2

Улюлюканье и свист толпы били по ушам, а голова у Айка и без того раскалывалась от боли. Хотелось заткнуть пальцами уши и плевать, что там кто подумает.

Первый месяц лета выдался холодным, и после небывалой весенней жары обвально пошли дожди.

Дождь шел и сейчас – мелкий, нудный, словно весна без всякого лета просто перешла в осень. Айк сидел на краю телеги, закутавшись в плащ, кусал палец и наблюдал, как отец наказывает плетью очередного бедолагу. Тот стоически молчал, стиснув зубы. Второй приговоренный судорожно всхлипывал за спиной Айка. Видать, сильно жалел, что пытался облегчить карманы добрых горожан. Или что попался – это было более вероятно.

Несмотря на мерзкую погоду, народу собралось прилично, никто и не думал уходить. Кто же уйдет в самом начале потехи?

Внезапно шум толпы изменился. Айк легко замечал такие вещи, как прежде улавливал малейший подозрительный звук в ровном гуле леса. Он поднял голову и увидел, что отец стоит неподвижно и левой рукой крепко сжимает запястье правой. Плечи его поникли и слегка дрожали.

В горле у Айка пересохло. Он не помнил, чтобы отец хоть раз прервал наказание на середине. Что с ним такое?

Он уже хотел броситься на помощь, но Эдвард выпрямился, и плеть снова со свистом рассекла воздух. Толпа вздохнула разом, как один человек, и загомонила успокоенно.

Когда все закончилось, Айк помог отцу отвязать безвольно обмякшее тело от серой каменной арки, предназначенной для наказаний. Толпа заключила арку и пространство возле нее в широкое кольцо.

В этом незримом круге имели право находиться только огласитель приговоров, Свершители и приговоренные. Впрочем, ни один здравомыслящий человек и близко не подошел бы к зловещей арке. Честные горожане предпочитали наблюдать с безопасного расстояния и делать ставки на то, останется ли приговоренный в сознании, будет кричать или терпеть молча и прочее в том же духе.

Айку это казалось отвратительным. Не верилось, что люди могут быть такими бессердечными. Каждый из них мог завтра оказаться на месте этих несчастных, но они явно не думали об этом и не испытывали к ним ни капли сочувствия.

Айк, существо, с точки зрения «обычных» людей, проклятое и лишенное души, сострадал приговоренным гораздо больше. Он уже знал, что люди, побывавшие в руках Свершителей, тоже считаются запятнанными. Если магистрат и не осуждает их на изгнание, зачастую это делают их собственные семьи, обрекая несчастных на верную гибель. Поэтому даже те, кто нарушил закон по глупости или молодости, почти не имели шансов вернуться к нормальной жизни. В лучшем случае они уходили, и никто больше о них ничего не слышал. В худшем – озлоблялись и окончательно становились на скользкую дорожку, быстро приводившую их обратно к арке.

Эдвард помог сыну закрепить в зажимах руки второго приговоренного, а сам присел на телегу отдохнуть.

Толпа плотоядно зашумела. Огласитель приговоров сделал шаг вперед и скучным голосом завел обычную песню:

– Именем Верховного магистрата города Вьена находящийся здесь…

Айк пропускал его слова мимо ушей. Он помнил, сколько и кому причитается ударов – Эдвард заставлял его заучивать приказы наизусть. Если наказывали сразу нескольких преступников, болван огласитель частенько путал приказы. Десять ударов или двадцать – ему было наплевать, но для приговоренного это могло означать жизнь или смерть.

«Человек должен получить ровно то наказание, которое ему присудили, не больше и не меньше, – часто говаривал Эдвард, – мы обязаны приносить боль, но не продлевать ее свыше необходимого».

Вот и сейчас Айк краем глаза видел, как отец повернулся к лежавшему в телеге человеку и начал обрабатывать повреждения, которые сам нанес. Он промывал их слабым раствором эсприта, а затем накладывал заживляющую мазь.

Айк невольно залюбовался его быстрыми, скупыми движениями и чуть не прозевал момент, когда огласитель закончил бубнить и вопросительно на него уставился. Поспешно шагнул к трясущемуся, бормочущему молитвы человеку.

Впрочем, так уж бояться ему не стоило. Айк не мог заставить себя бить осужденного так, чтобы нанести серьезные раны. И не только из сострадания – он искренне считал жестокое бичевание совершенно лишним. Наказание должно научить человека, что он совершил дурной поступок, но не разрушать его жизнь и здоровье.

Однако у магистрата и его главы, Жака Гренадье, было другое мнение на этот счет.

Стоя перед привязанным человеком с плетью в руке, Айк глубоко вдохнул и медленно выдохнул. Волевым усилием отодвинул в сторону мысли и чувства. Стоя на многолюдной площади, в окружении гомонящей толпы, он как бы оставался с приговоренным один на один – так учил отец.

«Помни, в твоих руках жизнь человека, – говорил он, – ты не имеешь права на ошибку. Нужно забыть обо всем, отрешиться от реальности. В толпе всегда найдется тот, кто захочет сбить тебя с толку, разозлить – им это нравится. Ты не должен слушать. Вокруг тебя никого нет. Есть лишь ты и тот, кого тебе предстоит наказать».

Айк стоял спокойно, расслабленно, чуть прикрыв глаза, и представлял, что шум толпы – это шелест листьев на ветру. Привычный с детства, такой мирный звук. И в тот момент, когда иллюзия стала полной, замахнулся и нанес первый удар.

Впервые он наказал человека плетью в двенадцать лет.

Эдварда избили и сломали ему руку – Айку пришлось занять его место.

Выросший в тишине леса, он очутился посреди шумной толпы, под взглядами сотен людей. Был до смерти напуган и так плохо соображал, что впоследствии не раз удивлялся, как ему вообще удалось что-то сделать.

Он помнил свист плети и дикий вой приговоренного, когда на его спине вздулся алый след от первого удара. Айк в ужасе подумал, что ударил слишком сильно – а на самом деле стоявший у арки воришка просто решил поглумиться над молоденьким Свершителем. Его спину сплошь покрывали следы предыдущих бичеваний, но Айк в смятении не обратил на это внимания.

Он нанес положенные двадцать ударов, а потом упал на колени, и его стошнило. Зрители хохотали, выкрикивали насмешки, а он, ослабевший, парализованный ужасом и отчаянием, не мог подняться и, скорчившись на жестком камне, страстно желал исчезнуть, умереть прямо сейчас, сию минуту…

Воспоминание заставило Айка поморщиться – как будто легкая рябь пробежала по спокойной глади воды. Но он тут же взял себя в руки. Никто, ни один человек не должен знать, что он чувствует, когда плеть поднимается и опускается. И главное, его чувства не должны влиять на силу и точность ударов.

Он бил, тщательно выбирая место для следующего удара, замахиваясь и посылая плеть вперед плавным, мягким движением руки от плеча до пальцев.

Приговоренный не издавал ни звука, лишь мускулы конвульсивно подергивались при каждом обжигающем касании плети. Айку это нравилось. Не сам процесс наказания, конечно – его восхищала смелость этого человека. Своей выдержкой он оказывал большую услугу как себе, так и Свершителю. Когда приговоренный бился и орал, это сильно мешало Айку, он мог нанести удар совсем не в то место, в которое метил.

Другими словами тот, кто дергался, получал больше повреждений, чем тот, кто держался и терпел. В этом была какая-то высшая справедливость – мужество и стойкость всегда вознаграждались.

Наконец плеть в последний раз опустилась на исполосованную спину приговоренного, и тот сразу расслабился, повиснув на арке. Значит, тоже считал, подумал Айк, открывая зажимы. Подхватил пошатнувшегося человека под мышки как можно осторожнее, чтобы не коснуться спины.

Толпа разочарованно гудела – бичевание без крови, скука смертная! До Айка долетали обрывки разговоров о том, что молодой Свершитель слишком снисходителен. По какому праву он лишает их развлечения?

Айк стиснул зубы, бережно подвел наказанного к телеге. Помог ему лечь на солому, рядом со слабо стонавшим товарищем по несчастью.

– Ничего, все уже закончилось! – не удержавшись, произнес он и достал из котомки чистый лоскут ткани и мазь. Отец настаивал на том, чтобы для каждого человека брать новый кусок ткани, пусть это и казалось расточительством.

Айк смочил лоскут эспритом, предупредил:

– Будет жечь! – и начал осторожно промакивать вздувшиеся рубцы.

Человек со свистом втянул воздух сквозь стиснутые зубы и прохрипел:

– Выродки… как будто мало плети! Кто дал вам право издеваться?

Рука Айка дрогнула, но он овладел собой и спокойно произнес:

– Это чтобы не было воспаления. Жжение скоро пройдет, терпи.

– Терпи… ну да, разумеется, – пробормотал человек и с глухим стоном ткнулся головой в солому.

Айк печально вздохнул и аккуратно смазал рубцы мазью. Наказанный больше не шевелился и явно расслабился. Мазь не только ускоряла заживление, но и смягчала боль – к счастью, магистрат об этом не знал.

Закончив, Айк поспешно взял лошадь под уздцы и повел ее прочь с площади. Колеса гремели по булыжнику. Перед ними расступались – толпа начала рассеиваться.

Эдвард шел с другой стороны от лошади обычным размеренным шагом, глядя перед собой в одну точку. Мокрый капюшон плаща облепил суровое, смуглое лицо с высокими скулами. Руки он прятал под плащом, и Айк вспомнил, как отец остановился во время наказания.

Что же с ним случилось?

К задней стене их дома примыкал длинный сарай, в нем отлеживались те бедолаги, которые не могли сразу уйти. По закону обязанности Свершителя заканчивались в тот момент, когда последний удар опускался на спину приговоренного, но Эдвард придерживался своей точки зрения.

По мере того, как количество взглядов, направленных на Айка, уменьшалось, ему становилось легче. Слава Всемогущему, все закончилось! Обычно они проводили Свершения в базарные дни – чем больше народу их видело, тем лучше, считали в магистрате. Но если в тюрьме не хватало места, случалось браться за плеть и чаще.

Эдвард повел в сарай первого наказанного – тот был уже немолод и от слабости едва держался на ногах. Второй сам выбрался из телеги и стоял рядом, переминаясь с ноги на ногу.

– Я пойду? – спросил он, опасливо глядя на Айка.

– Да, если можешь, – спокойно ответил тот. Распряг лошадь и повел со двора – в конюшню магистрата.

Человек, судя по звукам, неуверенно двинулся следом. Айк покосился на него. Он не любил, когда кто-то шел у него за спиной.

– Ну что еще? – Он хотел произнести это ровно, как отец, но получилось резко и грубо. – Сильно болит? Подойди к отцу, пока есть возможность…

– Не, не болит. – Человек помялся, потом быстрым шагом догнал Айка и преградил ему дорогу, вынудив остановиться. – В том-то и дело, что не болит. Я… это из-за того, чем ты мазал?

– Да, – сухо произнес Айк, – постарайся не мочить пару дней, и все пройдет.

– Ага… то есть… я хотел сказать… того… спасибо! – неожиданно выпалил человек, стискивая руки.

Айк в удивлении поднял глаза и впервые по-настоящему посмотрел на своего визави. Он был невысоким, темноволосым, с печальными серыми глазами.

– Не за что, – медленно произнес Айк, – постарайся больше не красть… – и неожиданно добавил: – Во всяком случае, не попадаться!

Углы рта человека дрогнули в слабой улыбке.

– Теперь уже без разницы. – Какое-то отрешенное спокойствие прозвучало в его голосе. Спокойствие обреченного. – А жаль.

– Да, жаль, – согласился Айк и мягко потянул лошадь за повод, – давай, девочка, шевели ногами. Овес тебя ждет.

Дождь почти прекратился, в разрывах облаков робко голубело небо. Плащ промок насквозь, и Айк, вернувшись, первым делом повесил его сохнуть у плиты. Жарко натопленная, она распространяла ровное, мягкое тепло.

Айк присел у стола и начал жадно откусывать от большого куска хлеба, запивая молоком. Перед Свершениями он никогда не ел, и сейчас голод давал о себе знать.

– Поднимись сюда! – крикнул сверху Эдвард.

Айк поморщился, но затолкал в рот остаток хлеба и поспешил на зов.

Отец был в мастерской – он успел переодеться и распустить влажные волосы и выглядел очень по-домашнему. Дома, в лесу, отец не носил косу и не одевался в черное, словно стремился забыть о том, что происходило в городе.

Айк теперь поступал так же.

– Сегодня ты превзошел самого себя, – произнес Эдвард, не скрывая досады, – может, стоило отпустить этого парня, просто погрозив ему пальцем в назидание?

– О чем ты? – Айк старательно изобразил удивление.

– Там был один из членов магистрата. И, разумеется, он обо всем доложит Гренадье.

– Ну и пусть докладывает. Все было по закону.

– По закону – да. Но не по правилам. – Эдвард устало опустился на стул. Левой рукой он поддерживал правую, сломанную три года назад. – Айк, это уже не в первый раз. Я тебя предупреждал, ты бьешь слишком слабо. Магистрат недоволен.

В душе Айка вспыхнуло привычное раздражение.

– Я не буду избивать в кровь человека, который украл, просто потому что был голоден!

– Позволь спросить, чья шкура тебе дороже – преступников или твоя собственная? Твоего брата? Сестер? Ты подставляешь их под удар…

– Никого я не подставляю! – окончательно разозлился Айк. – Я все сделал правильно! Если магистрат это не устраивает, пусть сами берутся за плеть!

Глаза отца сверкнули, и Айк с трудом поборол желание зажмуриться в ожидании удара. Но Эдвард овладел собой – лишь на скулах от ярости проступили желваки.

– Ты понимаешь, что твой протест ничего не изменит? – холодно произнес он. – Ты ничем не поможешь этим людям, а вот нам нанесешь вред и немалый. Не мы определяем меру наказания, когда ты это усвоишь? Мы только исполнители и имеем право карать, но не миловать!

– Можно подумать, ты никогда не придерживаешь руку, наказывая! – парировал Айк, холодея от собственной наглости.

Эдвард вскинул брови, но удивление было явно деланным – скорее, гнев, замаскированный под удивление.

– Вот именно! И зря, поскольку тоже много раз получал нарекания от магистрата. Если еще и ты пойдешь по этой дорожке, нас обоих выкинут отсюда. И нам останется только сдохнуть с голоду!

Айк упрямо молчал, глядя в сторону. Эдвард отвернулся и начал растапливать камин.

– Сходи домой, проверь, все ли в порядке. И повзрослей уже наконец.

Айк развернулся и вышел из мастерской. С грохотом спустился по лестнице, сдернул с веревки, натянутой над плитой, еще влажный плащ и хлопнул дверью так, что весь дом содрогнулся.

Как он хотел все бросить!

Он чувствовал себя животным, запертым в слишком тесной клетке. Это далеко не новое для него ощущение с годами только усиливалось. Был лишь один способ хоть немного смягчить его.

Ветер, не по-летнему холодный, заставлял ежиться. Редкие горожане шли, уныло глядя под ноги, втянув головы в плечи, а руки в рукава одежды, словно зимой. Все казалось одинаково серым – небо, дома, булыжник под ногами.

У городских ворот никого, даже охрана спряталась в свою будку. Айк вышел в поле и с облегчением устремил взгляд к высокой стене леса. Ветер сгибал ветви деревьев, заставляя листья повернуться серебристой изнанкой вверх, и лес приобрел непривычный зеленовато-стальной оттенок. Быстрая рябь пробегала по листве, точно по поверхности воды. Это было очень красиво.

Море, наверное, похоже на лес, подумал Айк, пересекая поле – и снова сердце пронзила острая тоска по морю, которого он никогда не видел.

Истрепанные ветром серо-свинцовые тучи с огромной скоростью неслись по пасмурному небу. Самые низкие и темные клочья угрожали дождем, но он по какому-то капризу природы все не начинался.

Айк постоял немного, любуясь буйством стихии, потом надвинул поглубже капюшон плаща и вошел в лес.

Здесь тоже было неспокойно. Деревья скрипели и стонали, кроны бешено раскачивались под порывами ветра.

Мох пропитался водой, под сапогами хлюпало. Айк привычно пробирался сквозь непролазную с виду чащу, перепрыгивал через ямы, преодолевал овраги и завалы. Обычно здесь было полно комаров, но сегодня ветер и холод загнали летучую дрянь глубоко в траву.

Деревья росли густо, и в лесу даже днем царил угрюмый полумрак. Ржавые туши мобов казались притаившимися в кустах, навсегда окаменевшими животными.