Старуха надела красные тапки, облачилась поверх рубашки в длинный халат и прикрыла голову широченной шляпой, потому что на чердаке всегда сквозит, будь то хоть майский день. И когда Вера увидела ее в таком наряде, она вдруг расхохоталась и быстро зажала руками рот, а Пра на это засмеялась, так-то лучше, девонька моя, думала она, смейся надо мной, наполни эти комнаты смехом. Рубашка вытарчивала из-под халата, шляпа сидела криво, но сейчас было не время наводить лоск да глянец.

– Думаешь, надо взять палку? Будь по-твоему. Палка! Где ты?

На всякий случай она захватила с собой еще и ключи от ванной и пошла считать неприступные ступеньки вверх. Она видела, что все двери приоткрыты на цепочку, и наверняка из-за каждой кто-то следил за ней, но это Пра не смущало, она не из тех, кто предпочел бы тихохонько шмыгнуть наверх, нет, она грохала палкой по перилам, извещая о своем приближении, и двери бесшумно захлопывались за ее спиной.

Ветер она услышала, едва ступив на чердак, точно дом и двор тихо свистели. Она пошла вдоль по коридору мимо чуланчиков. Валяется опрокинутая коляска, по полу рассыпаны лежавшие в ней дрова, лыжная резинка цветов норвежского флага, бутылка коричневого стекла откатилась в сторону. Пра остановилась перед сушилкой. Их корзина стояла посреди помещения, под провисшими веревками, на которых еще болтался шерстяной носок. Под потолком на балке сидел голубь. Старуха с помощью шеста, лежавшего здесь же для таких надобностей, открыла люк в крыше и громко трижды топнула, но голубь не шелохнулся. Она попробовала согнать его палкой – без пользы, голубь сидел как сидел, возможно, он был мертвый. Пра замерзла, кинула носок в корзину, подхватила ее, но тут же поставила обратно. Потому что на широких досках, покрытых тонким слоем пыли, она увидела следы ног больше миниатюрных Вериных. Потом она заметила кое-что еще. Среди одежды в корзине валялась пуговица, блестящая пуговица, явно не их. Она взяла ее в руку. Пуговица на черной нитяной ножке. Ее обронили здесь. На чердаке кто-то побывал, от его куртки оторвали пуговицу. Старуха положила пуговицу в карман халата, закинула за плечо палку, оттащила корзину в квартиру и отсюда немедля позвонила доктору Шульцу с Бишлета, он несколько раз пользовал Веру в детстве, когда она заболевала и плакала сутки кряду, тогда появлялся доктор Шульц с Бишлета и прописывал свежий воздух, свое излюбленное универсальное лекарство, которого в долине Нурмарка, кою он аттестовал как «аптеку», благо что на своих двоих исследовал ее вдоль и поперек, было в избытке, свежий воздух отпускался здесь и в жару, и в стужу, притом совершенно бесплатно. Поэтому Пра с большой неохотой заставила себя набрать его номер, но кого еще ей было позвать, а когда Шульц наконец поднял трубку, голос звучал озабоченно и нетерпеливо. Он смог пообещать заглянуть попозже вечером, если не получит других вызовов, поскольку борьба далеко не закончена, это всем надлежит помнить как дважды два, отчаявшиеся немцы и местные предатели могут нанести удар в любую секунду, и столкновения уже идут, и люди гибнут, это агония войны, последние судороги разгромленных перед rigor mortis^[1] поражения. Доктор Шульц с Бишлета не мог изменить священному долгу в последнюю секунду, он должен быть на посту и принимать раненых героев заключительных боев войны. Пра вздохнула и положила трубку, спрятала пуговицу в шкатулку со своими драгоценностями в спальне и вернулась к Вере. Та сидела на диване в прежней позе. Точно та птица с балки на чердаке, подумала старуха и постучала три раза по деревянному косяку, на всякий случай. – Сейчас давай разберемся с платьями, а потом разложим пасьянс и выпьем «Малаги», – предложила Пра. Вера поплелась за ней на кухню, они погладили платья, и Вера надела на себя зеленое, Болеттино. Оно было широковато, но Пра заколола на талии по булавке с каждой стороны, и женщины пошли к большому зеркалу в прихожей. Вера стояла перед ним и смотрела в пол. Отводила глаза. Не хотела встречаться со своими глазами в зеркале. Пра обняла ее. – Смотри-ка, ты переросла меня. А меня к земле тянет. Скоро совсем носом ее скрести буду. – Так, в выходных платьях перед зеркалом, и застала их бледная и встревоженная Болетта. Она замерла на пороге, рассматривая их, на миг успокоилась. – Ты чудесно выглядишь, Вера, – шепнула она, а Вера подобрала подол и упорхнула в столовую. Болетта проводила ее взглядом. – Она говорила что-нибудь? – Надо помыть окна, – ответила Пра. – Скоро солнца видно не будет. – Болетта схватила мать за руку: – Она заговорила? Что она сказала? – Старуха посмотрелась в зеркало. – Мои дни сочтены, – запричитала она. – Я выгляжу как балаганный клоун. – У Болетты стали сдавать нервы. – Но говорить ты могла бы нормально, а не как в балагане! – Старуха вздохнула: – У тебя опять голова болит. Лучше б тебе не кричать, а прилечь. – Болетта сделала глубокий вдох и закрыла глаза. – Ты можешь ответить на мой вопрос? – А ты принесла что-нибудь вкусненькое? Мне хочется шоколада с маслом! – Болетта привалилась к стене: – Она заговорила? Мне что, пытать тебя? – Пра вздохнула еще глубже: – Она не сказала ни слова. Зато расчесала мне волосы, если ты не заметила. И вообще, надо вывесить флаг. Мы одни сегодня без флага.

Болетта хотела пойти за Верой. Но Пра удержала ее. – Оставь девочку сейчас в покое. – Болетта замерла на месте и быстро отерла рукою лоб. – Ты уверена, что не надо позвать доктора? – Тсс! – шикнула старуха. – Этому идиоту я уже позвонила.

Доктор Шульц пришел, когда они пили кофе. А когда доктор Шульц из Бишлета совершал выход, не заметить его было нелегко. В вытянутой руке он держал черный саквояж, на голове была приплюснута шляпа с обвислыми полями, на ногах калоши, которые он носил с первого сентября по семнадцатое мая, не сверяясь с погодой, худое лицо багровело, нос напоминал восклицательный знак, приклепанный между лбом и ртом, а на конце этого видного собой носа висела капля, которая, видимо, примерзла к нему навек во время лыжного перехода из Мюллы, который доктор Шульц совершил зимой 1939 года, когда ему и довелось затариться свежим воздухом в последний раз. С тех пор он в основном сидел дома у себя в Бишлете и тратил этот запас. Добираясь к нам в тот вечер, доктор Шульц занял собой весь тротуар и некоторую часть мостовой. Он полз, как черный краб, и малышня из Йёссенлёккена ехала за ним на велосипедах всю Уллеволсвейен, они подбадривали его криками, звенели в звонки каждый раз, как его нога сползала в водосточный желоб, а время от времени вынуждены были велосипедами заворачивать его на правильный путь, потому что сам он так и норовил свернуть в сторону Нурмарка, как будто огромный магнит притягивал его туда. Другими словами, ни от кого не укрылось то обстоятельство, что доктор Шульц остановился перед домом 127 и позвонил к нам. Я часто думаю, не пошло бы все совсем по другому сценарию, воздержись доктор Шульц в тот именно день от пятого виски с содовой, не говоря о шестом, и будь у него тверже рука, холоднее голова и взгляд поострее, от которого тогда, возможно, не укрылись бы некоторые моменты, что могло бы изменить нашу историю и даже поставить на ней крест. Я говорил и говорю: Фред ходил по краю еще до рождения. Такие мысли пугают меня и лишают сна, потому что уж больно на тонкой веревке, сотканной из теней случайностей, мы тут обретаемся. И я вижу патетичного доктора из Бишлета, которого я не знаю, любить мне или ненавидеть: он стоит, упершись в дверь, так что, когда Болетта отпирает ее, он едва не вваливается в прихожую, а с этажа на этаж, из подъезда в подъезд ползет шепоток, что спившийся доктор Шульц вызван к этим безмужним из угловой квартиры на Гёрбитцгатен, к этим сумасшедшим теткам, которые живут не как все, и шепотки роятся по двору, а в углу у помойки домоуправ Банг сплетает их в полновесные россказни, часть из которых доживет и до моих времен.

Болетта зафиксировала доктора на стуле, и пока он собирается с силами, они снимают с него шляпу, калоши и пальто. – Что с пациентом? – спрашивает он. Пра хмыкает: – Это мы хотели бы спросить у вас! Для этого, если вы не догадываетесь, мы вас и позвали. – Болетта протягивает ему чашку кофе. – У нее было очень обильное кровотечение, – произносит она быстро. – Я нашла ее на чердаке. Она могла упасть. – У доктора трясутся руки так, что он вынужден сперва отхлебнуть из блюдца, и дребезжит голос. – Ну, в первую голову ей необходим свежий воздух. После стольких лет взаперти. – Пра готова кинуться на Шульца с кулаками, но между ними встает Болетта. – Вера лежит в комнате, – говорит она. – Мне кажется, она в шоке. – Доктор Шульц с трудом поднимается на ноги и принимается гнуть пальцы. – Так, так. А что она говорит? – Болетта смотрит в пол: – Ничего. С тех пор, как я ее нашла, она не сказала ни слова. – Не говорит? Пожалуй, я посмотрю на нее. И мне бы хотелось побыть с пациентом наедине.

Доктор Шульц берет черный саквояж, заходит к Вере и захлопывает за собой дверь. Он проводит у нее девятнадцать минут. Пра с Болеттой ждут в коридоре и не улавливают ни звука. Но выходит доктор от Веры таким трезвым, каким его давно никто не помнит. Он садится на тот же стул и тоже погружается в молчание.

У старухи лопается терпение. – Не будете ли вы столь любезны сказать нам хоть что-нибудь? Что с Верой? – Доктор Шульц обращается не к ней, а к Болетте: – Вы правы. У нее своего рода шок. Или психоз. – Болетта тихо оседает на стул: – Психоз? – Если хотите, затмение. Как вам больше нравится. – Пра подходит к нему поближе, размахивая кулаком. – Немедленно скажите, что с ней такое! И прекратите жонглировать словами! – Доктор Шульц достает носовой платок и промакивает высокий лоб. Капля на носу дрожит. – Она потеряла много крови и очень ослабла. Видимо, она упала и получила сотрясение мозга. Ей нужно как можно больше отдыхать. Я дал ей успокоительное. – У нее никогда не бывало таких кровотечений, – глухо произносит Болетта. – Мы все проживаем необыкновенные времена.

Доктор Шульц отлепляется от стула, они провожают его в прихожую. И пока Болетта достает две купюры из ящичка под буфетом, Пра отводит его в сторону. – Что вы думаете о ссадине у нее на шее? – Доктор Шульц задумывается. – Ссадина на шее? Верно, укус, а она его расчесала. – Он перекидывает через плечо пальто и делается нетерпелив. Но старуха держит его цепко. – Вы осмотрели ее по женской части? – спрашивает она тихо. Доктор Шульц с клацаньем захлопывает саквояж. – Простите? – Вы прекрасно понимаете, о чем я! Она девственница? – В этот момент возвращается Болетта с деньгами. Он проворно сует их в карман и столь же проворно вытирает пальцем под носом, но капля остается висеть. – Я не вижу ничего, кроме того, что Вера потеряла много крови, что, естественно, вызвало слабость и нервозность. Давайте ей утром и вечером по таблетке железа. – Болетта берет его за руку. – А молчит она почему? – спрашивает она.

Доктор Шульц долго не находит ответа. – Центр речи временно утратил дееспособность. Это может быть следствием кровоизлияния. Я имею в виду сотрясение мозга. Когда гематома спадет, речь вернется. – А когда она спадет? – нетерпеливо спрашивает Пра. – Может, завтра, может, позже. Это лечится только временем.

Болетта отпирает дверь, и доктор выходит на площадку. Он сдвигает шляпу задом наперед. – Звоните мне, если она не оправится до осени. – И он крепко вцепляется в перила и спускает себя по лестнице вниз, где палкой разгоняет по-прежнему торчащих там мальчишек, а потом медленно ползет к себе в Бишлет, в квартиру, куда не позвонил в поисках неотложной медицинской помощи ни один из героев последних сражений войны. Пра захлопывает дверь, запирает ее и поворачивается к Болетте: – Ну, что я говорила?! Этот идиот в своем репертуаре. Раньше панацеей служил свежий воздух. Теперь от всего лечит время.

Потом они заглядывают к Вере. Спит. Они не будят ее, достают флажок, которым пользуются дважды в год: в День независимости и в День тезоименитства – и ставят его на балкон в пустом цветочном горшке. Все еще светло. Высокий свод неба туго натянут над городом. Дотлевает костер из штор затемнения, а посреди Киркевейен валяется соломенная шляпа, и мягкий ветерок с фьорда гонит ее вдоль мостовой. Вдруг в гостиной вырастает Вера. Они разом поворачиваются к ней и едва не вскрикивают от испуга и радости тоже, они думают: вот сейчас она заговорит, они надеются, Вера пришла в себя, вместо этого она берет свой фотоаппарат и щелкает их, как они стоят на узеньком балконе перед игрушечным норвежским флагом, Болетта в коричневом костюме, бедра грузные, рот открыт, рука тянется заслонить лицо, точно она хочет спрятаться, и прабабушка Пра в длинном желтом платье и с развевающимися седыми волосами, а три пальца правой руки неожиданно поджаты при оттопыренных большом и мизинце, это знак дьявола, она сгорблена, согнута, но смотрит прямо в глаза мне, который пытается раскрасить это фото своими беспомощными описаниями, ибо я проявил снимок, я наткнулся на эту пленку, разбирая мамины вещи, она затерялась, и я внушил себе, что на фотографии видно и ее тоже, ту, которая сделала этот снимок, нашу маму, как если бы вязкий майский вечер за спинами двух женщин на балконе был зеркалом, в котором тень Веры отражается, как черная печаль, как боль, никогда мной дотоле не виденная в том, что я называю ручной выдержкой памяти.