Цитаты из книги «Кровавый меридиан, или Закатный багрянец на западе»

Наготу женщин, среди которых было много миловидных, а еще больше – отмеченных сифилисом, прикрывали лишь юбки из сплетенных кусочков ивовой коры.

На следующий день они пробирались пешком через malpais, ведя лошадей по дну озера из лавы, растрескавшемуся и красновато-черному, похожему на котловину засохшей крови, шагая по этим пространствам из темно-янтарного стекла, словно остатки некоего забытого воинства, бредущие из проклятой Богом земли, выталкивая плечами из расселин и через выступы тележку, в которой, вцепившись в прутья, хрипло кричал вслед солнцу идиот, похожий на безумного буйного божка, похищенного у расы дегенератов.

Святой отец ничего не скажет, повторил судья. Nihil dicit[209]. Но святой отец свое слово уже сказал. Потому что святой отец отставил облачения своего ремесла и взялся за орудия того более высокого призвания, которое почитают все люди. Святого отца тоже можно считать не служителем Божиим, но самим богом.

Нравственный закон изобрело человечество, чтобы лишать сильных их привилегий в пользу слабых. Закон исторический ниспровергает его на каждом шагу. Прав кто-то с точки зрения морали или неправ – этого не докажет ни одно серьезное испытание. Ведь не считается же смерть человека на дуэли свидетельством ошибочности его взглядов. Сам факт его участия в таком испытании свидетельствует о новом, более широком воззрении. Готовность участников отказаться от дальнейшего спора как от банальности, чем он, собственно, и является, и обратиться напрямую в палаты исторического абсолюта ясно показывает, насколько малозначимы мнения и как велико значение расхождений в них. Ибо спор действительно банален, но не такова проявляющаяся в споре воля каждого. Тщеславие человека может стремиться к бесконечности, но его знания остаются несовершенными, и как высоко он ни оценивает свои суждения, ему в конце концов придется представить их на высший суд. Здесь уж не заявишь о существовании нового факта по делу. Здесь соображения относительно равенства, справедливости и морального права будут признаны недействительными и не имеющими оснований, и мнения сторон здесь во внимание не принимаются. При решении вопроса о жизни и смерти, о том, что пребудет, а что нет, уже не до вопросов права. Когда происходит выбор такого масштаба, такие не столь всеобъемлющие категории, как моральное, духовное, естественное, идут уже после него.

Представьте, что два человека играют в карты и поставить на кон могут лишь свою жизнь. Наверное, все о таком слышали. Когда раскрывается карта, для игрока вся вселенная с лязгом сосредоточивается на этом моменте, который определит, умрет он от руки второго игрока или от его руки падет тот, другой. Есть ли более точный способ определить, чего стоит человек? Такое доведение игры до ее крайнего выражения не допускает никаких доводов относительно понятия судьбы. Когда один человек делает выбор за другого, предпочтение является абсолютным и бесповоротным, и надо быть воистину тупым, чтобы считать, что такое всеобъемлющее решение принимается без посредничества или не имеет значения. В играх, где на кону уничтожение проигравшего, решения принимаются совершенно четкие. У человека в руке определенный расклад карт, и через него он перестает существовать. Это и есть природа войны, где ставкой одновременно является и игра, и полномочие, и оправдание. Если рассматривать ее таким образом, война – самый верный способ предсказания. Это испытание воли одного и воли другого в рамках той, еще более всеобъемлющей воли, что связывает их между собой и поэтому вынуждена выбирать. Война – это высшая игра, потому что война в конечном счете приводит к целостности бытия. Война – это божество.

Ремесло войны заключает в себе все остальные ремесла.

Какая разница, что думают о войне люди, сказал судья. Война есть и будет. С таким же успехом можно спросить, что люди думают о камне. Война была всегда. Она была еще до человека, война поджидала его. Основное ремесло поджидало своего основного исполнителя. Так было и так будет. Именно так, и никак иначе.

После дней, проведенных под раскаленным добела солнцем, изможденные и исхудалые, они смотрели выжженными глазами из впавших глазниц, точно сомнамбулы, которых застал врасплох дневной свет. Сгорбившись под шляпами, они выглядели беглецами некоего высшего порядка, походили на существ, по которым изголодалось солнце. Даже судья стал молчалив и задумчив. Он заговорил было об избавлении от того, что предъявляет свои права на человека, но люди, слушавшие его высказывания, считали, что на них-то самих вообще уже нельзя предъявить какие-либо права. Они двигались дальше, ветер катил перед ними клубы мелкой серой пыли, превращая их в войско серых бород, серых бойцов, серых лошадей. Горы на севере простирались к солнцу волнистыми складками, дни были прохладными, ночи холодными, они расположились вокруг костра, каждый на своем клочке темноты в окружавшем мраке, а идиот смотрел на них из своей клетки на границе света. Судья расколол обухом топора берцовую кость антилопы, и на камни, дымясь, потекли горячие капли костного мозга. Все не сводили с него глаз. Речь шла о войне.

Бесплодная суровость этих мест обрекала все вокруг на странное равноправие, и ничто – ни паук, ни камень, ни стрелка травы – не могло претендовать на превосходство.

Будто сам факт появления здесь этих всадников был настолько ужасен, что действительность распадалась на мельчайшие частицы.