– Чтобы не затягивать неловкость, Торн, я сразу же хочу принести извинения за то, как отреагировал на твои слова вчера.

Торн снова напрочь забывает о предосторожности и условленных правилах, настолько она озадачена. Понимает, что смотрит на него, на его прекрасное лицо, и чувствует себя непроходимо тупой.

Это какой-то абсурд. Самый страшный хищник, которого только можно вообразить, чудовище, пугающее весь темный континент, крадет ее на красивый балкончик со светлячками и говорит: «Прости, Торн, что-то я вчера резковато отреагировал».

Да никто бы не поверил. Она сама бы себе не поверила. Она бы такое даже не придумала!

Туиренн смотрит на нее, изучает ее выражение лица. Она понимает, что слишком долго молчит, но не знает, что говорить.

Какая она тупая. Все спящие боги за Вуалью свидетели, она знает, почему ее не сожрали в темном лесу. Просто она такая тупая, что ее перепутали с бревном.

– Нет, я нет… – она не понимает, что несет. Говорит, чтобы говорить. Зачем…

Туиренн улыбается и отворачивается, глядя на переливы золотистых оттенков в играх светлячков в темных кронах.

– Я испугал тебя. Я об этом. Прошу прощения, что испугал тебя, Торн.

Смешно. По крайней мере, его слова вернули ей какой-то контроль – потому что она снова злится. Будто она могла не испугаться, когда он сминает реальность вокруг себя одними эмоциями.

– Я не хотел. Что бы о нас ни говорили, я не считаю самым главным развлечением доведение смертных до ужаса. Доводить их до ужаса вообще неблагодарное дело…

«Их». Он сказал «их», не «вас». Она не могла не заметить.

– …это чревато всякими совершенно неприятными… физиологическими неожиданностями, к которым я за все годы не привык и уже, наверное, не привыкну.

Это прозвучало так абсурдно, что Торн смеется. Вот он, ее первый секрет выжившей в темном лесу – если хотите отпугнуть реликта от себя, будьте готовы наложить в штаны.

– Я не была настолько испугана, – замечает она. – Не надо.

– Я не имел в виду тебя, Торн.

Вот. Вот, он подтвердил. Он будто отделяет ее от остальных. Это из-за ее следов на коже?..

– Я хотел сказать: тебе не нужно так остро реагировать на вспышки гнева и эмоций, – продолжает Туиренн, оборачиваясь к ней. Она видит его руку на перилах балкона, видит эти длинные пальцы в черной коже перчаток и не может перестать думать, каково это – если он возьмет в руки клинок? Как они будут смотреться на оружии? – Здесь ты увидишь такое часто. Мы не совсем «чувствуем» эмоции, мы… – он осекается, будто отрезает себя от того, что собирался сказать. Торн высматривает причины на его лице и сама не понимает, почему. Он продолжает. – Не утомляя тебя скучными деталями, просто не пугайся так сильно, когда…

– Нет, – перебивает она его, и Туиренн слегка приподнимает бровь. Она ловит себя на мысли, что, возможно, не должна была делать этого. Что, возможно, на самом деле никто не осмеливается перебивать его, а она снова нарушает какие-то правила. – Нет, я имею в виду, не нужно упрощать. Я бы хотела понять, если собираюсь здесь…

…дожить до тех пор, когда смогу сбежать…

– …не умереть.

– А, – бесцветно отвечает он. – Я не думал, что вам, людям из-за леса, это интересно.

Торн знает, что реликты не только не могут лгать, но и прекрасно чувствуют, когда лгут им. Знала по себе. И с удивлением понимает, что не лукавит ни словом:

– Мне правда интересно, и я правда хочу понять.

Ей кажется, что она улавливает легкую тень улыбки на его бледных губах, прежде чем он поворачивается к ней и вглядывается в ее лицо в ответ.

– Продолжаешь смотреть прямо на меня. Продолжаешь спорить со мной. Восхитительная смелость. Тебе будто совсем не страшно.

Она хмурится, злится, и ее свет сейчас заметен даже ей самой в темноте этих крон.

– Ты сам прекрасно знаешь и чувствуешь, что страшно. Страх – это инстинкт.

– И тем не менее ты говоришь со мной, как могла бы говорить с кем угодно.

– Я не знаю тебя. В некотором роде, ты и есть «кто угодно» для меня, разве нет?

Туиренн, кажется, изумлен. Прикладывает руку к груди и смотрит на нее округленными в притворном возмущении глазами.

– Никогда не слышал ничего более наглого. Скажи мне, Торн, – его длинные пальцы сжимают перила балкона. Она слышит слабый скрип его кожаных перчаток, но смотрит только на его лицо, когда он подается вперед, к ней. – Такая смелая. Раскрой я перед тобой свою темную душу чудовища, ты зажмуришься? Или продолжишь смотреть прямо, в самую суть?

Ей трудно выдержать взгляд этих золотых глаз. Все в ней осознает, что перед ней – тот самый чудовищный темный незнакомец, о котором предупреждают все сказки и истории с самого детства. И в то же время она слишком четко понимает реальность происходящего.

А в реальности не существует однобоких образов из сказок. А значит, у него, как и у всех, должны быть другие стороны. Живые стороны.

Ведь он живой. Перед ней, здесь и сейчас.

– Всегда хотела взглянуть прямо на солнца, хотя все говорили, что это было бы больно, – она пожимает плечами. – Раз на нашей земле солнц не видно, сойдет и темная душа чудовища.

Туиренн смеется. Она видит, как блестят его острые клыки.

– Хорошо. Хорошо, ладно, это замечательный ответ, он мне нравится, – он отстраняется. Улыбается.

Развлекла чудовище, можно немного пожить. Молодец, Торн.

– Возвращаясь к тому, что я хотел сказать… неприлично растянув свои извинения, Тене – реликты, если тебе так привычнее – не совсем «чувствуют» эмоции. Мы и есть эмоции, Торн. Мы с тобой из разных подвидов, поэтому моя грискорнская вспышка была тебе непривычна. Ты ведь и сама должна была замечать за собой, нет?

Она смотрит на него непонимающе. Пожимает плечами. Туиренн мягко продолжает:

– Чистота твоей ярости. Сложности с тем, чтобы удержать чувства на поводке? Твое наследие… должно быть, трудно было жить с ним там, среди других.

Торн отворачивается. Да как он смеет говорить ей о «сложностях», о которых она не просила. Что он вообще мог понимать в ее сложностях, чудовище.

И то, что она подтверждает его слова своей вспышкой, распаляет ее только больше.

– Да, именно об этой чистоте ярости я и говорил, – Туиренн все еще смотрит на нее. Торн оборачивается и замирает, не понимая, что за эмоцию она видит в его взгляде.

Он будто любуется. Рассматривает, как можно рассматривать бабочку с причудливыми крылышками, наколотую на иголку. Эрратт Туиренн смотрит на нее, не отрываясь, поглощает ее взглядом.

Голодным. Жадным.

Торн отчетливо вспоминает, с кем она сейчас стоит на балконе. Где она.

– Чистейшие эмоции, – говорит он негромко, но она слышит каждое его слово. – Мы – воплощенные чувства, Торн. И это прекрасно. Не сдерживайся. Моя вспышка напугала тебя вчера, потому что ты не привыкла к ярким чувствам от других. Если это не страх, верно?

Она отворачивается. Он не имеет никакого права говорить о ее семье, о ее доме так легко.

– За это я прошу прощения. Твои слова ранили меня глубоко. Но впредь запомни: мои вспышки не означают, что я собираюсь сделать что-то с тобой.

Весь его вид говорит, «когда я соберусь сделать что-то с тобой, я не буду предупреждать тебя эмоциями». Она отчаянно цепляется за другие его слова.

– Как я могла тебя ранить своим рассказом?.. я же ничего…

– Ты сказала, «упала на какую-то старую корягу на камне», – он повторяет ее слова точь-в-точь, но отчего-то запинается на них. Вновь смотрит в сторону, в темноту деревьев. – Так вышло, что я знаю, о какой… «коряге» шла речь. Так вышло, что это могла быть только одна «коряга» в той местности, где тебя поймали.

Ей не нравится его тон. Не нравится его голос. Она улавливает в нем что-то, что не видела ранее. Не хочет надумывать себе, но если их эмоции – и правда их суть…

Она уверена, что то, чем он является сейчас – это боль.

– Это особенная… – слово не идет на язык, катится неровным булыжником, – «коряга»?..

Эрратт Туиренн переводит на нее взгляд. Отчего-то на второй план отступает и то, как он прекрасен, и то, что он за чудовище. Все, что он есть сейчас – усталость и скорбь.

– Знаешь, что случается с нашими телами, когда мы умираем?

Она… не знала до этого. Она не имела ни малейшего понятия – откуда?.. Никто не видел мертвого реликта, как – как она могла знать?

О, нет. Нет, нет, нет. Боги, нет.

Торн сама не поняла, что отступила на шаг. Не знала, когда прижала ладонь ко рту.

– Я не знала…

– Я так и понял, – он натянуто улыбается. – Да, ты нашла кое-кого особенного. У меня был друг когда-то. Мой друг, мой лорд, чью корону я перенял. Мой Дейорайн.

– Как он… – «как он умер», хочет она спросить, и запинается. Что это вообще за вопрос?.. Можно ли такое спрашивать?..

– Это остается неразгаданным до сих пор, Торн, – говорит Туиренн. Когда он отпустил перила, неясно – он потирает запястья так, будто перчатки ему мешают. – Мы оба оказались в эпицентре чудовищного взрыва Врат Расгарексара, Вороньего Господина, когда пытались обогнать других охотников с подношениями. Я отделался проклятьем. Он не выжил.

Она растеряна и чувствует себя ужасно. Не сразу решается поднять на него взгляд, не зная, что сказать. Извиниться? Как можно извиниться за то, что разрушил и осквернил чужой труп?..

Но она сбивается, когда видит, что он расстегивает высокий воротник. Его длинные белые пальцы без перчаток испещрены черными прожилками, точно такими же, как и ее собственные, и такие же прожилки вьются по фарфоровой коже его шеи и острых ключиц.

– И всю мою долгую жизнь, Торн, я был один, – говорит он, и она медленно переводит взгляд на его лицо. – И вот на закате времен ты врываешься в мой маленький мир.

Обычно закрытый черными одеждами от горла до кончиков пальцев, он и сейчас открыл не много. Она видела тонкую вязь черных переплетений на его белых руках, на горле, на ключицах. Чернее, чем ее собственные, и в большем количестве. Ее отметки в сравнении с его – все равно, что ветка рядом с многочисленными изломами живой молнии.

Что ж, по крайней мере, она понимает, что делает ее «особенной». Что отделяет ее от судьбы, которая досталась остальным пойманным в лесной гонке… от судьбы ее матери. Случайность, следствие ее трусости и позорного бегства, осквернение чужого тела – и она смогла выбить себе, может, и временную, но защиту в мире голодных чудовищ.

И как же ее это злит. Не было никакого шанса выжить здесь самой, нет. Чудовища оставались чудовищами. Понадобилось сделать то, что даже древний мифологический темный лорд считал невозможным, чтобы выбить себе какой-то шанс на спасение.

И ей плевать на правила приличия. Она особенная? Уникальная? Значит, лорд потерпит, если она не будет пресмыкаться перед ним, как остальные.

И Торн взглянула ему в глаза, прямо, не давая себе шанса засомневаться или испугаться:

– Что тебе от меня нужно?

Она и раньше смотрела прямо ему в лицо, но спохватывалась, забывалась, осекалась. Теперь она отбросила свою неловкую осторожность.

Она хочет видеть все, когда он будет отвечать. Каждую мелочь.

Эрратт Туиренн почти не меняется в лице. Он отвечает на ее взгляд, ни тени прежней игривости, никакой притворной мягкости. Она разозлила его, и вместе с тем сквозит что-то еще. Что-то, что она пока не может трактовать.

– Думаешь, я не могу быть просто воодушевлен, что нашел, наконец-то, единственное существо, которое может меня понять? Что не могу радоваться, что этим существом оказалась красивая девушка?

Торн кривится, резко качает головой.

– Хватит. Прекрати. Не нужно пытаться задурить мне голову образом прекрасного принца из леса. Говори прямо. Ты хочешь не меня – тебе нужны отметки на моей коже.

Никто не хочет ее саму. Молли ошибался.

Она не настолько наивна.

Туиренн хмурится. Следит за мягкими танцами светлячков в темноте густой листвы, слушает далекие звуки леса. Его ворот вновь застегнут наглухо, одна рука спрятана под перчаткой.

– Я покажу.

Он протягивает ей открытую руку. Торн всегда казалось, что это она бледная, но в сравнении с его фарфоровой кожей кажется, что в ее собственной есть хоть какая-то жизнь. И его рука – единственная на ее памяти, в которой ее собственная кажется… не гигантской. Но она забывает обо всем, когда их кожа соприкасается, и весь мир накрывается черными лоскутами. Дыхание сбивается, будто штормовой порыв ударил ей в лицо и перекрыл воздух. Она чувствует весь лес вокруг, движение энергии в деревьях, чувствует вкус воздушных потоков и понимает их цвет. Весь мир и даже больше втекает в нее, и ей кажется, что она бесконечно падает – или летит, потому что не чувствует страха. Крики, искры, перья, перья, перья – бесконечная мелодия боя, смещения и прыжки. Видит вековое дерево О'Динаваля, бесконечно-прекрасного эгидианца из золота, разрываемого пополам и исполненного золотых мотыльков.

Мир вокруг пронизан мертвыми потоками, и почти не осталось следов живого. Когда-то вокруг была жизнь, за каждой линией легко проследить, узнать ее путь, пойти следом и ощутить, где нематериальная душа испепеляет себя в плотное тело. Ранее сияющие нити в безграничном «нигде» теперь напоминают пульсирующие воспоминаниями сухие ветки, оставшиеся в мире, отгороженном непроницаемым прозрачным шелком эфирной занавеси. Никакого доступа. Никогда больше – ведь все потеряно.

Нет земли под ногами, она испарилась и обернулась словами. Все вокруг – кожа из слов, кожа из образов и световых отблесков. Вечное парение, словно они оба, неожиданно, попали в середину бесконечной бездны. Вниз, вверх? Происходит ли что-то?

Бесконечная стремительность полета.

Иллюзия.

Это мир вокруг, его жизнь, его естественная кровь и душа протекает сквозь них обоих, наполняя доверху, до эйфории. Единение. Абсолютное понимание окружения.

Невозможность отделить себя.

Потерянность.

Бездна.

Поток так стремителен, что напоминает продирающую до костей бурными течениями реку. Кожа срывается, мышцы расплетаются на нити и лоскуты – бесконечно больно, но как прекрасно.

Бездна.

Слишком прекрасно. Растворение и лишение индивидуальности перестает быть наказанием, а становится блаженством.

Бездна.

Бездна.

Торн вскрикивает, когда Туиренн отпускает ее руку. Он кажется озадаченным, моргая, потирая кончики пальцев, будто анализируя. Она смотрит на его сосредоточенное прекрасное лицо и чувствует себя высохшей оболочкой, обессиленной и никакой. Она только что чувствовала в себе такую… мощь, такую силу, и этого больше не было, и…

Это была его мощь, понимает она. Одним прикосновением Туиренн сделал их единым целым, и она видела мир так, как видит он.

– Торн, – говорит он строго, натягивая перчатку. – Мы, конечно, все чудовища для вас, но это не значит, что мне не интересно знать, какая ты на самом деле.

…он «считал» ее. Он ощутил ее суть так же ясно, как она ощутила его. Интересно, ему понравилась эта жалкая слабость? Для разнообразия?

– Я думала, меня разорвет от всей этой… мощи.

Он усмехается криво.

– Это иллюзия. Каждое прикосновение ко мне дает иллюзию того, что можно получить мои силы и чувства, если продолжить прикасаться. К твоим чуть более ранним словам – нет, мне нужны не только твои отметки на коже, хотя ты и можешь мне помочь.

Она понимает. Теперь – понимает, и ей не по себе.

Сколько их, таких, кто хочет его ради его сил? Кто пытается сблизиться с ним из-за эйфории, которую дарят его прикосновения?

Ее разум должен кричать, что она наивная дура, но Торн кажется, что она может вычленить из его воспоминаний кое-что очень важное.

Мало кто способен понять, что он такое.

И он на самом деле одинок.