Книга света

І

Пробудил его запах крови.

Минуту-другую он витал мыслями между липким и теплым сном и резкой вонью. Запах принадлежал к числу тех, что рождают в человеке первобытный ужас, разрастающийся, словно холодный шар, где-то над желудком, однако И’Барратора не сумел найти в себе достаточно сил, чтобы поднять веки.

Миазмы крови становились все отчетливей. И’Барратора хотел спать, но ноздри его уже очнулись и не позволяли позабыть, что с ним что-то не в порядке.

За окном Серива пробуждалась к жизни после очередной длинной и бурной ночи. Ревел вол, стучали колеса повозок, съезжающих крутой мощеной улочкой в сторону Треснувшего Купола, а женщина с визгливым голосом продавала капусту. Именно ее крики, пожалуй, врывающиеся в голову ритмичным: «Капуста! Капуста из Мерпелюции! Свежая капуста!» – окончательно вырвали кавалера из сна.

И’Барратора застонал. Перекатился на край кровати и опустил ноги на пол, охнув от боли. Казалось, что нет на его теле места, которое не было бы побито или изранено.

Кровь. Вышитый кафтан весь пропитался ею. Бретёр провел ладонью по материалу, ощущая шершавую фактуру засохших потеков. Искал рану, но через миг вспомнил, что кровь эта была не его.

В его все еще затуманенное сознание вернулась картина искривленного болью лица, однако он затолкал эту картину во тьму. Долго сидел на краю постели, чувствуя запах крови, заполнявший ноздри, сосредоточившись изо всех сил на том, чтобы ничего не вспомнить, ни о чем не думать, чтобы в голове его царил лишь спокойный шум. И чтобы его не стошнило.

Всматривался он в тень на полу, и ему показалось, словно тень качнула с издевкой головою.

Наконец И’Барратора встал. Шагнул по скрипящим доскам, покачиваясь, словно слепец.

Рядом с постелью стояли высокие сапоги, а подле них, словно дохлый пес, лежал свернутый плащ. Рапира была прислонена к стене. И’Барратора прошагал мимо, неуверенно направляясь к большому дубовому сундуку. Крышка его стукнула, и кавалер извлек глиняный кувшин. Дрожащими пальцами он сковырнул восковую затычку и, не очистив даже до конца горлышко, приложил кувшин к губам. Потом пил, пил и пил, не обращая внимания на то, что кусочки воска стекают ему в глотку вместе с тяжелым сладковатым вином, пил, а кадык его ходил вверх-вниз, словно рычаг большой помпы.

Он знал: единственный способ отогнать лицо, которое снова начало возникать у него перед глазами, – утопить его в вине.

Рассудок, однако, не позволил ему осушить кувшин до дна, а врывающийся сквозь ажурную решетку свет напомнил, что ему еще есть что сделать. Надобно было дописать эпилог к своему ночному приключению.

Он поставил емкость на стол и вытащил из сундука несколько потертый на локтях верхний дублет из темно-синего бархата. Это была одежда дневная, которую он носил всегда, когда проведывал кого-то из своих патронов или когда шел в таверну. Одежду ночную, слишком окровавленную, чтобы надевать ее снова, он свернул в вонючий узелок, обернул плащом и сунул себе под мышку.

Съел еще немного сухого хлеба, обмыл лицо и руки в деревянной миске, а потом погрузил в нее голову, чтобы смыть со своих черных, до плеч, волос песок, грязь и кровь. Побриться у него уже не хватило сил. Потом он покружил минутку по комнате, пока шум на улице нарастал, напоминая, что вскоре наступит полдень. Поэтому Арахон прицепил к поясу длинную дагу с обломанной гардой и потянулся за рапирой.

Рукоять в почерневших ремнях была холодной и скользкой, вытертой, словно лука старого седла. Мужчина некоторое время водил по ней пальцами. Из многих предметов, которые он любил чувствовать под рукою, это ощущение было, пожалуй, самым приятным. Сразу после шершавых полотняных оправ томиков из печатни Эльхандро Камины.

Узкие ступени свели Арахона во двор, где он сложил воняющий кровью узел под дверьми вдовы Родрихи.

Была она некогда третьей женою богатого мещанина, певицей, любовницей одного из грандов. Но под старость, после многих жизненных перипетий, остались ей лишь две вещи: клонящийся набок деревянный дом на улице Аламинхо, в котором И’Барратора снимал комнату на втором этаже, а еще огромная бородавка на щеке, на которую Арахон старался никогда не смотреть.

К счастью, ее врожденный прагматизм способствовал тому, что Родриха вовсе не умирала от голода. Ухватилась она за профессию, быть может, и не слишком славную, но зато оплачиваемую – торговала одеждой умерших.

Ее племянник служил в городской гвардии. Всякий раз, когда под утро находили в канавах или в реке очередное безымянное тело, оно на два дня попадало в подвалы гарнизона. Если за это время никто не обращался за покойником, Родриха прибывала ночью, раздевала тело, мыла его, завертывала в белое покрывало. На следующий день труп, нисколько не стыдясь, что его наготу покрывает лишь кусок тонкой материи, отправляли в общую могилу на взгорье Лунахиар. Вдова Родриха, в свою очередь, забирала его одежду на реку, где долго терла ее золою и серым мылом, оттирая с нее засохшую кровь, смывала вонь смерти и нечистот, в то время как огромная ее бородавка подергивалась вверх-вниз.

Ночами Родриха шила при сальной свечке, скрывая следы от уколов шпаг или дырки от пороховых пистолетов и тенестрелов. Лучшие вещи она продавала купцам и простым людям, которые порой проведывали ее дом, а самые бедные и потрепанные относила в храм, чтобы просить прощения у богов. Ведь она все время боялась, что однажды кто-то из покойников вскочит и схватит ее за руку, когда она начнет стаскивать с него одежды.

На улицах и в закоулках Серивы всякую ночь гибло несколько человек, и никто кроме вдовы не занимался этим ремеслом, а потому она неплохо зарабатывала. А поскольку ей уже не с кем было делиться деньгами, она часто покупала еду для детей квартала. Опекала она всех сирот, а И’Барраторе не единожды казалось, что она и его причисляет к своей семье. Наверняка именно потому она не брала с него никаких денег за стирку, даже если, как нынче, одежда была пропитана кровью.

Когда он положил под ее дверьми узелок, то расправил кости, развел плечи. Потом, несмотря на вино, которое болталось в желудке купно со старым хлебом, несколько раз подтянулся на палке подле лестницы. Наконец он встал на середине внутреннего двора, окруженного со всех сторон ажурными ставнями. Он медленно раскинул руки, чувствуя, как пощелкивают запястья, как отдают болью синяки. С сосредоточенным выражением лица он напрягал и проверял каждую мышцу, тестировал границы движений каждого сустава, как мануфактурный купец разворачивает свертки тканей. Раз или два он поглядывал при этом в угол двора, где тень под навесом балкона донны Родрихи проделывала неестественные жесты.

И’Барратора обещал себе, что при ближайшей оказии спросит об этом у Хасима, знакомого тенемастера. Ведь не хотел же он, чтобы прямо под его дверью возник дикий вход в тенепространство. Неизвестно, кто мог бы на них оттуда смотреть.

Когда он закончил гимнастику, отворил скрипящее, рассохшееся крыло калитки, прошел сквозь темную подворотню и нырнул в уличный поток. В один миг исчез в человеческой реке, которая привычно плыла главной улицей квартала Эскапазар, беря свое начало на соединенных аркадами Площадях Шести Родов, и уплывала ниже, к кипящим жизнью прилавкам, расставленным снаружи Треснувшего Купола.

Как большинство главных улиц столицы, аллея лежала точно на оси север-юг, с легким уклоном сходя в сторону залива. Возникла она благодаря Людвику ІІІ Одноглазому, который через пятьдесят лет после реконкисты сровнял с землей большую часть анатозийских строений и длинными, уверенными росчерками пера обозначил на городском плане новые оси, дабы Серива присоединилась к цивилизованным городам Запада, где солнце и человек, вместо того чтобы непрестанно друг с другом сражаться, живут в гармонии. Благодаря этому на аллее Контанезра до десяти часов солнце не достигало еще мостовой, прячась за расположенным в конце оси Дворцом Грандов и округлым массивом Голодной Башни.

Однако в миг, когда И’Барратора вышел из дому, первые лучи уже проскальзывали над крышами. Колокола на низких башнях, размещенных вдоль аллеи, пробили начало светлой поры.

Люди разбежались, будто муравьи, в чей муравейник ткнули горящей палкой. На аллее остались главным образом богатые мещане, уступающие друг другу место, подметая мостовую шляпами в серии сложных поклонов. Бедняки толклись под стенами, в тени аркад, пытаясь не выходить под наполняющие их суеверным ужасом лучи. Только какой-то бестенный нищий все шел зигзагом серединой аллеи, притягивая к себе неприязненные взгляды.

У Арахона теперь перед глазами была его тень, раскинувшаяся по брусчатке во всей красе; с солнцем за спиною он старался не приближаться к теням других людей, по крайней мере не настолько, чтобы те почувствовали себя задетыми.

Вскоре на аллее появилось несколько дневных экипажей с возницами, прятавшимися в деревянных будках, и кабинами с плотно зашторенными окнами. Влекли их прекрасные кони, тщательно обрезанные от теней лучшими тенемастерами.

Вскоре И’Барратора оказался под внешней стеной Треснувшего Купола, где свернул в узкую улочку, ведшую к порту. В шляпе, надвинутой низко на лоб, укрывая под ней лицо, он старался не бросаться в глаза. Ибо это была не просто утренняя прогулка. Хотя мужчина оставил рабочую одежду под дверьми вдовы, он шел завершить то, что не удалось ему сделать ночью.

К счастью, лишь раз на глаза ему попалось знакомое лицо – его ученик, который играл в кости с несколькими заросшими детинами на ступенях у таверны. И’Барратора склонил голову. Последнее, чего бы он хотел, это чтобы кто-то узнал его сейчас и засыпал вопросами.

Его присутствие в этом месте и в это время могло бы вызвать подозрения. Все знали, что дни он проводит дома или дает уроки. Арахон И’Барратора, подобно многим старым мастерам рапиры, содержал фехтовальную школу.

Не была это лучшая из школ. Стенами ей служили стены Переулка Криков, улочки, славной нелегальными поединками, крышей – растянутый между домами старый парус, в тени которого можно было тренироваться в безопасности. Школе нечем было привлекать учеников из богатых родов. К тому же И’Барратора, хотя и пользующийся уважением в определенных кругах, никогда не обладал славой великого фехтовальщика. Чтобы именоваться таковым, надлежало оскорбить кого-то на королевском балу, выиграть громкий поединок, участвовать в фехтовальном турнире в цветах знатного рода, а в свободные минуты в окружении соратников и прихлебателей прогуливаться по городу в дублете из заморского шелка и в шляпе с пером. Рапира его должна была быть с рукоятью из серебра и слоновой кости, ножны – серебром окованы, а клинок – с клеймом известного ремесленника. В то время как Арахон не выносил чванства и известности.

Патроны, для которых он работал, ценили его именно по этой причине. Он никогда не задавался, а рубаки, с которыми он скрещивал клинки, не могли рассказать о его умениях никому, кроме донны Родрихи, когда аккуратными ладонями она стягивала с них одежды в холодных подвалах гарнизона.

Уже одно это делало И’Барратору не лучшей кандидатурой на звание мастера модной фехтовальной школы. Однако школы славились не только именами менторов, но и названиями фехтовальных трактатов, по которым в них обучали, как и секретными уколами, которые можно было из них узнать. Зал Фернанда Руиса специализировался на Прикосновении Колибри, школа братьев Травиллетов – на Серивском Поцелуе, еще были Рокировка Эклезиарха и Демивольт Одинокого Блеска – сто кровавых смертей, заключенные в поэтические названия.

И’Барратора знал три удара, которые были настолько трудны и малоизвестны, что могли считаться секретными. Первый, Укол Королевы, был славным маневром Иниго Вальквезара, с подробностями описанным вкупе с тремя рисунками в трактате «Танец железа». Увы, книга сия не была достаточно редкой, и несколько копий ее находилось в Сериве. Укол этот не мог привести к И’Барраторе многих адептов.

Из двух прочих секретных атак одна была слишком сложной, чтобы обучить ей кого-то, кто не провел всю жизнь с рапирой в руках. Вторая же была слишком рискованной, а если удавалось ее исполнить – настолько кровавой, что благороднорожденные тотчас презрели бы ее. К тому же И’Барратора придумал ее сам – пришла она к нему во сне, а значит, была личной собственностью кавалера, с которой тот не намеревался расставаться. Мысленно называл он ее Ударом Белого Скорпиона. Порой, когда Арахон выпивал многовато вина, любил он помечтать, что когда-нибудь соберет достаточно золота, чтобы купить поместье где-нибудь на сухих холмах вокруг Серивы и осесть там в покое. В этих мечтаниях, в тишине жаркого полдня, он работал над книгой – чудесным фехтовальным трактатом, центром которого должно было стать описание его прекрасного удара.

Раскрыть его преждевременно чужим людям – означало предать собственную мечту, даже если, протрезвев, кавалер глубоко ее стыдился.

Все эти причины привели к тому, что было у него едва лишь восемь учеников, в большинстве своем – слабо одаренные сыновья ремесленников либо провинциальных дворян. Он не готовил их ни к профессии, ни к тому, чтобы стали они славными поединщиками. Учил их только как не погибнуть, непростым секретам la destreza посвящая столько же времени, сколько и поучениям, как в различных ситуациях избежать схватки либо отыскать достойный способ бегства. Лишь изредка ему попадался некто настолько способный, что И’Барратора делился с ним большей частью своего опыта. В последнее время одному ученику он доверял настолько, что даже взял его с собой на важное задание.

Теперь же он не мог себе этого простить.

Искривленное в агонии лицо Ариего все время вставало у него перед глазами, когда он, в тишине и жаре серивского полудня, шагал в сторону моря.