Бармен стоял посреди зала. Он тяжело дышал и поворачивался вслед за движениями мальца. Когда тот приблизился, бармен занес молоток. Малец чуть пригнулся, сделал ложный выпад, а потом разнес бутылку в правой руке о голову бармена. Кровь и спиртное брызнули во все стороны, колени у бармена подогнулись, глаза закатились. Малец уже отпустил горлышко первой бутылки, перебросил в правую руку вторую, как заправский разбойник с большой дороги, с лету ударил ею бармена по черепу слева, а пока тот падал, ткнул ему в глаз острыми краями оставшейся в руке «розочки».

Потом огляделся. Кое у кого из посетителей за поясом были пистолеты, но ни один не шелохнулся. Малец перемахнул через стойку, взял еще бутылку, сунул подмышку и вышел. Собаки уже не было. Человека на скамейке тоже. Малец отвязал мула и повел его через площадь.

Он проснулся в нефе разрушенной церкви и, моргая, уставился на сводчатый потолок и высокие стены с фестонами и стершимися фресками. Пол был покрыт толстым слоем высохшего гуано, коровьего и овечьего навоза. В пыльных потоках солнечного света порхали голуби, а в алтаре три грифа вразвалочку топтались по обглоданному скелету какого-то животного.

Голова раскалывалась, а язык вспух от жажды. Малец сел и огляделся. Нашел спрятанную под седлом бутылку, поболтал, вытащил пробку и приложился к горлышку. Посидел с закрытыми глазами, на лбу выступили крупные капли пота. Потом открыл глаза и выпил еще. Грифы один за другим спустились со скелета и торопливо проследовали в ризницу. Через некоторое время малец встал и пошел искать мула.

Мула нигде не было. Огороженная миссия занимала восемь-десять акров – бесплодный участок, на котором паслись несколько ослов и коз. В руинах глинобитной стены вокруг миссии устроили жилища семьи поселенцев, и вились дымки очагов, еле видные в солнечном свете. Малец обошел церковь и вошел в ризницу. Грифы отбежали прочь, словно огромные куры, шаркая лапами по соломе и штукатурке. Купольные своды над головой облепила темная шерстяная масса – она двигалась, дышала и вскрикивала. В ризнице стоял деревянный стол с глиняными горшками, а у дальней стены лежали останки нескольких трупов, в том числе ребенка. Малец вернулся в церковь и взял седло. Допил бутылку, закинул седло на плечо и вышел наружу.

В нишах на фасаде выстроился целый отряд святых, по которым американские солдаты пристреливали винтовки, и фигуры с отбитыми ушами и носами были усеяны темными пятнами окислившегося свинца. Огромные резные филенчатые двери повисли на петлях, а высеченная из камня Богоматерь держала на руках безголового младенца. Малец стоял, щурясь на полуденной жаре. Потом заметил следы мула. Не следы, а еле взбитая пыль, и вели они через весь участок от двери церкви к воротам в восточной стене. Он забросил седло повыше на плечо и зашагал по этим следам.

Когда он проходил мимо, собака, лежавшая в тени ворот, с угрюмым видом вылезла на солнце, а потом забилась обратно в тень. Он зашагал по дороге, что вела с холма к реке, оборванец оборванцем. В густом лесу пеканов и дубов дорога пошла вверх, и внизу показалась речка. На переправе трое негров мыли экипаж, и малец спустился с холма, постоял у воды и через некоторое время их окликнул.

Негры окатывали водой черный лакированный корпус; один выпрямился и повернулся к мальцу. Лошади стояли по колено в воде.

Чего говоришь? крикнул негр.

Мула не видели?

Мула?

Мул у меня потерялся. Вроде в эту сторону пошел.

Негр утерся тыльной стороной руки.

С час назад по дороге прошел кто-то. По-моему, вон туда, вдоль реки. Может, и мул. Про хвост и гриву не скажу, а уши были длинные.

Два других негра ухмыльнулись. Малец поглядел вдоль реки, сплюнул и двинулся по тропе, через ивняк и хлюпающую траву.

В сотне ярдов он нашел у реки мула. Мокрый по брюхо, тот поднял голову, а затем снова потянулся к сочной прибрежной траве. Малец сбросил седло, поднял волочившиеся поводья, привязал мула к какому-то суку и неохотно пнул. Мул подался чуть в сторону и продолжал щипать траву. Малец ощупал голову, но свою умопомрачительную шляпу он уже где-то потерял. Пробравшись сквозь деревья, он остановился и посмотрел на холодные речные водовороты. И стал заходить в реку, как никуда не годный крещающийся. 34

Он лежал голый под деревьями, растянув одежду сушиться на ветках, когда неподалеку остановился, натянув уздцы, ехавший вдоль реки всадник.

Малец повернул голову. Сквозь ивняк виднелись лошадиные ноги. Малец перевернулся на живот.

Верховой спешился и встал рядом с лошадью.

Малец потянулся за своим ножом с обвитой ручкой.

Эй ты, привет, окликнул верховой.

Он не ответил. И подвинулся, чтобы лучше видеть сквозь ветки.

Эй, там, привет. Ты где?

Чего надо?

Поговорить.

О чем?

Чтоб мне в аду гореть, выходи давай. Я белый и христианской веры.

Малец потянулся сквозь ивовые ветки за штанами. Дернул свисавший ремень, но штаны зацепились за сук.

На дерево, что ли, тебя занесла нелегкая?

Слушай, ехал бы ты дальше и оставил бы меня в покое.

Да я только поговорить. Злить тебя у меня и в мыслях не было.

Уже разозлил.

Не ты тот парень, что разнес башку «мексу» вчера вечером? Я не служитель закона, не дрейфь.

А кому это так интересно?

Капитану Уайту. Хочет уговорить того парня вступить в армию.

В армию?

Да, сэр.

В какую такую армию?

В отряд капитана Уайта. Мы собираемся задать этим мексиканцам.

Война закончилась^[20].

А он так не считает. Да где ты там?

Малец встал, стащил штаны с ветки и надел. Натянул сапоги, вложил в правое голенище нож и вышел из ивняка, на ходу надевая рубаху.

Вербовщик сидел на траве, скрестив ноги. На нем были штаны из оленьей кожи и запыленный цилиндр из черного шелка. В углу рта торчала маленькая мексиканская сигара. Увидев, что за чудо вылезло из ивняка, он покачал головой.

Видать, не лучшие времена, сынок?

У меня хороших и не было никогда.

В Мексику поехать готов?

Чего я там потерял?

Для тебя это шанс выбиться в люди. Надо решаться на что-то, пока ноги не протянул.

А дают чего?

Каждый получает коня и патроны. Ну, а тебе, пожалуй, какую-никакую одежу справим.

У меня и винтовки нет.

Найдем.

А платить будут?

Да чтоб мне гореть в аду, сынок, на кой тебе плата. Все, что добудешь, – твое. Как-никак в Мексику собираемся. Военные трофеи. Все в отряде станут крупными землевладельцами. Сколько у тебя сейчас земли?

Я в солдатской службе ни бельмеса не смыслю.

Вербовщик пристально его разглядывал. Вытащил изо рта незажженную сигару, отвернулся, сплюнул и вставил обратно. Сам-то откуда?

Из Теннесси.

Теннесси. Ну, тогда уж стрелять ты умеешь как пить дать.

Малец присел на корточки в траву. Взглянул на лошадь незнакомца. Сбруя из тисненой кожи с серебряной оторочкой. На лбу звездочка, белые чулки на ногах, а сочную траву ухватывает целыми охапками. А ты откуда? спросил малец.

Я в Техасе с тридцать восьмого^[21]. Не встреть я капитана Уайта, не знаю, что бы со мной сталось. Видок у меня был похлеще, чем у тебя, но капитан появился и воскресил меня, как Лазаря. Направил мои стопы на путь истинный. А я уж было ударился в пьянство и распутство и не остановился бы, пока не попал бы в ад. Он усмотрел во мне такое, что стоило спасать, а я усматриваю это в тебе. Ну, что скажешь?

Не знаю.

Давай, поехали со мной, познакомишься с капитаном.

Малец играл стебельками травы. Потом снова взглянул на лошадь. Ладно, сказал он. Я так понимаю, повредить мне это не повредит.

Так они и ехали по городку: вербовщик во всем своем великолепии на лошади с белыми чулками и малец позади него на муле, как арестант. Их путь лежал по узким проулкам, где изнывали под зноем мазанки. Крыши заросли колючей опунцией и травой, по ним бродили козы, и это убогое глинобитное царство оглашал еле слышный звон похоронных колокольчиков. Свернув на Торговую улицу, они миновали скопище повозок на Главной площади и улочку, где мальчишки продавали с маленьких тележек виноград и инжир. Мимо прошмыгнуло несколько тощих собак. Они пересекли Военную площадь и проехали улочку, куда накануне вечером малец приводил мула на водопой, – сейчас у колодца кучковались женщины и девушки, стояли оплетенные глиняные кувшины самых разных форм. Проехали они и мимо домика, где голосили женщины, а у двери среди зноя и мух стоял небольшой катафалк, запряженный терпеливыми и недвижными лошадьми.

Капитан квартировал в гостинице на площади, где росли деревья и стояла зеленая беседка со скамьями. За железными воротами перед фасадом гостиницы открывался проход с двориком в конце. Беленые стены были украшены маленькими разноцветными плитками. Сапоги у вербовщика были кожаные, с тиснением, и их высокие каблуки элегантно цокали по плиткам и ступеням лестницы, что вела из дворика в комнаты наверху. Дворик утопал в зелени, ее только что полили, и от нее поднимался пар. Вербовщик размашисто прошагал по длинному балкону и громко постучал в последнюю дверь. Голос изнутри пригласил войти.

Он сидел за плетеным столиком и писал письма, этот капитан. Они ждали стоя, и подчиненный капитана держал свой черный цилиндр в руках. Капитан продолжал писать, даже не взглянув на них. Стояла тишина; слышно было лишь, как на улице женщина говорит по-испански и как поскрипывает перо капитана.

Дописав, капитан отложил перо и поднял глаза. Он взглянул на своего человека, взглянул на мальца, затем склонил голову и стал читать написанное. Удовлетворенно кивнув, посыпал письмо песком из ониксовой песочницы и сложил. Взял из коробка на столе спичку, зажег и держал над ней палочку воска для печатей, пока на бумаге не расплылась медальоном красная лужица. Взмахнув рукой, капитан потушил спичку, дунул на бумагу и приложил к печати свой перстень. Затем поставил письмо между двумя книгами на столе, откинулся на стуле и снова взглянул на мальца. Серьезно кивнул. Прошу садиться, сказал он.

Они устроились на скамье темного дерева. За поясом у вербовщика висел большой револьвер, и, садясь, он развернул ремень так, чтобы пистолет оказался между ног. Накрыл его шляпой и откинулся на спинку. Малец сидел прямо, скрестив ноги в потрепанных сапогах.

Капитан отодвинул стул, поднялся, вышел из-за стола и встал перед ними. Постояв так добрую минуту, он уселся на стол, болтая ногами. В волосах и вислых усах его пробивалась седина, но старым капитана не назовешь. Значит, ты тот самый человек и есть, проговорил он.

Какой это «тот самый»? спросил малец.

Какой это «тот самый», сэр, поправил вербовщик.

Сколько тебе лет, сынок?

Девятнадцать.

Капитан кивнул. Оглядел мальца с головы до ног. И что же с тобой приключилось?

Чего?

«Сэр» надо говорить, снова поправил вербовщик.

Сэр?

Я спросил, что с тобой приключилось.

Малец взглянул на вербовщика, на свои колени, потом перевел взгляд на капитана.

Грабители на меня напали.

Грабители, повторил капитан.

Забрали все подчистую. Часы и все остальное.

Винтовка у тебя есть?

Нет, больше нету.

Где тебя ограбили?

Не знаю. Никаких названий там не было. Просто чистое поле.

Откуда ты ехал?

Я ехал из Нака… Нака…

Накогдочеса?

Ага.

«Да, сэр».

Да, сэр.

Сколько их было?

Малец непонимающе уставился на него.

Грабителей. Сколько было грабителей?

Семь-восемь, наверно. По башке мне какой-то доской шарахнули.

Капитан прищурил один глаз. Мексиканцы?

Не все. Мексиканцы, негры. И еще двое белых. Стадо ворованного скота гнали. Только старый нож у меня и остался, в сапоге был.

Капитан кивнул и сложил руки между коленей. Как тебе договор?^[22]

Малец снова покосился на сидевшего рядом. Глаза у того были закрыты. Малец посмотрел на свои руки. Про это я ничего не знаю.

Боюсь, так же обстоит дело с большинством американцев, вздохнул капитан. Откуда ты родом, сынок?

Из Теннесси.

Ты, верно, не был с «добровольцами»^[23] при Монтеррее?^[24]

Нет, сэр.

Пожалуй, самые храбрые солдаты из всех, кого я видел под огнем. Думаю, в боях на севере Мексики ребят из Теннесси было убито и ранено больше, чем из любого другого штата. Ты об этом знал?

Нет, сэр.

Их предали. Они сражались и умирали там, в пустыне, а их предала собственная страна.

Малец молчал.

Капитан наклонился вперед. Мы сражались. Теряли там друзей и братьев. А потом, Господь свидетель, всё отдали обратно. Отдали этой кучке варваров, у которых – и это признает даже самый пристрастный их сторонник – нет ни малейшего, какое только встречается на этой благословенной Богом земле, представления о чести и справедливости. Или о том, что такое республиканское правительство. Этот народ до того труслив, что сотню лет выплачивал дань племенам голых дикарей. Урожай и скот брошены. Шахты закрыты. Целые деревни обезлюдели. А в это время орда язычников разъезжает по стране и совершенно безнаказанно грабит и убивает. И ни один не поднимет на них руку. Разве это люди? Апачи их даже не пристреливают. Не знал? Они забивают их камнями. Капитан покачал головой. Этот рассказ, похоже, расстраивал и его самого.

А ты знал, что при захвате Чиуауа полковник Донифан нанес противнику урон в тысячу человек и потерял лишь одного, да и тот вроде сам застрелился?^[25] И это с отрядом полураздетых добровольцев, которым никто не платил, которые называли его Биллом и дошли до поля битвы аж из Миссури?

Нет, не знал, сэр.

Капитан выпрямился и скрестил руки на груди. Мы имеем дело с нацией дегенератов, продолжал он. С нацией полукровок, а это лишь немногим лучше, чем черномазые. А может, и не лучше. В Мексике нет правительства. Черт возьми, там и Бога-то нет. И никогда не будет. Мы имеем дело с людьми, которые явно не способны собой управлять. А ты знаешь, что происходит с теми, кто не может собой управлять? Верно. Править ими приходят другие… В штате Сонора уже тысяч четырнадцать французских колонистов. Им бесплатно раздают землю. Они получают инвентарь и скот. Это поощряют просвещенные мексиканцы. Паредес^[26] уже призывает отделиться от мексиканского правительства. Они считают, что пусть ими лучше управляют лягушатники, чем воры и кретины. Полковник Карраско просит американцев вмешаться. И он своего добьется… Сейчас в Вашингтоне формируется комиссия, которая выедет сюда и установит границу между нашей страной и Мексикой. Вряд ли стоит сомневаться в том, что в конце концов Сонора станет территорией Соединенных Штатов. А Гуаймас – американским портом. Американцам, направляющимся в Калифорнию, не нужно будет проезжать через эту нашу братскую республику, окутанную мраком невежества, и наши граждане будут наконец защищены от печально известных шаек головорезов, расплодившихся на дорогах, которыми приходится следовать.

Капитан наблюдал за мальцом. Тому явно было не по себе. Сынок, сказал капитан. Нам суждено стать орудием освобождения в темной и охваченной смутой стране. Да-да, именно так. Нам предстоит возглавить этот натиск. Нас поддерживает губернатор Калифорнии Бёрнетт, хоть и не заявляет об этом.

Он наклонился вперед и положил ладони на колени. И добычу будем делить мы. Каждый в моем отряде получит надел. Прекрасные пастбища. Одни из лучших в мире. И земля настолько богатая полезными ископаемыми, золотом и серебром, что, я бы сказал, бледнеют и самые смелые ожидания. Ты молод. Но я понимаю тебя правильно. Я редко ошибаюсь в людях. Думаю, ты хочешь оставить свой след в этом мире. Или я не прав?

Нет, сэр, правы.

Хорошо. Вряд ли ты из тех, кто оставит иностранной державе землю, за которую сражались и умирали американцы. И помяни мое слово. Если американцы – ты, я и нам подобные, кто серьезно относится к своей стране, не так, как эти тряпки в Вашингтоне, которые только штаны просиживают, – не начнут действовать, в один прекрасный день над Мексикой – и я имею в виду всю страну – взовьется флаг какой-нибудь европейской державы. И никакая доктрина Монро^[27] не поможет.

Голос капитана зазвучал тихо и напряженно. Склонив голову набок, он смотрел на мальца вполне доброжелательно. Тот потер ладони о коленки грязных джинсов и бросил взгляд на сидевшего рядом. Но вербовщик, похоже, заснул.

А седло? спросил малец.

Седло?

Да, сэр.

У тебя нет седла?

Нет, сэр.

Я понял, что у тебя есть лошадь.

Мул.

Понятно.

У меня есть седло на муле, но от него мало что осталось. Да и от мула немного. Он сказал, мне дадут винтовку и лошадь.

Это сержант Трэммел сказал?

Не обещал я ему никакого седла, возразил сержант.

Найдем мы тебе седло.

Я говорил, что мы могли бы справить ему одежду, капитан.

Верно. Хоть мы и нерегулярные войска, но не хотим же мы выглядеть как шваль какая-нибудь, верно?

Верно, сэр.

У нас и объезженных лошадей больше нет, добавил сержант.

Объездим.

Того старикана, что так здорово их объезжал, больше нет.

Знаю. Найди еще кого-нибудь.

Есть, сэр. Может быть, этот умеет объезжать лошадей. Когда-нибудь объезжал лошадей?

Нет, сэр.

Меня можно не называть «сэр».

Да, сэр.

Сержант. Капитан слез со стола.

Да, сэр.

Запиши этого малого.

Лагерь располагался на окраине города выше по реке. Заплатанная палатка из старого повозочного брезента, несколько хижин-викиапов из веток, за ними – загон в форме восьмерки, тоже с плетеной оградой. В загоне угрюмо стояли под солнцем несколько маленьких пестрых мустангов.

Капрал! крикнул сержант.

Нет его здесь.

Сержант спешился, большими шагами подошел к палатке и откинул полотнище. Малец остался верхом на муле. На него изучающе смотрели три человека, развалившихся в тени дерева.

Привет, сказал один.

Привет.

Новенький?

Да вроде.

Капитан не сказал, когда мы уедем из этой вонючей дыры?

Не сказал.

Из палатки вышел сержант. Где он?

В город отправился.

В город, значит, отправился, повторил сержант. Иди сюда.

Один из лежавших поднялся, не спеша подошел к палатке и встал, заложив руки за спину.

У этого малого никакой экипировки, сказал сержант.

Тот кивнул.

Капитан выдал ему рубашку и немного денег, чтобы починить сапоги. Нужно раздобыть ему лошаденку и седло.

Седло.

Можно продать этого мула и купить какое-никакое.

Взглянув на мула, тот опять повернулся к сержанту и прищурился, потом наклонился и сплюнул. За этого мула и десяти долларов не дадут.

Ну, сколько дадут, столько дадут.

Еще одного бычка укокошили.

Даже слышать об этом не хочу.

А что я могу с ними поделать?

Капитану говорить не стану. Он будет так вращать глазами, что они у него на землю вывалятся.

Другой снова сплюнул. Ну, как ни крути, это божеская правда.

Займись-ка этим малым. Мне пора.

Хорошо.

Больных нет?

Нет.

Слава богу.

Сержант забрался в седло и легонько тронул лошадь поводьями. Потом оглянулся и покачал головой.

Вечером вместе с двумя другими рекрутами малец отправился в город. Выбритый и помывшийся, в синих плисовых штанах и полотняной рубахе, подаренной капитаном, он выглядел совсем другим человеком – только сапоги прежние. Маленькие пестрые мустанги, на которых ехали его спутники, еще сорок дней назад были дикими и носились по равнине. Теперь они то и дело шарахались, переходили в галоп и клацали зубами, как черепахи.

Подожди, еще получишь такую же, сказал второй капрал. Вот повеселишься.

Нормальные лошади, отозвался другой.

Там еще есть парочка, так что и тебе подберем.

Малец на своем муле смотрел на них сверху вниз. Они ехали по бокам, как эскорт, мул рысил с поднятой головой и нервно косил глазами. Любая воткнет тебя головой в землю, заключил второй капрал.

Они проехали через площадь, запруженную повозками и скотом. Тут были и иммигранты, и техасцы, и мексиканцы, и рабы, и индейцы липан, но даже в таком баснословном окружении выделялись группы индейцев каранкава, высоченных и суровых, с раскрашенными синим лицами, с шестифутовыми копьями в руках, почти голых татуированных дикарей, про которых говорили, что они не прочь полакомиться человеческим мясом^[28]. Натягивая поводья, рекруты свернули у здания суда и миновали высокие стены тюрьмы, утыканные по гребню битым стеклом. Оркестр на Главной площади настраивал инструменты. Всадники свернули на улицу Салинас, где за игровыми притонами и закусочными располагались целые ряды крошечных палаток и глинобитных мастерских мексиканцев – шорников, торговцев, сапожников, заводчиков боевых петухов. Мула собирался продавать второй капрал, который был родом из Техаса и немного говорил по-испански. Другой парень был из Миссури. Вымытые и причесанные, в свежих рубашках, оба пребывали в хорошем настроении. Каждый предвкушал вечер выпивки, а возможно, и любви. Сколько юнцов возвращалось домой холодными трупами после таких вот вечеров и таких планов.