Глава 3

Глаза не увидели света – вокруг царил полумрак, и запах был незнакомый. Новое помещение совсем не напоминало ту харчевню, в которой он недавно отобедал. Уши заволокло какой-то гулкой, звенящей тишиной, прерываемой лишь монотонными ударами – где-то вдалеке капала вода. Пока Владимир соображал о том, что произошло, и куда подевался кабак с его востроносым лакеем, он споткнулся о невидимый, крутой порожек и упал – колени больно ударились о каменный пол. Стало прохладно, потянуло подвальной сыростью – Владимир зябко поежился. Глаза с трудом осваивались в новой обстановке.

Он потихонечку встал и осмотрелся. Взгляд наткнулся на темную каменную стену, расположенную на расстоянии четырех шагов. Он развернулся – позади высилась такая же, немного неровная, каменная кладка. Потолок и вовсе был невидим из-за угольно-черной, рваной темноты. Посмотрел направо – впереди стелился густой, влажный сумрак.

«Похоже, я попал в какой-то коридор, – рассуждал Владимир. – Где та дверь, откуда я вышел? Как из придорожной корчмы я очутился здесь? Да и вообще: где я?»

Рука пошарила сзади – дверь пропала, растаяла, будто ее и не было. Пальцы наткнулись на холодный, влажный камень. Он стоял посередине узкого длинного коридора. Уставшие ноги сделали пару шагов в сторону. Он пошатнулся и снова чуть не упал. Впереди, в кромешной тьме, что-то блеснуло. Это напомнило свет живого огня.

Владимир устремился к этому мерцающему свету. По мере приближения к огню, сумрак рассеивался, становился отчетливей рисунок каменных стен. Часть старинной кладки стерлась от времени, неровные круги черной плесени переходили во что-то зеленое, напоминавшее бурую тину на болоте или выцветший мох. Монотонный стук капель усилился.

«Что это? Стены, как в средневековом замке. Черт, где же я? Неужто коварные ведьмы бросили-таки меня в зловещий застенок к инквизиторам? Жалкие лгуньи! И как отсюда выбраться? Да, и куда я вообще теперь должен выбираться? Мне бы домой и поспать. Господи, как я устал…»

Свет стал еще ярче – это оказался факел, закрепленный в потемневший и закопченный от времени, чугунный обруч.

Владимир прислонился к стене и сполз вниз, на холодный каменный пол. Идти не было сил. Веки отяжелели, сон мигом затуманил сознание. Перед лицом промелькнули странные пестрые ленты, охапки зеленых листьев посыпались на голову и грудь, растаяли и утекли зеленой жижей сквозь слабеющие пальцы; желтые дороги гибкими змеями побежали в мглистую, влажную даль; жидкой слюдой зажурчали по камням юркие ручьи; алмазные росы упали на сочные луговые травы. В завершении всех видений перед лицом мелькнули чьи-то серые пытливые глаза. Казалось, они заглянули в саму душу, удивленно округлились, протекли слезами и растворились в белой дымке. Все картины смешались в пестром калейдоскопе, уносясь в жадную и слепую воронку крепкого и безотчетного сна.

Наш герой не понял, сколько прошло времени. Пока он дремал, рядом с ботинком что-то неприятно, но увесисто шоркнуло. Он с трудом разлепил сонные веки и чуть не вскрикнул. На расстоянии аршина от ноги сидела огромная черная крыса. Это была крыса-переросток – ее размеры в два раза превышали размеры хорошо упитанной кошки. Пламя факела играло в кровавых и пристальных зрачках зловещего грызуна.

Сон пропал в один миг. Владимир вскочил на ноги.

– Кыш, кыш! Пошла отсюда! – он не узнавал собственного голоса.

Крыса не испугалась. Наоборот, она села на задние лапы и ощерила чуть желтоватые клыки. Владимир не стал искушать судьбу. Не раздумывая, он бросился бежать вглубь коридора, подальше от черной хищницы. Бежал он довольно долго – гулкое эхо, ударяясь о каменные стены, летело в мглистый потолок. Он бежал, не оглядываясь – ему казалось, еще секунда, и в его ногу вопьются острые зубы.

«А вдруг здесь целые полчища этих монстров? Может, мне уготована судьба, быть заживо сожранным этими ужасными созданиями? Ненавижу крыс!»

Мерещился даже стук тысячи острых коготков по каменному полу, склизкое шуршание толстых, как веревка, голых хвостов.

Он так и не понял, как далеко убежал. От быстрого бега сбилось дыхание, кровь толчками разрывала виски. Он притормозил и оглянулся назад. Позади, колеблясь в такт стуку сердца, тянулся пустой коридор с рваными островками густеющей мглы. Крыса не преследовала его. Владимир осмотрелся. В этой части было намного светлее и суше – факелы на стенах теперь встречались чаще. Взгляд скользнул по каменной кладке – ее рисунок резко обрывался, пугая темнеющей пустотой. Он подошел ближе. В этом месте коридор сворачивал налево.

Владимир шагнул за угол и наткнулся на еще один короткий пассаж. В конце, освещенная с двух сторон пылающими факелами, высилась массивная деревянная дверь.

«Эх, была не была, – рассуждал он. – Может, я направляюсь прямо в лапы к мучителям, а только выхода нет. Сколько можно бегать по этому каменному мешку».

Ладонь ухватилась за массивную ручку. Взгляд на минуту задержался именно на этой дверной ручке. Она была отлита из какого-то металлического сплава и напоминала раскрытую пасть грифона.

«Подобные ручки я видел в одном средневековом замке, в Европе. Не помню точно, где это было: в Пруссии, в Саксонии, а может и в Кракове… – вспоминал Махнев. – Одно знаю точно: уж ничего хорошего мне эта ручка и дверь не сулят. Рядом с такими ручками находятся обычно инквизиторы в черных сутанах с полным набором раскаленных на кострище клещей, с дыбами и пыточными тисками для ног и рук».

Трясясь от липкого страха, он толкнул массивную дверь – дверь со скрипом распахнулась. В глаза ударил яркий свет. Владимир зажмурился.

«Огонь ярче и жарче. Сейчас шагну, а меня подхватят под белые рученьки и начнут пытать».

Как ни странно, к нему никто не прикоснулся – а ноги ступили на что-то мягкое. Он открыл глаза и обнаружил себя в другом коридоре – вовсе не средневековом. Этот коридор скорее походил на вполне современные апартаменты в каком-нибудь министерском здании. Под ногами лежала красная ковровая дорожка, стены украшали панели из дорогого сорта дерева, в овальных нишах поблескивали серебряные подсвечники с горящими свечами. Здесь было довольно сухо и чуть торжественно. Ноздри уловили и особый аромат: казалось, пахнет сандалом и… свежезаваренным чаем.

Впереди показалась еще одна высокая, неплотно прикрытая дверь. Похоже, она вела в какую-то комнату. Послышались и чьи-то приглушенные мужские голоса:

– Нет уж, увольте-с, милейший мой Овидий! – прозвучал знакомый мужской бас. – При всем уважении к вашеству, ибо теоретические познания в различных областях у вас весьма солидные, однако, туточки я, как человек, постигающий науку посредством практики, с вами решительно не могу согласиться. 10-фунтовый единорог^[21] куда более предпочтителен для ведения боя из-за редута, али навесом из-за укрытия, чем та же 12-фунтовая пушка. Намного предпочтительнее, да-с! – говоривший повысил голос. – Эх, как сейчас помню: зарядим мы с товарищами единорог гранатой или брандскугелем^[22], прицелимся, да как жахнем по вольтижерам!^[23] Те – врассыпную на своих тонких ножках, – в этом месте послышался довольный, раскатистый смешок. – Драпала их инфантерия, как миленькая, бежали французики, словно щенки. И никаковские Грибовальские^[24] пушки и гаубицы им были не в помощь!

Именно по характерному раскатистому смешку Владимир окончательно вспомнил, кому принадлежит этот голос. Это был голос обер-офицера лейб-гвардии гренадерского полка, поручика Василия Степановича Рукомойникова – того самого инвалида войны 1812 года, который совсем недавно и довольно странно материализовался в доме Махнева…

«Сколько же времени прошло с тех пор? Будто целая вечность, – напряженно рассуждал Владимир. – И как он здесь очутился? И где здесь?»

Он стал припоминать, что Виктор не вымел тогда инвалида в дальние пределы: «Ну, да! Он же спас его. Карлик Овидий забрал несчастного в замок Хозяина».

Владимир на цыпочках подошел еще ближе к двери и прислушался к разговору.

В комнате беседовали двое. Кроме инвалида Рукомойникова, там находился карлик демона, кастелян и его верный слуга – Овидий.

– Как же-с, – возражал Василию Степановичу его оппонент. – Но ведь после новшеств Алексея Андреевича и пушки стали стрелять намного приличней прежнего. Разве нет-с?

– Да кто же спорит, дорогой мой? Граф^[25] столько пользительного сделал для русской армии, что я и оспаривать его заслуги не смею-с… А только единороги-то… – на этом месте Василий Степанович запнулся и умолк. Умолк и его собеседник.

– Что такое, поручик?

– Да нет… Вроде померещилось.

– Так, стало быть, вы полагаете, что личность графа оказала лишь положительное влияние на русскую армию и победу над Наполеоном?

– Вне всяческих сомнений.

– А вас, поручик, не смущает, что граф прослыл «любителем муштры», без меры жестоким, хитрым и тщеславным человеком? Да, наконец, не он ли колотил солдат палкою и вырывал у них усы?

– Наговоры, любезный мой Овидий. То наговоры завистников.

– Вы полагаете?

За дверью повисла тишина. Послышался настороженный шепот: «Нет…Там определенно кто-то есть!». Быстрые шаги.

Через секунду дверь распахнулась, чуть не ударив Владимира по лбу – он едва успел отскочить.

– А вот и ваш старый знакомец, – ниже пояса Махнева нарисовалась большая голова, увенчанная красной феской. – Василий Степанович, смотрите, кто к нам пожаловал – Владимир Иванович Махнев – твой барчук, собственной персоной.

– Да какой же он мне знакомец? – раздался взволнованный голос поручика из глубины комнаты. – Он, можно сказать… почти отец мой родной. Хотя…

– Проходите, господин Махнев, – несколько официально и сухо пригласил Овидий. – Нехорошо стоять и подслушивать чужие разговоры.

– Я, право, не подслушивал, – оправдывался Владимир. – Я только подошел…

Он шагнул в комнату. Ее обстановка напомнила ему дворянские покои, где-нибудь в сельской местности. Похожая комната некогда была у его матушки, в фамильном имении. Удобные бархатные диваны с множеством расписных подушек покоились возле оклеенных на английский манер, высоких, полосатых стен. Тут же висели картины. Из овальных и прямоугольных массивных, бронзовых рам на посетителей поглядывали располневшие, щекастые физиономии каких-то придворных вельмож в густых, напудренных париках. В комнате разместилась пара шкафов с книгами, секретер с пачкой желтоватых писчих листов, чернильница, множество перьев, жестяная баночка с сургучом и тройка металлических печатей, скрепленных гарусным снурком.

К одной из стен был приколочен персидский ковер яркой расцветки. На ковре висело несколько казацких сабель, янычарский ятаган, штук пять булатных кинжалов, два килича, инкрустированные тонкой резьбой вблизи елмани – кровавые рубины и темно синие горящие сапфиры щедро обсыпали их булатные рукояти. Ниже, на небольшой этажерке, покоились две старинные многоствольные пистоли; два немецких пуффера с шаровидными прикладами; а также раскрытая деревянная коробка, в зеленом бархате которой поблескивали начищенные пистолеты знаменитого оружейника Карла Ульбриха. В самой коробке и рядом с ней располагались пороховница, шомпол, молоток, десяток пуль и множество бархоток для полировки стволов.

При виде булатных кинжалов Владимир вздрогнул, поежился – горло свела неприятная, щекочущая судорога. Он поймал себя на мысли, что лицезрение булата не вызывает в нем ни прежнего интереса, ни должного пиетета. Но странное дело: глаза будто приклеились к острым, словно бритва клинкам. Ему стало холодно и одновременно тревожно. Во рту появился сладковатый привкус. Он машинально схватился за горло: меж пальцев заструилось что-то теплое. Это была кровь. «Что за чертовщина? – лихорадочно думал он. – Виктор же сказал, что рана затянулась».

Его замутило, дыхание сбилось, казалось, что рот и горло наполнились чем-то инородным: колючим и шерстяным. Он закашлялся, пошатнулся и присел. Кашель усилился, после тягучего спазма изо рта вылетело несколько темных птичьих перьев.

«Какая гадость!» – вяло подумал он и сплюнул остатки птичьего пуха.

Постепенно все прекратилось. Пропали перья, дыхание снова сделалось ровным, исчезла и кровь. Дурнота отхлынула от него, словно морская волна с высокого пирса. Он выпрямился и огляделся.

В комнате царил легкий беспорядок. За китайской шелковой ширмой, разрисованной аляповатыми малиновыми цветами и черными глянцевыми иероглифами, на плюшевом кресле, высился ворох сброшенной как попало одежды: пестрые шальвары, кафтаны, парчовые халаты, две золотистые чалмы с легкими, светлыми перьями и белый шерстяной бурнус. Судя по размеру, одежда принадлежала карлику Овидию.

Взгляд Владимира привлекли еще несколько странных предметов, валяющихся прямо на полу. Это были – кружевной женский корсет, довольно приличного размера, веер из перьев фламинго, маскарадная маска и… шестиконечная кожаная плеть.

Посередине комнаты расположился овальный стол, застеленный светлой скатертью. На столе высился медный самовар. Рядом, в живописном беспорядке были расставлены фарфоровые чашки, вазочка с вишневым вареньем и тарелка с кренделями. Но, пожалуй, самое главное лакомство располагалось на серебряном подносе – в густом сахарном сиропе томились шафранные ромбики восточной пахлавы и палочки яркой, ежевичного оттенка, яблочной пастилы.

– Владимир Иванович, вы прибыли к месту назначения чуть раньше положенного срока. Ваша группа еще не вернулась со своих уроков, – с неприязнью произнес Овидий и смерил Махнева строгим, высокомерным взглядом.

– Овидушка, благодетель ты наш, а пущай барин, покуда не позвали его, с нами посидит. Авось не помешает. А? – несколько заискивающе пролепетал инвалид Рукомойников.

И только тут Владимир обнаружил, что Василий Степанович говорил не из кресла, сидя в уголке. Инвалид стоял!

Владимир пристально осмотрел его фигуру: уж не померещилось ли ему? Откуда у несчастного могли появиться ноги? Но зрение не обманывало его – инвалид именно стоял.

Рукомойников перехватил удивленный взгляд Владимира и несколько смутился. И было отчего.

Только теперь Владимир смог хорошенько разглядеть всю его фигуру. На широкие плечи, облаченные в зеленый суконный мундир с золотистыми эполетами, был натянут малиновый шелковый халат со стеганным узорным воротником. Этот легкомысленный халат плохо гармонировал с внушительной фигурой Василия Степановича. Кивер^[26] отсутствовал: пшеничные, с сединой, нечесаные кудрявые волосы торчали в разные стороны. Такими же лохматыми казались густые брови, из-под которых чуть лукаво и добродушно светились выпуклые голубоватые глазки поручика.

Рукомойников стоял! Одну ногу заменял деревянный костыль с широкой кожаной подставкой, имитирующей человеческий башмак. Была и вторая нога. Но, что это была за нога… Только теперь Владимир понял всю степень смущения бедного поручика, тщетно пытающегося посильнее запахнуться длиной малиновой полой. Целая нога была женской…

Да, да, Рукомойников стоял на женской ноге, обутой в легкую летнюю туфельку на небольшом каблучке – кокетливый бархатный бантик венчал носок этой изящной туфли. Нога была хоть и женская, но немолодая и довольно полная. Сгустки потемневших, узловатых вен портили вид плотной, бледной голени. Но щиколотка смотрелась довольно изящно, относительно внушительной икры. Подобная нога могла принадлежать корпулентной даме, чуть за пятьдесят.

Появились и руки. Вернее, на свободный показ была выставлена одна целая рука, причем, тоже женская, полная, с продолговатыми, крашеными ноготками. Толстые пальцы венчали два безвкусных перстня в массивной оправе. Другая рука инвалида пряталась в рукаве халата и, судя по наполненности этого рукава, была либо протезом, либо очень худой.

Владимир в смущении отвел глаза от вновь приобретенных частей тела Василия Степановича.

– Я вижу, Владимир Иванович, вас что-то смущает? – не без ехидства молвил Овидий. – Или же вы не довольны новыми членами Василия Степановича?

– Нет, что вы. Я, право, очень рад, – Владимир густо покраснел. – Так-то гораздо лучше будет. Прямо чудеса протезирования. Как далеко шагнула медицина…

– Брось валять дурака, Махнев, – отрезвил его карлик. – Причем тут медицина? Подобрали пока то, что могли. Одна нога только потребная и нашлась. Другая ножка с изъяном – гангрена ее, окаянную, изъела. Увы, не сгодилась. Будут варианты лучше, тогда и заменим. А пока пущай и так походит. Все не обрубком лежать, как у тебя под кроватью, дерзкий стихоплет. Меньше бы гадость всякую жрал… Сказочник нижегородский. Ну, погоди, пряниками-то тебя здесь не одарят. Огребешь шишек по-полной, – голос карлика звучал угрожающе. На круглом лице блуждала мстительная, кривая улыбка. Даже красная феска съехала на тяжелый затылок.

– Простите меня, господа. Я право не специально, – пробормотал Владимир. – Я, пожалуй, пойду, – он топтался на пороге.

– Овидюшка, полно нам ссориться, – примирительно резюмировал Василий Степанович. – Владимир Иванович тут недавно-с. К порядкам тутошним не привыкши. Зря ты на него напраслину возводишь. Он же вовсе не хотел меня рук и ног лишать. Правда?

Владимир отрицательно мотнул головой.

– Ну, вот. Я же и говорю: он не желал меня на свет калекой выдумать. Да я, право, и сам теперь сомневаюсь относительно собственного происхождения. Ибо точно ведаю, что жил и раньше, до знакомства с господином Махневым. Я и войну всю прошел-с и ранение получил, и награды у меня настоящие. Я, по правде говоря, так и не уразумел: отчего в тот день уснул в своей комнате, на Гороховой, а проснулся под кроватью у Владимира Ивановича. А надо бы сказать, что комнатенка-то у меня хоть и узкая, словно гроб сосновый, однако же, сухая на удивление была и клопами не богата, – хохотнул поручик. – И платил я недорого за нее. Повезло с комнатенкой. Да-с. Мне предлагали в пансион или гошпиталь Семеновский поступить, ввиду моей увечности. Но я отказался. Да и кому захочется надзором вечным пробавляться? Ни вина не выпить, ни баб в больничную палату не пригласить. А на вольной жизни бабеночки-то ко мне захаживали. И не дурственные, я вам скажу, бабеночки: справные, да и при туалетах. Иным даже нравилось раздевать меня донага и пялиться на мои немочи… До чего бабы народ любопытный. Но и телесную радость они со мной получали, канальи. Средь них слушок тогда прошел, что силен я, как мужчина. Вот они и повадились шастать – одна за другой. Кому лихо, да немочь, а им любопытство, да похоть. Они на молодце-то моем ох, как скакали, окаянные, – физиономия Рукомойникова зарумянилась.

– Дамочки-то твои, «при туалетах», небось проститутками числились? – презрительно процедил Овидий.

– Ну и проститутки, и что с того? Не институтки же ко мне захаживать должны, – поручик заливисто рассмеялся. – Проститутки очень даже ничего-с бывают. Правда, Владимир Иванович?

Махнев только виновато пожал плечами.