– Ну ладно, бог с ними, с бабами. Одни напасти, да морока от них… Ну, а по улице меня дружки на колясочке возили. Каретный мастер из немецкой слободы мне колясочку отменную смастерил, кожей сиденьице обтянул и даже навес от дождя приладил. В ней и летом и зимой удобно было ездить. Так вот и жил-поживал я потихонечку, – лицо Рукомойникова сделалось задумчивым, серые глаза увлажнились. – А в тот вечер дружок мой фронтовой, Алексеев Мишка, повез меня ни куда-нибудь, а в сам «Лондон»^[27]. Там швейцар хоть и поморщился на мой «мобиль» глядючи, однако же, и рта не раскрыл, узрев награды на мундире. Крикнул он лакея. А тот полового мальчишку. Отерли они колеса брички моей от грязи и покатили меня по паркету, прямиком в залу. Там знатная публика заседала. Но многие военные и честь мне отдавали, в знак увечности моей геройской, – слёзы не удержались в глазах поручика, мутные капли, словно дождевая вода по глиняным желобам, заструились по глубоким морщинам и обмочили узорный воротник малинового халата. – В «Лондоне» мы и закусили отменно и выпили. Много выпили и с собой пару бутылок мадеры прихватили. Дома снова пили. Опосля я, видно, уснул. А проснулся, видите где… Больно мудреный карамболь со мной приключился, – пухлая рука инвалида нырнула в лохматую шевелюру и почесала затылок. – Черт знает что на поверку вышло. Я ведь и раньше частенько с дружками пьянствовал. И так, бывало, накушаемся, что рычим поутру, словно зверюги какие. Отрадно, что стены толстые – ни постояльцы, ни хозяйка не слышали. А тут с чего? Мне итак конфузливо от такого события, так вроде невинный господин из-за моих авантюр пьянских должо́н страдать…

– Ага, значит, мои видения опиумные совсем и не причем? – с радостью отозвался Владимир.

– Настоятельно рекомендую вам помолчать, господин Махнев. Относительно ваших художеств с вас еще спросится. Хотя, и не мной, – возразил Овидий.

В комнате нависла небольшая пауза.

– Давайте, господа, лучше чайку попьем, в вист партийку сыграем. А? – Рукомойников ободряюще подмигнул Владимиру мохнатым серым глазом.

– Ладно, – хмуро откликнулся карлик. – Чаю, так чаю. А насчет виста, где же мы четвертого игрока-то сыщем? Купчишка Булкин еще не освободился. Ладно, придумаем что-нибудь.

– Вы, господа, можете и вдвоем сыграть, – откликнулся Владимир. – Если не возражаете, я просто посижу на диване. Что-то я устал сильно. Думается, из меня плохой игрок нынче получится.

Ватные ноги сделали несколько шагов в сторону, колени подогнулись. Владимир даже не заметил, как шлепнулся в мягкий бархат уютного дивана, голова склонилась к подушкам, глаза заволокло туманом.

– Владимир Иванович, а как же чаёк? – прозвучал заботливый голос поручика. – Ведь остынет же. Попробуйте-ка пастилы. У Овидюшки такая знатная пастила. Я такую-с нигде не едал.

– Оставь его в покое, Василий. Видишь, он лыка не вяжет. Пусть спит себе, аки младенец. Он и при жизни-то был безумным повесой, гарцевал, словно холеный жеребец на Лоншане^[28]. А тут нюни распустил. Презираю…

– Ну, что – ты, Овидюшка… Зря ты так. А я вот не серчаю на него. Веришь, он мне даже по сердцу, словно бы сын родный, али сродственник близкий.

– То отец, то сын? Ты уж определись, – раздраженно отозвался слуга Виктора. – Ладно уж, пей чай, сердобольный ты мой.

Василий Степанович только хмыкнул. Довольная физиономия старого вояки склонилась над чашкой ароматного чая.

Крепкий сон спеленал Владимира по рукам и ногам, словно радивая повитуха беспокойного младенца. Перед мысленным взором вновь потекли белоснежные зефирные облака, охапки густой, свежей листвы посыпались на грудь, в ушах заиграл то ли рожок, то ли фальшивая деревенская свирелька. Но звук этот был столь монотонен, жалостлив и незатейлив, что рот Владимира скривился от глубокой зевоты. Он словно бы куда-то поплыл, влекомый перламутровыми струями лучезарного эфира.

– А у нас, господа, уже полный роббер. Две партии! – камнепадом раздался густой бас карлика. – Моя дама сделала игру, козыри нынче на нашей стороне.

Именно этот возглас и отозвал нашего героя из объятий нежного Морфея. Он вынырнул из крепкого сна, будто скатился по мокрой, гладкой траве на песчаный бережок тихой речушки. И едва пальцы ног коснулись воображаемых холодных струй, как он вздрогнул всем телом, сонные веки приоткрыли мутный взор.

Перед Владимиром предстала новая картина – карточная игра четырех господ. Двое из них были ему хорошо знакомы – это были всё те же: карлик Овидий и поручик Рукомойников. А вот откуда взялись двое других? Судя по одежде, они выглядели вельможными господами начала прошлого века – камзолы, сшитые по Петровской моде, бархатные кюлоты, суженные на коленях, тонкие шерстяные чулки и огромные башмаки с квадратными, медными пряжками, светлые, напудренные парики, румяные, щекастые лица. Где он мог их видеть?

И вдруг его осенило. Это же были два джентльмена, чьи образы красовались на портретах в комнате Овидия. Владимир медленно перевел взгляд на противоположную стену – на него темными глазницами смотрели пустующие бронзовые рамы. В одной из рам зияла угольная темнота, источающая легкие струйки желтоватого, похожего на табачный, дыма. Пространство другой приютило низкий глиняный горшок с отбитой ручкой, из горшка торчал нелепый стебель какого-то желтого цветка, напоминающий обычный подсолнух.

Сонный взгляд скользнул и по лицам старых знакомцев: голова карлика теперь была без фески и напоминала собою маленькую тыкву. Угольно-черные татарские глазки лучились от удовольствия в результате карточного выигрыша. Поручик тоже скалился в довольной улыбке, его полные женские пальцы, посверкивая яркими перстнями, дергали мочку продолговатого мясистого уха, а вторая рука… И только тут Владимир смог хорошенечко рассмотреть то, что таилось от посторонних глаз в свободном малиновом рукаве шелкового халата. На столе, распластавшись малахитовой звездочкой, с бледными, загнутыми, острыми ноготками, лежала лапка какой-то диковинной рептилии – то ли ящерки, то ли крупной жабы. Именно этой лапой Рукомойников и придерживал гусиное перо, которым записывал ходы в висте.

– У меня, господа, все четко: онеры, коронки, штрафы. Да, да все четко, – скороговоркой произнес Василий Степанович. Лягушачья лапка, скрючившись каралькой, ловко нацарапала на листочке какие-то чернильные циферки.

«Господи, какой бред! Может, мне все это сниться?» – подумал Владимир и снова погрузился в сон.

Теперь ему снилось, что он плещется в собственной купальне. Словно липовый мед, тягуче и сладко течет жаркий июльский полдень. В высоком, безоблачном небе парят острокрылые серые жаворонки и черные короткохвостые стрижи. Тонкие листья плакучей ивы роняют в реку по-девичьи чистые слезы. На противоположном берегу тихонько шелестят острые стебли камышей. То тут, то там из плотных зарослей выныривают темно зеленые и синие перламутровые головки любопытных и юрких уточек. Слышится хлопотливое кряканье и слабый писк народившихся утят.

Вода приятно обволакивает горячее, упругое тело. Владимир лежит на спине, слабо перебирая вялыми ногами. Лучи горячего солнца ласкают лицо и грудь, твердеющую мурашками от приятного озноба. Светило плавится в полуденном зените – яркая синева больно режет глаза.

Он сощурился и отвел взгляд, чтобы не ослепнуть. Тонконогая водомерка по-хозяйски проскакала по зеркальной глади пруда, прозрачными, золотыми лепестками сверкнула большая синехвостая стрекоза.

Дремлющий слух выхватывает какие-то слабые звуки – плеск воды от плавников жирного склизкого карпа, жужжание настырного овода возле стебля нежной кувшинки, далекую песню деревенских баб под ливенку^[29], в близлежащей рощице. Их короткие перепевки и звонкий смех, вначале тихие и слабые, внезапно переходят в иную, нетипичную и громкую тональность.

Владимир поежился, ошеломленный нелепостью и дисгармонией женского смеха, долетевшего из зеленой рощи. Этот смех походил на грубый мужской гогот. К нему присоединился чей-то назойливый шепот, возня и звонкие шлепки.

Махнев вздрогнул. Пруд исчез, плеснув на прощание пригоршней прохладной, свежей воды. По вялым ногам хлестнули ивовые ветки, откуда-то, из-за уха, с противным жужжанием вылетела здоровенная муха. Владимир поперхнулся, ушел под воду с головой, а когда вынырнул, то обнаружил себя сидящим на шелковом диване. Рядом с его носом теперь летала не одна, а несколько зеленых, с бронзовым отливом мух.

«Откуда их столько?» – рассеянно подумал он и брезгливо отмахнулся.

Игра в карты закончилась, закончилось и долгое чаепитие. Господа в напудренных париках возвратились назад, в родные картины. Обеденный стол тоже куда-то испарился. Старые знакомцы теперь восседали на другом шелковом диване. Хохотал Василий Степанович.

Владимир присмотрелся и обнаружил довольно странное обстоятельство: короткая ладошка карлика, растопырив мощные пальцы, лежала на…

Владимир прогнал остатки сна и окончательно пришел в себя. От неожиданности происходящего, он чуть не подпрыгнул на месте.

Одна из ладоней Овидия лежала на заголившейся толстой и бугристой ляжке поручика Рукомойникова, другая уверенная ладошка крепко держала полную, холеную ручку, увенчанную блестящими перстнями. Деревянный костыль и лягушечья лапка были отодвинуты на второй план. Овидий тискал Василия Степановича с таким жаром, как будто перед ним сидел не старый, обезображенный вояка, а обольстительная и знойная красотка.

– Ох, Васенька, полюбил я тебя всем сердцем, – страстным шепотом пояснял карлик. – Вот погоди, новую ножку и ручку разыщем тебе, и без колясочки своей ходить начнешь. И такая у нас с тобой любовь закрутится.

Липкие губы тянулись к усатому рту инвалида. Герой войны только жеманно и задорно похохатывал, но не отстранялся от бурного натиска извращенца. Овидий ловко перехватил вялую, женскую ладонь поручика, отвел ее в сторону и решительным движением полез за полу халата, поближе к ремню. Штаны Рукомойникова оттопырились внушительным шерстяным комом.

«Ну нет, господа, это уже выше моих сил, – пробормотал Владимир. – Упивайтесь вашими содомскими штучками, только, пожалуйста, без меня!»

Он попытался вскрикнуть и соскочить с дивана, но его собственные руки и ноги будто налились свинцовой тяжестью. А из горла раздалось удушливое шипение. Он поперхнулся и закашлялся. Зато гудение назойливых мух усилилось. Похоже, одна из них залетела ему прямо в ухо, а другая в рот.

«И главное, каков поручик! А еще рассказывал о своих амурных похождениях… Говорил, сколь много женщин к нему на Гороховую хаживало. Врал? Лицемерил? Как же так?» – Владимир пытался отогнать от себя крылатых нахалок.

Меж тем оба сладострастника, изувеченные судьбой и природой, пытались снять одежду, их нелепые, полуобнаженные тела слились в жарких объятиях. Более обнаженным, на счастье, выглядел Овидий – неизвестно какое бы впечатление произвел на Махнева голый торс инвалида войны. Он с трудом представлял себе анатомические подробности его нового тела.

На карлике же остались лишь тонкие восточные шальвары, кряжистый торс с выпуклой, желтоватой спиной покрылся испариной. Он походил на ловкую обезьяну, прицепившуюся к стволу широкого дерева. В один из моментов он повернулся к Владимиру боком. Прозрачная восточная ткань прилипла к разгоряченному телу и обнажила контуры внушительного орудия… Овидий в эти минуты походил на древнегреческую статуэтку Приапа – карликового роста с непомерно развитым детородным органом.

– Господи, да когда же закончится весь этот бред?! – вскричал ошеломленный Владимир. И в этот самый момент одна из мух укусила его прямо в мочку уха.

Владимир чертыхнулся и вскрикнул от боли.

– А ровно тогда, дурашка, когда ты привыкнешь! – услышал он знакомый голос, идущий, откуда-то сверху. Это был голос Виктора. – Чего это ты так переполошился? Я смотрю, в моих владениях ты стал таким непорочным, что аж меня затошнило. Нет, решительно здешние места на иных грешников плохо влияют. А? – невидимый демон расхохотался. – Володя, друг мой, неужто ты забыл о том, как сам вначале предпочитал женские мягкие и знойные прелести? Ну а потом, совершенно, впрочем, внезапно пристрастился к тонким шейкам смуглых юношей и к тощим ягодицам. А? Голубчик, ведь на вкус и цвет…товарища не сыщешь. Но ежели фортуна выпадет такого отыскать, резон я вижу с ним свою пристрастность испытать.

Теперь демон хохотал так, что со стены в комнате Овидия упал портрет одного из важных господ в светлом парике, недавнего поклонника виста, и странным образом раскололся на куски. Так, словно он был написан не на холсте, а на овальном зеркале или каменном полотне. В одном из неровных осколков вращался и поблескивал чей-то изумленный карий глаз.

– Довольно, ты меня отменно позабавил. Пошли же в класс, мой целомудренный избранник.

Владимир почувствовал, как кто-то невидимый потянул его за рукав. Через секунду перед ним снова открылся длинный коридор, застланный красной ковровой дорожкой. В этом же коридоре, неизвестно откуда, появился новый ряд высоких, дубовых дверей. Теперь невидимка легонько подталкивал его в спину, заставляя двигаться в нужном направлении. Пройдя мимо двух дверей, его остановили возле третьей, что была выше и шире остальных.

Дверь распахнулась, и перед нашим героем предстала до боли знакомая аудитория, похожая на римский амфитеатр.

Помещение смотрелось столь огромным, что три испуганных человечка, сидящих за ученическими партами, казались лилипутами. Каждый звук раздавался гулким эхом, уносясь ввысь высокого стрельчатого свода.

– Владимир Иванович! – послышался знакомый, трогательный голос. – Ты ли это, друг мой? – круглое лицо Макара Булкина выражало смесь удивления, легкого любопытства и безграничной радости.

Макар вскочил со своего места и бросился к входу в аудиторию, на пороге которой, нерешительно топтался Владимир Махнев. Через несколько мгновений щеки нашего героя коснулся колючий, небритый подбородок рязанского купчишки. Он даже ощутил на губах горько соленый привкус слез своего сентиментального друга. Бегло оглядев лицо Макара, Владимир убедился в том, что щеки его друга уже не горят прежним румянцем. Макар выглядел бледным и усталым. Через мгновение, Макар будто спохватившись, отпрянул от Владимира, смутился, крупный нос сморщился и чихнул. Булкин вдруг принялся обнюхивать собственные рукава, руки и полы сюртука.

– Володя, скажи честно, от меня ничем дурным не пахнет?

– Нет, Макар, а чем должно пахнуть?

– Да нет. Это я так, – Макар натянуто рассмеялся.

Владимир посмотрел на остальных учеников своего необычного ученического «потока». Господин Травин сидел, ссутулившись. Опухшие, мутные глаза, не мигая, глядели в одну точку. Он был без шляпы, русые волосы торчали в разные стороны, пышные бакенбарды отсутствовали. Серое лицо покрывала недельная щетина. Травин казался растерянным, бледные губы шевелились – он будто разговаривал сам с собой.

Екатерина Дмитриевна Худова, напротив, вопреки ожиданиям, выглядела свежо. Карие глаза лучились каким-то томным, загадочным светом, пухлые губки поблескивали розоватой помадой, узкие скулы покрывал легкий слой светлой пудры. Странные метаморфозы произошли и с ее туалетом. Екатерина Дмитриевна сменила наряд.

Теперь ее стройная фигура была затянута в черный бархатный корсет. Ниже шла пышная юбка, украшенная по подолу фламандским кружевом. Столь же изыскано, дорого, и в то же время скромно, смотрелось небольшое декольте, отороченное темным малином^[30]. Мочки ушей оттягивали крупные жемчужные серьги, из точно таких же жемчужин состояла и нитка ожерелья, охватившего тонкую шею женщины. Черные локоны, поднятые кверху серебряными витыми шпильками, головки коих напоминали цветок черной фиалки, были уложены в высокую прическу, лишь маленький кудрявый завиток кокетливо выбивался на чистый, высокий лоб тамбовской красавицы.

– Гляди, Владимир Иванович, наша Катя-то свежа, словно «на водах» побывала. Даром, что у позорного столба стояла. Ух, морда лощеная, так и светится. Расфуфырилась фря, будто на бал приперлась. А я ее еще жалел, – прошептал Макар в самое ухо, пока Владимир садился на свое место в ученическом ряду. – А я, Володя, эхма как опростоволосился, в такую историю влип, – затараторил он, но тут же умолк.

В коридоре послышались гулкие шаги.

Дверь распахнулась, и в аудиторию вошел Виктор. На этот раз он выглядел довольно благодушно. Казалось, что демон напевает себе под нос какой-то бравый военный марш.

– Итак, господа, сегодняшний урок закончен. Я думаю, вы многому научились, от чего – то лишнего, надеюсь, избавились. Мне еще предстоит ознакомиться с деталями каждого из ваших уроков. Сделать выводы, определить степень вашей обучаемости в дальнейшем. Ознакомившись бегло, я пришел к выводу, что мы не потеряли даром учебное время. Конечно, есть еще какие-то отдельные недочеты, мелочи. Но я не буду сегодня столь скрупулезным, чтобы заострять на них внимание, – он криво улыбнулся. – Ну что же, не смею вас задерживать. О времени следующего свидания я извещу вас отдельно. Au revoir, господа. До скорой встречи!

* * *

Стоял серый день. Прошло немного времени с тех пор, как четверо учеников оказались далеко позади зловещего замка, миновали они Черный лес, и Секвойевая роща пахнула напоследок густым хвойно-пряным ароматом.

На этот раз все шли рядом – никто не пытался бежать вперед. Мужчины плелись скорее устало, почти не разговаривая друг с другом. И лишь одна Екатерина Дмитриевна была легка на ногу. Казалось, женщина не идет, а парит на каблучках. С ее красивого лица почти не сходила блуждающая, загадочная улыбка.

– А что, господа, может, нам все-таки присесть и немного отдохнуть? – Владимир остановился и обвел взглядом компанию.

– По правде говоря, я давно хх-от-тел сие пп-ред-ложить, – чуть заикаясь и краснея, выдавил из себя Травин.

– А я бы не только присел, я бы и выпил чего-нибудь – горло промочил, – подтвердил Макар.

– А вы, Екатерина Дмитриевна, как на это смотрите? Не составите ли нам компанию? – Владимир галантно поклонился.

Худова глянула на него с любопытством и небольшой опаской.

– Не бойтесь, сударыня. Я обещаю, что ныне на вашу честь никто не покусится. Учитывая то, что вам пришлось перенести, я понимаю ваше недоверие, однако, слово джентльмена: пока я рядом, вы можете чувствовать себя в полнейшей безопасности.

«Болван, обещать даме безопасность в аду! Это же – полная авантюра, – подумал про себя Махнев. Но вслух ничего не сказал, стараясь выглядеть как можно убедительней. – Я блефую, но, черт побери, мне совсем не хочется лишаться компании этой стройной, кареглазой Катюши. Я живо помню ее наготу, когда два монстра тащили ее в какой-то там цирк. У нее такая нежная грудь и выпуклый лобок…»