4

Центральная тюрьма города Клерво

4 декабря

Раздался звонок. Этот звук вылетел из мастерских и разбился о наружные стены тюрьмы. Хмурый и холодный рабочий день закончился.

Тома Отран просунул обе ладони между прутьями решетки и окинул взглядом мышцы рук, которые напряглись под тонкой и гладкой кожей. Он несколько раз сжал кулаки, а потом рывком расправил мощные пальцы. В последнее время он увеличил время своих занятий гимнастикой. Теперь он каждый день три часа отжимался и подтягивался в камере и еще два часа упражнялся в спортзале.

По другую сторону огромной тюрьмы расстилалась покрытая инеем сельская местность. Отран долго и внимательно смотрел на поля, возвышавшиеся над дорогой. Он провел в заключении уже шесть лет. Терпел ледяной холод по утрам; работал в мастерских, делая тряпичные туфли или разбирая на части электросхемы. Тюремный двор был огорожен стенами, и стояли наблюдательные вышки, похожие на капитанские мостики. На вышках виднелись грубые силуэты охранников со снайперскими винтовками.

Сейчас тюремный двор был пуст. В центре главной аллеи стоял маленький памятник мученикам тюрьмы Клерво – надзирателю Ги Жирардо и медсестре Николь Конт, которых убили заключенные Клод Бюффе и Роже Бонтан во время захвата заложников в мае 1972 года.

Из тюрьмы Клерво убежать было невозможно. Отсюда никто никогда не убегал. Такая это тюрьма.

Внезапно окошко в двери камеры открылось.

– Тома Отран, в читальный зал!

– Да.

В центральной тюрьме двери камер не запирали, и заключенные могли ходить по ней куда и когда хотели. Для большинства из них наказание должно было продолжаться всю жизнь. Но Отран был под особым наблюдением. Такая отметка в документах пугала надзирателей. Отран сам попросил, чтобы его камеру закрывали на замок. Пусть он будет заперт, замурован в холодном одиночестве. Все шесть лет, что он находился в центральной тюрьме, он ходил в читальный зал – каждый день, в одно и то же время. Это был единственный путь бежать от тюремной жизни! Книги открывали ему огромный мир, который был больше, чем сто материков.

Один за другим защелкали замки, и в проеме двери, на белом фоне, возник силуэт охранника – белобрысого парня, не умевшего носить мундир.

– Ты идешь, Отран?

– Да.

В читальном зале стояло много столов из огнеупорного пластика; их отделяли один от другого стеллажи с книгами. На этой неделе тюремная больница организовала здесь маленькую выставку, посвященную СПИДу: несколько плакатов по поводу его профилактики, один или два журнала с информацией. В каждом углу зала стояла корзина с презервативами. Мартини, заключенный из 18-й камеры, взял их целую горсть и засунул в карман штанов.

– Что ты с ними будешь делать? – заорал Жиль, пожизненный заключенный, которого главный врач постоянно пичкал успокоительными.

– Надену, когда буду трахать тебя в ж…у, педик!

Жиль замахнулся на него кулаком, а кулак этот был похож на кувалду.

– Тихо, Жиль! – крикнул охранник и поднял руки, призывая к спокойствию. – А ты, Мартини, убирайся обратно в камеру!

– Все нормально, начальник.

Тома Отран уткнулся взглядом в то, что читал, и старался не обращать внимания на эту сцену.

– Возвращайся в камеру, Мартини, – повторил охранник.

Жиль вскочил на ноги так резко, что уронил стул и далеко отшвырнул от себя книги. Отран стиснул зубы. Если бы его мозг был электросхемой, ее провода сейчас трещали бы от коротких замыканий. Он повернулся к прилавку с газетами и журналами: он всегда так делал перед тем, как начать читать что-то новое. В «Монд», судя по заголовкам, писали о жертвах последней волны холода и о встрече на высшем уровне стран «двадцатки». В «Матч» поместили фотографию Алена Делона с молодой женой, которая повисла у него на шее, и в овальной рамке портрет бомжа, погибшего от холода на площади Согласия в Париже. Отран переводил взгляд с одного заголовка на другой и наконец остановился на том, который увидел в журнале «История».

ПЕЩЕРА ЛЕ-ГУЭН

Несчастный случай с тяжелым исходом нарушил ход исследований

В центре журнала была помещена фотография входа в пещеру.

В статье было сказано:

«Узнаем ли мы когда-нибудь причину ужасной драмы, жертвой которой стал Реми Фортен? Что это было – несчастный случай из-за декомпрессии? Паника? На глубине меньше тридцати восьми метров даже самая мелкая проблема может привести к катастрофе…»

Дойдя до этого места, Тома перестал читать дальше. Все смешалось в его голове. Эта новость перевернула все его нутро. Ладони его дрожали, и он уже не мог остановить эту дрожь. Читальный зал качался у него перед глазами.

– Это знак! – пробормотал он.

– Какой знак?

Тома как можно шире раскрыл глаза и увидел, что перед ним стоит тюремный надзиратель с лицом, похожим на лицо цыпленка.

– Что-нибудь не так, Отран?

– Нет, начальник. Все хорошо.

Голос Отрана, когда он произнес эту фразу, дрожал и был еле слышен, как у больного ребенка. Тома подождал, пока охранник вернется к своему чтиву. Камера наблюдения была у Тома за спиной, и в нее нельзя было увидеть его ладони. Он медленно вырвал одну за другой нужные страницы из журнала и спрятал их под рубашкой.

– Это знак…

5

В клинике Ля-Тимон Реми Фортена перевели в палату интенсивной терапии для только что пришедших в сознание больных. Его состояние было стабильным. Пузырьки азота, которые сдавливали его мозг, рассосались, но успели нанести повреждения, и теперь Фортен был почти полностью парализован. Он мог слышать, но не мог ответить: он был не в состоянии произнести даже самое короткое слово и тем более не мог объясняться знаками.

Посещение больных прекращалось ровно в двадцать часов. Де Пальме пришлось очень постараться, чтобы убедить персонал клиники пропустить его и Полину.

– Мы можем с ним поговорить?

– Ему сейчас полезны любые стимулы, – ответил главный врач отделения. – Пока он может шевелить только веками.

Они прошли по длинному коридору. Больные ждали ужина, и посетители невольно морщили нос от запаха кислого супа и слишком долго варившегося мяса. Заведующий отделением остановился перед палатой 87.

Дверь была открыта. Полина вошла в нее первой и медленно приблизилась к кровати. Желая скрыть свои чувства, она притворялась спокойной. Ярко блестевшие глаза Фортена были единственной движущейся частью его словно высеченного из мрамора лица. Их взгляд следовал за гостьей. Фортен был высокого роста, с широкими плечами, волевым подбородком и мускулистыми руками. Такого непросто было вывести из равновесия.

– Я рада видеть, что ты вышел из тяжелого состояния. Врач говорит: ты понимаешь то, что тебе говорят.

Фортен закрыл и снова открыл глаза.

– Как ты себя чувствуешь?

Он два раза моргнул глазами, потом перевел взгляд на де Пальму.

– Это полицейский, он пришел со мной.

Во взгляде Фортена отразилась тревога. Он моргнул несколько раз; движения век были быстрые и резкие.

– Не согласишься ли ты ответить на наши вопросы, Реми? Нам бы очень хотелось понять, что произошло. Если ты согласен, моргни два раза, если нет – три раза.

Веки опустились два раза. Полина повернулась к де Пальме.

– Здравствуйте, Реми. Я Мишель де Пальма, майор из бригады уголовной полиции. Я здесь неофициально. Полина думает – и я с ней согласен, – что несчастье, случившееся с вами, имело не ту причину, которую можно предположить, то есть произошло не оттого, что такое погружение опасно. Ошибаемся мы или нет?

Фортен моргнул три раза.

– Несчастный случай произошел после того, как вы оказались у входа в пещеру?

Больной подтвердил это.

– Вы сами перерезали «нить Ариадны»?

Фортен ответил не сразу. По его глазам было видно, что в его уме кружатся какие-то воспоминания. Наконец он опустил веки два раза.

– Почему? Что-то тянуло вас назад?

Фортен ответил «да».

– Вы видели это «что-то»?

«Нет», – ответил он.

– Вы не думаете, что трос мог зацепиться за скалу и удерживать вас?

Фортен без колебаний снова ответил «нет».

– Вы боролись с кем-нибудь?

На глазах Фортена выступили слезы. Его взгляд словно сверлил потолок.

– Вы боролись против кого-то или чего-то?

Веки Фортена опустились два раза, потом кожа на его лице напряглась и задрожала. Вмешался заведующий отделением:

– Пора закончить беседу, он еще слишком слаб.

– Когда мы сможем вернуться? – спросила Полина. – Нам нужно задать ему крайне важные вопросы и показать фотографии.

Лицо врача стало суровым.

– Если вопросы такие же, как эти, то не раньше чем через неделю. Стресс может быть очень опасен для него в его теперешнем состоянии.

– Понятно.

Когда они вышли в коридор, де Пальма отвел врача в сторону.

– Были у него на теле следы ударов? Синяки, например?

– Нет, ничего такого не было. Но он был одет в костюм ныряльщика, причем зимний, то есть толстый, который мог смягчить удары.

По коридору прошла медсестра. Она вошла в палату Фортена, там погас свет, затем она вышла.

– Ничего больше я не могу вам сказать, Выходя из больницы Ля-Тимон, Полина остановилась и постояла несколько секунд, полной грудью вдыхая холодный воздух.

– Он лишь подтвердил то, чего я боялась, – сказала она.

– Я озадачен, – признался де Пальма. – Фортен потерял нож – это говорит в пользу того предположения, что он боролся. Но с кем он мог бороться? Кто-то ждал его у входа в пещеру?

– Возможно! – ответила Полина.

«Может быть, это кто-то из вашей команды», – подумал де Пальма и спросил:

– Пещера охраняется по ночам?

– В принципе да.

– Что значит «в принципе»?

– Охрана есть, но не всегда. У нас нет возможности все время стеречь вход или обратиться в охранную службу.

– Сегодня вечером, например, вход охраняют?

– Сегодня нет: из-за этого несчастного случая у нас все вверх дном. Но завтра он снова будет под охраной.

– Кто обычно этим занимается?

– Реми.

Полина взглянула вверх, на свет в окнах верхних этажей, и добавила:

– Это было у него настоящей страстью. Он ночевал на командном пункте, а иногда даже в пещере.

6

Де Пальма жил в двух шагах от клиники Ля-Тимон. Расставшись с Полиной, он залез в свою «Джульетту» и поехал обратно по длинному, окутанному темнотой бульвару, вдоль кладбища Сен-Пьер – самого большого некрополя в Марселе. Его квартира находилась в квартале Ла-Капелет, в домовладении «Поль Верлен». В этом домовладении были: парковка для автомобилей, несколько приморских сосен и иудейских деревьев^[13] и три кубических бетонных здания, поставленные посреди сада, который когда-то принадлежал существовавшему здесь раньше монастырю Сестер Видения. Улицы Ла-Капелет носили имена коммунистов, бойцов Сопротивления, депортированных или убитых немецкими оккупантами: когда-то коммунистическая партия была могучей силой в этом квартале бедноты. Но после того, как завод по производству игральных карт, мастерские по изготовлению пробковых шлемов и сталелитейные заводы уехали отсюда, коммунистов здесь почти не осталось. Последние пролетарии, оставшиеся в квартале, по политическим взглядам были скорее фашистами.

Де Пальма родился в Ла-Капелет и был уверен, что никогда не уедет жить в другое место. Его удерживала здесь не любовь и не верность, а грусть о прошлом.

Он выполнил отработанный до мелочей ритуал: открыл дверь своей квартиры, положил пистолет на круглый столик рядом с телефоном и недоставленной почтой и перешел в гостиную: ритуал завершился музыкой. Полицейский вставив в дисковод диск с записями Жоржа Тиля. Время оставило царапины на сладковатом голосе знаменитого тенора.

– У тебе нет ничего поновей? – крикнула из кухни Ева.

Де Пальма поднял к небу взгляд, полный отчаяния. С тех пор как он стал жить с Евой, ему разрешалось уделять ностальгии так мало минут.

– Это был величайший из французских певцов! Никто никогда не пел Вертера так, как он! Послушай эту фразу!

На пороге появилась Ева. Она была без косметики на лице, что с ней случалось редко.

– По-моему, его очень высоко ценил мой прадедушка. И ты тоже! Увы!

Де Пальма обезоружил ее улыбкой, а потом пропел под музыку:

 
Зачем меня ты будишь, весенний ветерок?
Завтра путник пройдет по долине,
Вспоминая о моей прежней славе.
 

Ева вернулась в кухню. Де Пальма пошел за ней и сказал:

– На днях мы сходим послушать «Вертера». Это очень романтичная вещь, и она тебе понравится.

– Для меня немного старовато, – возразила Ева.

Де Пальма прошептал ей на ухо:

 
Твои пальцы ласкают мой лоб,
Но очень скоро настанет
Время бурь и печалей!
 

– Должна признать, что это красиво. Правда, не очень радостно, но от тебя нельзя требовать много.

Ева и теперь оставалась красивой. Брюнетка с колдовскими глазами. Ее взгляд был то веселым, то шаловливым, то колким – в зависимости от ее настроения. Де Пальма в первый раз обнял ее в кинотеатре «Руаяль», расположенном в конце проспекта Капелет, во время роскошного итальянского фильма на античный сюжет (название фильма он забыл). Теперь в этом здании был многоэтажный гараж. Не будет больше натертых маслом гладиаторов и ковбоев в шляпах! Дорогу быстрой смене масел и прокладок! Напротив «Руаяля», на месте сталелитейных заводов, муниципалитет построил гигантский каток.

Когда-то Мишель, случайно встречаясь с Евой на выходе из колледжа, каждый раз нес за ней портфель и бился с ней об заклад, кто первый засмеется. Их путь проходил мимо угасающих заводов, из которых теперь не осталось почти ни одного, и заканчивался на улицах с низкими домами. На этих улочках до сих пор можно было встретить двух-трех старушек, которые болтали между собой о каких-то пустяках на смеси французского языка и неаполитанского диалекта. До сих пор здесь пахло готовящейся едой, помидорами и чесноком и звучали охрипшие старые записи любимых мелодий.

Как только закончилось детство, Мишель и Ева потеряли друг друга из виду. Ева не простила ему ни отъезд в Париж, ни работу там в управлении полиции на набережной Орфевр, 36, ни женитьбу на Мари.

А жизнь де Пальмы была похожа на плавание по морю при качке, пока Ева снова не возникла перед ним на другом конце этой жизни. Он пропел:

 
– Напрасно глаза его будут искать великолепие и блеск. Они увидят лишь траур и нищету. Увы!
 

Ева не захотела подобреть – пока нет. Она отвернулась от Мишеля и бросила в гусятницу две мелко нарезанные луковицы и несколько кусков бараньего плеча. Затем, потушив мясо и лук несколько минут, посыпала их корицей, имбирем и шафраном.

– Что это ты готовишь?

– Мясо в горшочках.

– Потрясающе!

Ева опустила в гусятницу деревянную ложку и стала энергично размешивать кушанье. По мнению де Пальмы, Ева забавно выглядела в фартуке с узором в мелкий цветочек, как у старых бабушек. Она постриглась по-новому, и эта прическа подчеркивала изящные линии ее затылка. На каждой щеке лежала изогнутая прядь, похожая на черную запятую.

– Где ты был? – спросила Ева.

– Работал. А ты?

– Тоже были дела по работе. Не хочу о них говорить.

Она попробовала соус.

– Теперь я накрою это крышкой и буду тушить на медленном огне.

Де Пальма пристально посмотрел на Еву. Выражение его лица изменилось. Ева догадалась, что его что-то тревожит.

– Лучше скажи мне, что происходит.

– Я чувствую: скоро случится что-то нехорошее.

– Это неудивительно: такая у тебя профессия.

Ева всегда умела читать мысли Барона по его глазам. Сейчас она догадывалась, что его душа почти опустошена.

– Что значит «нехорошее»?

– Это очень смутное ощущение: я вдруг почувствовал, что потерял душевное равновесие. Говорят, что жизнь посылает людям сообщения, смысл которых так же ясен, как смысл иероглифов. Но если человек не Шампольон^[14], он не сумеет их расшифровать. А хуже всего то, что, если даже сумеет, все равно опоздает что-то предпринять.

– Ты слишком долго жил на границе с темной стороной мира. Пора вернуться на свет.

Жорж Тиль начал серенаду Фауста:

 
Привет тебе, целомудренный чистый приют…
Где ощущаешь присутствие невинной души…
 

Ева перестала говорить и стала слушать эти старинные воркующие рулады. Мелодия тронула ее душу, но еще сильнее растрогали чуть-чуть слащавые слова о том, на что способен мужчина, чтобы обольстить женщину. Иногда ей казалось, что музыка оперы немного похожа на те мелодии, которые баюкали ее в детстве, – на шлягеры прежних эстрадных певцов с завитыми волосами. Де Пальма вынул диск до того момента, как дьявол вышел на сцену и разбил жизнь Маргариты.

– Сегодня днем звонила Анита, – сказала Ева.

Отношения Евы и ее единственной дочери Аниты были бурными и шумными, как мистраль. Стоило одной сказать хоть слово наперекор другой, сразу поднималась буря. В этот раз Анита позвонила матери, чтобы сообщить, что беременна уже два месяца. В принципе такая новость должна бы стать великой радостью, но будущий отец был далеко не идеален – любил передачи на средних волнах больше, чем следует разумному человеку, ездил на черном БМВ и знал, как можно улучшить повседневную жизнь с помощью хитрых уловок. Он был вульгарным – шесть колец на пяти пальцах! – и гордился своей вульгарностью. Гнев Евы был ужасен. Она грубо ответила дочери, о чем теперь жалела.

Де Пальма решил, что он – человек другого времени, когда люди не попадали в такие истории, к тому же у него есть более важные дела, и поэтому удалился на цыпочках. Одна мысль сверлила его мозг. Он открыл большой стенной шкаф в коридоре и разыскал среди тысячи вещей, которые забросил в глубину этого шкафа, прогулочные ботинки, которые не надевал уже много лет. Ботинки по-прежнему были ему впору, и это успокоило де Пальму.

– Куда ты идешь? – поинтересовалась Ева.

– Мне сегодня вечером надо выйти из дома.

– Ты хочешь сказать – сегодня ночью.

– Да.

– И куда ты пойдешь?

– В каланки, в пещеру Ле-Гуэн. Я там пробуду недолго.

Ева сняла фартук и швырнула его на стол.