ІІ

Вскоре он добрался до Альхера Маар, квартала террас, что отвесно спускались прямо к искрящимся волнам изумрудного залива. Море не случайно блестело, словно бриллиант, – именно оно и было величайшим сокровищем Серивы. Благодаря ему приплывали сюда купеческие корабли и галеры со всего мира. Благодаря ему существовал город, а в нем – богатые роды и патроны, дающие работу таким, как И’Барратора.

В этот день он увидел в порту несколько новых кораблей. Побережьем ходили мытари с писцами и городские гвардейцы, между ними же бродили моряки с лицами темными и морщинистыми, словно палубные доски. Качающейся походкой, отвыкнувши от неподвижной суши, расходились они по тавернам, чтобы отпраздновать победу над морем и смертью. А в те времена, прежде чем королевские лекари открыли причину цинги, всякое долгое путешествие было игрой с курносой. Экспедиции к дальним берегам нередко стоили жизни половине экипажа. А то и целому, если кроме болезней вставали против корабля штормовые волны или если нападали на него корсары.

В Сериве не было рода, в котором не оказалось бы одного либо двух мореходов или который не был бы связан сложною цепью кредитных писем, векселей, ссуд и банковских операций с какой-либо из торговых компаний. Поэтому ничего странного, что на берегу видны были несколько карет и пара дворян в окружении слуг и вооруженных кавалеров. Богачи прибывали сюда со всего города проследить за делами, проверить, кто приобрел, а кто потерял, кто сделался бедняком, а кто умножил состояние; и вскоре никто не в силах будет отогнать просителей и людей, прибывших сюда в поисках патрона.

И’Барратора глядел на все это сверху, когда сходил крутыми улочками. Внимание его привлекали в основном расположенные на террасах прилавки, на которых раскинулись перед ним плоды вастилийских виноградников и красные и черные глазки восточных приправ, продаваемых сразу после разгрузки кораблей, чтобы успеть до прихода королевских сборщиков налогов. Арахон чуть приоткрыл рот и втянул в себя воздух, пропитанный запахами столь густыми, что на языке превращались они во вкус.

Раз или два погрузил он пальцы в сушеные зерна, наслаждаясь их неизвестной фактурой. Всякий, кто приближал руки к товарам, пробуждал подозрение продавцов, но И’Барраторе до этого дела не было. Идя медленным, церемониальным шагом, с движениями величественными, он выглядел как священник, который экономным жестом благословляет бедняков.

Но если вы полагаете, что делал он это, поскольку обладал душою поэта, то вы ошибаетесь. И’Барратора все и всегда совершал с одной-единственной целью: чтобы сделаться лучшим фехтовальщиком. Давным-давно, когда он лишь учился шагам и равновесию на каменной стене, окружавшей старое, заброшенное имение его отца, учитель сказал ему, что у хорошего фехтовальщика все чувства должны быть острее бритвы.

Необходимо ему соколиное зрение, поскольку часто, прежде чем враг проведет удар, его выдает легкое дрожание мышц в уголках глаз, напряжение шеи, вызванное тем, что сознание уже предвидит скрещенные клинки или боль от раны, полученной в контратаке. И’Барратора знал, что если он сумеет заметить одно зеленое зернышко среди тысяч черных, значит, он обладает необходимой остротой зрения, чтобы прочесть на лице противника его намерения.

В свою очередь, обоняние, которое, подобно скальпелю цирюльника, разделяет запахи вокруг на отдельные слои, позволяет ему настолько же хорошо отделять сушеный тмин от вязанки свежего чеснока и запах пота ожидающего в засаде врага от вони отдающей волглостью крипты.

Еще важнее был слух. Должным образом натренированный, он мог выхватывать слова и целые предложения в уличном шуме, но также мог – среди звона рапир и ударов подкованных сапог – различить шелест, производимый заходящим сзади противником с длинным кинжалом в руке.

Однако Арахон считал, что наименее оцененным фехтовальщиками чувством остается осязание. А обученная рука умеет так много! Порой хватает одного рукопожатия друга, чтобы понять, что тот предал его и в близящейся схватке переметнется на сторону врага, – и всего лишь прошлой ночью это спасло И’Барраторе жизнь. К тому же умелая ладонь может, скрестив клинок с противником, ощутить, не подрагивает ли его рука и гарда или не слишком ли измождены мышцы врага. Это искусство старые серивийские мастера именовали tacto.

Благодаря тому что И’Барратора наизусть знал на ощупь рукоять своей рапиры и ведал, как лежит она в ладони при разных ударах, он никогда не удерживал ее слабее или сильнее, чем должно, и вот уже много лет никто не мог его разоружить.

Спускаясь вниз террасами Альхера Маар, фехтовальщик готовился к схватке.

Он надеялся, что обойдется без кровопролития, но одновременно испытывал немалые сомнения. Когда добрался он до условленного места, на пахнущую солью и ветром набережную, – сомнения эти подтвердились.

Реальто Аркузона не было там, где они условились.

Кавалер И’Барратора поправил пояс, прикоснулся ладонью к рукояти рапиры, удостоверился, что дага висит под соответствующим углом, а после сошел на набережную, в гущу человеческих голосов, меж потрескивающими причальными канатами и стучащими сходнями.

В условленном месте, на постаменте, где некогда стояли портовые весы, теперь сидел незнакомый вооруженный человек. Арахон почувствовал, как напрягаются мышцы у него на загривке. Мог ли патрон уже знать о произошедшем прошлой ночью?

Пытаясь сохранять спокойствие, он подошел, громко поздоровался и приподнял шляпу; вежливость и осторожность заставили его предостеречь сидящего спиною незнакомца, что он приближается. Однако человеку, который отдыхал на камне, уперев одну ногу в мраморную грань, а вторую свесив в воздухе, не было дела до вежливости.

Миновало несколько мгновений, прежде чем незнакомец обернулся. Длилось это достаточно долго, чтобы Арахон почувствовал укол злости. Он уже прикидывал в уме колкие слова, но онемел, когда шляпа незнакомца приподнялась и фехтовальщик увидел лицо женщины.

Была у нее смуглая кожа, темные волосы, и была она довольно симпатична, если не обращать внимания на чуть скошенный вниз уголок правого глаза и синюю размытую татуировку на шее.

– В людном порту посреди светлого времени дня. Это странное место, чтобы отдыхать, – заметил Арахон.

– Напротив: солнце, запах моря…

– Где Аркузон?

– Господин Аркузо решает важные проблемы. Просил, чтобы я тебя провела.

«Аркузо» – именно так она и сказала, с чужим, жестким акцентом.

– Мы не так договаривались, – И’Барратора почувствовал беспокойство, поскольку место он выбрал неспроста. Много глаз, много свидетелей, много дорог к бегству.

– Договаривались? Господин Аркузо не договаривается с людьми твоего положения. Если есть у тебя дело, то ты вежливо отправишься туда, где он принимает, а если нет…

– Куда? – прервал ее Арахон.

– К суконному складу Бериччи, – ответила женщина и соскочила с постамента.

И сразу же зашагала в сторону улицы, даже не оглянувшись на него. Он же, по движению ее ног и по тому, как она ставила стопы, сразу распознал умелого фехтовальщика. Всякий мог купить себе вастилийскую шпагу, шляпу и сапоги. Однако не каждый смог бы так умело подделать ту особенную походку, которая была результатом неисчислимых часов, проведенных в тренировках быстрых выпадов, в балансировке тяжестью тела и в хождении по жердям.

И’Барратора беспокоился, что у Аркузона нашлась какая-то причина не встречаться с ним в условленном месте. Беспокоило его и то, что с весточкой послали рубаку, а не мальчугана на побегушках. Но еще сильнее беспокоило его, что никогда он об этой фехтовальщице не слышал.

В Сериве женщины не хватались за шпаги, значит, девушка, должно быть, происходила издалека. Акцент подсказывал, что с другой стороны Саргассова моря. Оливковая кожа выдавала анатозийских предков.

К тому же, должна была она прибыть недавно, иначе он слышал бы уже о ней в таверне или от одного из учеников. Одевающаяся по-мужски женщина с Юга, со шпагой – это была бы тема для разговоров. Не потому, что серивские женщины не имели обычая убивать. О, нет! Они просто полагали, что могут это делать столь же результативно и без переодевания в смешные мужские шмотки и без того, чтобы тратить годы на науку махания железом. Вместо рапир они пользовались кинжалом, длинной шпилькой для волос, ядом, звенящим золотом или заговором.

Арахон раздумывал, зачем бы Реальто вытягивать эту девицу боги знают откуда, из Патры или какого-то пиратского княжества за Саргассовым морем, и не сделал ли он это, так как понимал, что в Сериве немного наемных рубак смогло бы противостоять И’Барраторе.

Подозревал он, что вскоре придется ему скрестить с незнакомкой клинки, но пока что шагали они вглубь узких улочек портового квартала, над ними же на веревках, которые, словно швы, стягивали противоположные стены старых жилых домов, трепетало белье, раскачиваемое порывами соленого ветра.

* * *

Эльхандро Камина сидел в своем кабинете на втором этаже старого дома в Переулке Криков и с умильным выражением лица вслушивался в стук машины внизу. Сплетши ладони на животе, он дремал внутри солнечного пятна, которое рисовали врывающиеся в окно лучи.

Всю прошедшую ночь он расставлял корректорские знаки в длинном манускрипте. Словно пророк из древних сказаний, метал он в толпу букв гибкие змеи делеатур, что пожирали целые предложения; под его пером, словно пред старинными магами, расступались моря знаков, открывая место для вставок и дописок; по одному его приказу передвигались целые абзацы. Нынче же, завершив свое дело, был он уставшим, но счастливым.

Эльхандро Камина любил свою работу.

Эта странная профессия, настолько новая, что не дождалась она пока своего названия, требовала, дабы днем он играл роль мелкого работодателя, а ночью – читателя и редактора. Говоря коротко, Камина был одним из первых издателей в Сериве. И хотя на протяжении пяти лет работы зрение его ухудшилось настолько, что при свечах он едва видел буквы, а писанные вручную книги часто бывали настолько старыми и выцветшими, что порой приходилось угадывать отдельные слова, а то и предложения, однако работал он без передышки, дабы иметь чем кормить прожорливого, смазанного маслом, напоенного чернилами из сажи и свиного жира дракона, который порыкивал в комнате внизу и щелкал своей огромной пастью, вмещавшей четыреста тридцать наборных буковок в двенадцати рядах.

А были же времена, когда первые такие машины едва-едва привезли с Севера, к возмущению эклезиарха, и тогда казалось, что нет такого числа печатных томиков, которых тут же не купили бы жители Серивы. Наибольшей проблемой тогда было раздобыть побольше чернил, достаточно бумаги, найти переплетчиков и отыскать достаточно манускриптов, как древних, так и новых. Камина так переживал об этом последнем, что даже И’Барраторе предлагал, чтобы тот что-нибудь для него написал, пусть бы и воспоминания о войне на Севере или томик каких-нибудь плутовских историек.

Всякий раз, когда он получал вещицу, написанную настолько изящно, что могла она идти в печать, он не находил себе от радости места, точно так же, как и когда помощники его выносили из склада стопки отпечатанной бумаги. Глядя, как те покидают его станок, Камина чувствовал себя так, словно перегонял кровь в высохшие, пустые вены Серивы – в таинственную систему чернилообращения, о чьем существовании никто раньше не догадывался и которая – иссохшая и запыленная – только и ждала, пока кто-то впустит в нее жизненные соки. Годы и годы печатник собственными глазами видел, как чернилообращение раскрывается, словно цветок восточного чая в горячей воде, а вены его протягиваются все дальше, в очередные дома и дворцы – до городков, лежащих в окрестностях Серивы.

Если бы некто сказал Камине, что в будущем читателей станет немного, зато слишком много печатных машин и книжек, а вены чернилооборота сделаются столь узкими, что публикации необходимо будет закачивать в них силой, он лишь постучал бы себя по лбу, а потом вернулся бы в мастерскую над станком, чтобы синими от краски руками продолжить ставить свои корректорские знаки. Поскольку для него это было время столь же чудесное, как для мореходов век Генрика Седого, когда корабли из Вастилии впервые добрались до богатых земель за морем.

Эльхандро как раз задремал, в мутном полусне размышляя о венах, наполненных чернилами, о кипах бумаги, кораблях, морях, будущем и прошлом, когда внезапно пробудило его нечто беспокоящее.

Был это звук, а вернее, отсутствие звука, густая тишина, что охватила все пространство, ранее наполненное сладким громыханьем машины. Камина сразу поднялся с кресла. Неужели снова треснула металлическая направляющая? А может, порвались кожаные пояса, разгоняющие вал? Или – о, Всесвет, – уже в третий раз…

Однако помощник, о здоровье которого едва успел подумать Камина, вбежал по ступеням живой и здоровый, держа в руке нечто столь малое, что печатник едва различил оное своим слабым зрением.

– Федерико…

– Письмо, господин Камина. Тот, кто его принес, сказал, что это срочно.

– Ничего хорошего никогда не бывает срочно, Феде, – сказал Камина, протягивая руку.

Это было даже не письмо, по крайней мере, в привычном смысле слова – а лишь маленький клочок бумаги, сложенный вчетверо и без печати, что заставило Камину нахмуриться. Любой уважающий себя человек даже на письменном заказе оттискивал свой символ на красном лаке, подобно тому как коты метили стены темных закоулков Серивы.

Без печати – это значит, что автор желает остаться анонимным, поскольку ему есть что скрывать.

Камина почувствовал, как убыстряется у него пульс. Он развернул карточку дрожащими руками. Короткая весточка подписана была единственной литерой и снабжена гербом.

– Феде, пошел к дьяволу. Вперед, трудиться! – буркнул Эльхандро, пробегая взглядом по рядам ровных наклоненных буковок.

Слуга, однако, не спешил уходить, но печатнику уже было не до него. Он не мог оторвать взгляда от письма. Прочел его пару раз, словно хотел убедиться, что не пропустил важной информации, скрытой между строк.

– Знаешь, кто это принес? – спросил.

– Какой-то человек, не знаю его, господин Камина. Но по тому, как он вонял, полагаю, что наверняка он нищий или что… А что там пишут, господин Камина? И прежде всего: кто это пишет?

– Д’Эрзан…

– Кто?

– Автором манускрипта, который ты как раз набираешь внизу, автором нашего анонимного произведения о двадцатилетней войне является Якобо Д’Эрзан, сам Черный Князь.

– Ага, я о нем слыхал. Это тот, которого осудили на баницию – поражение в правах и вечное изгнание за заговор, – ответил Федерико с обезоруживающим спокойствием простеца, для которого дела политики и великих родов – это тема для сказочек, совсем как хрустальные замки за семью горами и принцессы в железных туфельках. – И что? Князец чего надумал? Станемте печатать не анонимно, а под фамилией?

– Нет-нет. Д’Эрзан нынче прибыл в Сериву. Его преследуют. Пишет…

Камина понял, что сказал помощнику слишком много. Поэтому он смял листок, а потом подошел к кровати, разодрал записку на кусочки не больше ногтя и бросил прямо в фарфоровый ночной горшок.

– Это разве не хорошо, господин Камина? – спросил парень, глядя на мелькающие ладони печатника. – Потому как я так себе думаю, что если того или кого другого преследуют враги, а у вас в работе как раз его манускрипт…

Он прервал себя, поскольку вид бледного лица печатника даже такому глупцу, как Федерико, мог сказать, что господин его подумал о том же – и чуть ранее.

Тем временем Эльхандро отряхнул ладони от кусочков бумаги, положил их на плечи Федерико и сказал, заглядывая ему глубоко в глаза:

– Беги на улицу Аламинхо, там спроси дом вдовы Родрихи. Комнату на втором этаже нанимает некий Арахон И’Барратора. Приведи его как можно скорее.

– А если он не захочет идти?

– Скажи, что это дело жизни и смерти. Скажи еще, что на весах – честь королевской династии, а может, и судьба всей Серивы. А если он все еще не пожелает идти, то скажи ему, чтобы он вспомнил о Риазано.

– Резано?

– Риазано, дурачок.

– Как та славная битва?

– Ступай уже!

Помощник исчез, грохоча сапогами по деревянным ступеням. Камина же вернулся мыслями к содержанию письма.

Хотя он стоял под лучами солнца, почувствовал холодную дрожь.