом, за что и расплачиваемся по сей день. Мы бы и уехали на нашу родину, да только нет ее ныне. Турки отняли ее у нас, изгнали из наших домов, убивали, вырезали, не жалея ни детей, ни стариков, ни женщин – за то лишь, что мы верим во Христа, а те в Аллаха. Но мы не отреклись от нашей веры, живем в разных странах. Нас, армян, осталось мало. Как когда-то иудеи разбрелись по миру, так теперь и мы.

Владислав замолк на короткое время, оглянулся по сторонам. Над головой качались кроны деревьев, сквозь их листву и ветви на землю падали косые лучи солнца. Юноша улыбнулся Катаржине какой-то виновато-измученной улыбкой, продолжал:

– Тетя Ванда многое говорила, потому что много знала. Именно она решилау чить меня армянской письменности – красивой, не похожей ни на одну другую. Но тетя не успела обучить меня всему, что знала сама. Однажды в комнату вошел отец, лицо его было строго-холодным; он поглядел на нас и крикнул тете Ванде: «Хватит всей этой чепухи! Я не желаю, чтобы ты путала моего ребенка родословной, оставь это себе. Он родился в Польше и будет жить как поляк!» После ссоры родных мои уроки о нашем народе прекратились, а я так скучаю по ним. Это был мой рай: мой детский, крошечный рай.

Катаржина слушала его, не перебивала. Ей было интересно. Она подумала, как важно для Влада высказаться, излить все, что накопилось у него в душе. Вопреки всему, девушка увидела сидящего перед ней человека – совершенно иного, нежели прежде, не того, кого она до этого. Владислав сидел рядом с ней: невысокий, крепкий, хорошо одетый, с благородным отчетливо выточенным лицом, а в душе – где-то там в глубине жил иной человек с другим взглядом на жизнь: добрый, мягкий, эмоциональный. Девушка плотнее прижалась к нему, поцеловала в смуглую щеку.

– Какой же ты у меня хороший, Влад! – Катаржина слегка улыбнулась, сжала его пальцы рук.

– Для тебя я всегда останусь таким, только обещай, что будешь рядом, не бросай меня.

Вместо ответа она поцеловала его в губы – второй раз, и поцелуй этот сказал больше тысячи слов.

Домой Владислав вернулся после обеда. Уставший, голодный, но счастливый, он быстро съел свой обед, приготовленный заботливыми руками Брониславы, и отправился через поле, дальше вверх по холму туда, где иной раз любил работать Станислав, черпая вдохновение в окружающей красоте. Жесткая трава приятно колола руки, когда Влад уселся, опершись ладонями в землю, жмурясь, глядел на ясное голубое небо, по которому плыли перистые облака. Также тихо, безмятежно сталось и в душе его, он любит – его любят. Всегда чуждый людям, непонятый ими, далекий от них, юноша, наконец, осознал, что кому-то сейчас он действительно нужен, что он не зря живет на этом свете. Когда-то Казимеж в сердцах высказал, что лучше бы ему вообще не рождаться, что даже в семье он лишний. Потом, конечно, брат искренне извинился за столь богомерзкие слова, чувствуя вину за собой. Владислав простил Казимежа, но эти слова все равно остались у него в памяти и, хуже всего, была в них горькая для него правда.