– Не хочу стать химерой, – огрызнулся тот. – Сами знаете, чем эти штуки обычно заканчиваются. Железной Ярмаркой, вот чем. Видел я тех, что через нее прошли. Кому повезло больше, по двое срастили, плечом к плечу или спиной к спине. Кому меньше, по трое. И нарочно так, чтоб побольнее. Затылком к спине, щекой к щеке… Пусть лучше у меня будет одна рука, да своя, чем четыре, растущих откуда ни попадя.

– Те люди были мятежниками, – напомнил Гримберт. – Они пошли за Лотаром, а значит, знали, какую цену им придется заплатить.

– Понятно, если бы Паук всех мятежников на плаху отправил, – проворчал Берхард. – За мятеж – дело-то обычное. Но он уж как-то не по-людски… Где это видано, чтоб из людей чудовищ делать?

Ветер злобно завыл, пытаясь навалиться на их крохотный костерок и яростно полосуя его когтями. Гримберт инстинктивно накрыл пламя озябшими пальцами, уберегая мельчайшие крохи тепла, норовящие растаять в ледяной темноте.

– Кара была соразмерна преступлению. Мятеж Лотара заключался не в том, чтоб посягнуть на власть императора. Он посягнул на то, что принадлежит Святому Престолу.

– На вечную жизнь, что ль?

– Вроде того. Он посягнул на человеческий генокод. Говорят, к старости маркграф де Салуццо совсем перестал заботиться вопросами души, зато вплотную занялся спасением своего тела. Страх смерти – самая естественная вещь в мире, но старый Лотар перешагнул ту черту, которая нанесена невидимыми чернилами. А Святой Престол очень не любит, когда кто-то лезет своими грязными руками в святая святых. Маркграфа предупреждали. Очень настоятельно предупреждали. Но то ли страх перед смертью оказался сильнее осторожности, то ли маркграф уповал на то, что никто не пронюхает, чем именно занимаются его лаборатории на окраине империи…

– Но Паук пронюхал.

– Да. И воздал по заслугам всем, кто опорочил свою бессмертную душу, поддавшись на посулы плоти.

Берхард негодующе фыркнул:

– А самого Лотара пощадил! Вот уж точно, где заканчивается баронская душа, а где начинается обычная…

Он несколькими сильными ударами сапог растоптал костер, отчего слабый призрак тепла, который Гримберт пытался поймать скрюченными пальцами, рассеялся без следа.

– Пора спать. В этих краях не стоит долго палить огонь – никогда не знаешь, кто заглянет на огонек. Доброй ночи, мессир, и приятных сновидений.

* * *

Гримберт не знал, когда они встали, но судя по ледяной изморози на окрестных камнях и резкому порывистому ветру, рассвет либо только занялся, либо был на подходе. Судя по всему, Берхард не относился к тем людям, что любят много времени проводить в постели.

В этот раз не было даже огня, чтоб отогреть спрятанный за пазухой хлеб. Дрожа от холода, Гримберт тщетно пытался пережевать его, но это не принесло ему сытости.

– День будет долгий, – судя по интонации, Берхард придирчиво изучал видимую только ему панораму. – Со стороны Вдовьего Перевала облака идут и нам во что бы то ни стало надо их обогнать.

– Почему? – короткий сон не прибавил сил, а ночь высосала те немногие крохи тепла, что еще оставались в теле, так что Гримберт едва ворочал языком.

– Так облака из Прованса идут, со стороны Вальдблора. Или тебе, твое сиятельство, неведомо, что находится в Вальдблоре?

Гримберт напряг память, но толком ничего из нее не выудил. Здесь, на обжигающей высоте, отказывало не только тело, но и разум, которому не хватало воздуха и пищи.

– Нет.

– В Вальдблоре цех газовых дел мастеров. Не знаю, что они для графа производят, да только если окажешься в выхлопе из их труб, через три минуты посинеешь и раздуешься, как жаба на солнцепеке, а там уж шкура с тебя сама слезет…

Берхард не шутил, когда говорил о том, что день будет долгим. Он неустанно подгонял Гримберта, даже когда тот, совершенно выбившись из сил, растягивался на голом камне, точно забитая лошадь.

– Живее, – приказывал он, – Альбы ленивых не любят. А ждать я долго не буду. Если изволите подождать карету, так делайте это в одиночестве.

Он насмехался над ним, сознавая свою силу и власть. Тут, в чертогах из ледяного камня, не Гримберт, а он, Берхард, был сеньором, поскольку определял чужую судьбу. Некоронованным владетелем горных пиков, коварных ледников и смертоносных пропастей. Но если он ожидал, что мессир слепой рыцарь останется лежать на камнях кверху брюхом, его ждало разочарование. Гримберт со скрежетом зубов поднимался и вновь брел вперед.

Темнота, бывшая его мучительницей и проклятьем, в кои-то веки проявила милосердие. Когда идешь вслепую, не видишь ни препятствий, которые тебя ждут, ни опасностей, которые подстерегают на пути. Просто переставляешь ноги, отмеривая равные расстояния пустоты. Это помогало ему тут, в горах.

Но еще больше помогала привычная молитва, состоявшая из семи слов. Гримберт монотонно повторял их про себя и, удивительное дело, это прибавляло сил. Или по крайней мере позволяло ему не сильно отставать от проводника.

Берхард делал остановки все чаще, но руководствовался при этом явно не милосердием. От Гримберта не укрылось то, как проводник надолго замирает, будто вслушиваясь во что-то. Как топчет ногами снег и растирает в ладони ком земли. Во всем этом был какой-то смысл, но понять его мог лишь тот, кто провел в Альбах достаточно много времени.

– Эти горы не любят дураков, – неохотно пояснил он однажды, когда Гримберт спросил его об этом. – У них для дураков запасено много сюрпризов. И хорошо бы нам ни одного из них не найти. Ладно еще Старика встретим, у него нрав суровый, но выжить можно, если закопаться поглубже. А вот Чертова Купель или Падуница…

– Что это такое?

– Чертова Купель – это смерть, и паскудная. Обычно она в низинках прячется, со стороны и не заметишь, если не приглядываться. Снег там на вид рыхлее, чем везде, и как будто синим немного отливает. А под снегом этим лед, тонкий, как тарелка. Кому повезет – пройдет и не заметит. А кому нет… – Берхард мрачно сплюнул: – От того разве что пуговицы найдешь. Кислость там подо льдом, и такой силы, что на глазах человека вместе с конем разъест.

– Кислота, – машинально поправил Гримберт. – Только откуда ей взяться в горах?

Берхард что-то проворчал себе под нос.

– Бог ее ведает, мессир. Слышал я как-то проповедь Теоглорифкатуса, епископа Аэритасургийского, когда он в Бра проездом был. Говорил он, это, мол, из каких-то старых хранилищ понатекло. Вроде как до войны были тут, в горах, такие хранилища, где всякая ядовитая химикалия собиралась, а потом, когда бомбами накрыли, оно все и того…

Гримберту рефлекторно захотелось провести ладонью по снегу, чтоб убедиться, нет ли под ним хрупкого льда. Но он поборол это желание. Его глаза – это Берхард. Если проводник ошибется, то на слепого и подавно надежды нет.

– Почему ты остался в Бра после мятежа? – спросил он.

Берхард крякнул. Видно, не ожидал подобного вопроса.

– А что мне еще делать было? Из моей сотни после Ревелло и не уцелел никто. Обратно в Жирону собираться? Так уже и возраст не тот, чтоб палицей махать. В горах тут оно как-то проще… А вот тебя-то, мессир, как в Салуццо занесло? Почему в родные края не вернулся?

Берхард имел право на подобный вопрос, крайне неудобный при всей своей простоте. На всякий случай подходящий ответ давно был заготовлен Гримбертом именно на этот случай. Вполне простой ответ, который удовлетворил бы не очень сообразительного и не въедливого человека. С другой стороны, зная дьявольскую интуицию проводника, он опасался, что Берхард может нутром ощутить ложь или недосказанность.

– Не вернулся, как видишь.

– Ты выжил в Похлебке по-Арборийски. Не глаза, так хоть голову сохранил. Так отчего ты еще не в Турине, мессир?

Вопрос был задан непринужденно, словно бы нехотя, но Гримберт уже достаточно хорошо знал своего спутника, чтобы понимать – случайных вопросов тот не задает. Не та порода.

– Не думаю, что это должно тебя интересовать, – холодно ответил он.

– А я вот думаю, что должно.

Гримберт слышал, как Берхард, кряхтя, наклонился. Судя по донесшемуся звяканью щебня, проводник взял в руку небольшой камень. Раздался отчетливый щелчок пальцев – и вслед за этим тишина. Лишь спустя несколько долгих томительных секунд Гримберт услышал где-то далеко внизу и справа легкий гул – камень наконец встретил препятствие. С замиранием сердца он понял, что стоит на краю пропасти, от которого его, быть может, отделяет всего один шаг.

– Альбы – не просто горы. Это моя работа, – пояснил Берхард спокойным тоном. – Но всякий раз, как я поднимаюсь вверх, я хочу быть уверен, что вернусь домой. Так что мне всегда важно знать, что меня ждет и к чему надо быть готовым. Так вот, мессир, я хочу знать, что меня ждет и к чему надо быть готовым.

– Ты спрашиваешь это у слепого? – с преувеличенной горечью поинтересовался Гримберт. – Хочешь, я буду идти впереди и разведывать путь?

Он попытался пройти мимо Берхарда, но это ему не удалось – тот каменной рукой пригвоздил к месту его клюку. Вроде бы и не грубо, но вполне однозначно.

– Ты дергаешься с первого дня пути, не думай, что я не заметил. У человека есть много причин нервничать, когда он в Альбах, но у тебя, мне кажется, на одну причину больше. И мы не пойдем дальше, пока я про нее не узнаю. В Альбах люди не лгут друг другу, помнишь?

Гримберт выдохнул воздух, стараясь сохранять спокойствие. Не самое простое занятие, когда знаешь, что стоишь на краю бездонной пропасти, ледяное дыхание которой заставляет дрожать даже вечную ночь, которая клубится вокруг тебя.

– Хочешь узнать мою биографию? – язвительно осведомился он.

– Нет, только то, как ты выбрался из Арбории и каким ветром тебя занесло в Салуццо.

– Дурным ветром, мой друг. Почему тебя интересует именно это?

– Со времен Похлебки по-Арборийски миновало полгода. Но ты до сих пор не в Туринской марке. Почему?

«От этого человека не удастся отделаться уклончивыми ответами, остротами и метафорами, – понял Гримберт. – Этот арсенал годился против совершенно других людей, но не против «альбийских гончих». Если Берхард не будет удовлетворен тем, что услышал…» Он вновь вспомнил далекое звяканье брошенного в пропасть камня и ощутил сосущую холодную пустоту где-то в животе.

– Ладно, – вслух произнес он. – Я расскажу.

– Тогда начинай с самого начала. Со штурма.

Гримберт вспомнил гудящие от жара улицы города. Скрежет сминаемых боевыми машинами зданий. Пулеметный лязг, от которого рассыпаются шеренги пехоты. Застывшие силуэты рыцарей.

– Штурм… Для меня он закончился сразу за воротами, – Гримберт издал смущенный смешок – Какой-то мерзавец лангобард подорвал мой доспех, я даже спохватиться не успел, как меня контузило.

– При контузии глаза не вышибает, – со знанием дела заметил Берхард. – Или это до тебя лангобарды добрались?

– Так и есть. Прежде, чем меня отбила пехота, лангобарды успели… поразвлечься.

– Твое счастье, что не выпотрошили заживо. Ребята в тех краях суровые.

– Мое счастье, – согласился Гримберт. – Только на том оно и закончилось. Я состоял в знамени маркграфа Туринского.

– Под самим Пауком ходил, значит?

– Да. Под Пауком. Но его «Золотой Тур» погиб – и он вместе с ним. За один бой я потерял не только доспех и глаза, но и сеньора, которому служил.

– Ты же рыцарь, – в устах Берхарда это слово звучало непривычно. Возможно, оттого, что он был первым человеком, встреченным Гримбертом, который не вкладывал в него ни толики уважения или восхищения. – У тебя должны быть слуги. Пажи, оруженосцы, сквайры…

– Все погибли.

– А прочие рыцари? Или среди вашего брата помогать друг другу не принято?

– Прочие… – Гримберт скривил губы в улыбке. – Почти все туринские рыцари полегли там же. А у тех, кто выжил после штурма, и без того было слишком много хлопот. Единственное, о чем я мечтал, – убраться из города до того, как лангобарды оправятся и возьмутся за ножи.

– Может, и зря бежал. Я слышал, новый бургграф быстро навел там порядок. Лангобардов быстро приструнили.

– Бургграф?

Берхард ухмыльнулся.

– Не слышал? Императорский сенешаль в своей мудрости назначил городу нового управителя.

Алафрид. Еще одно имя из прошлого, резанувшее кишки острым зазубренным ножом. Мудрый старик.

«Полагаю, вы в своем праве, – сказал он. – Я вызову специалиста».

«Не стоит, – спокойно ответил Лаубер. – Полагаю, справлюсь и сам».

Он справился, хоть и не сразу. Этот прирожденный интриган не обладал навыками пыточных дел мастера, зато обладал великим запасом терпения и хладнокровности.

Гримберт попытался заблокировать это воспоминание, пока оно не открылось в его памяти кровоточащим рубцом, обнажая прочие, что последовали за ним, но поздно. Он вспомнил.

* * *

Темнота, в которую он был заточен, была страшна и губительна, она отняла у него мир, но при этом была по-своему услужлива. На свой страшный манер. Подобно театральной сцене, не освещенной светом ламп, она была способна в мгновение ока вызвать все необходимые декорации, реквизит и актеров, легко воскрешая любое воспоминание.

Этот спектакль ей приходилось давать уже многократно. Десятки, может даже сотни раз.

Он вновь увидел, точно наяву, большую неухоженную залу. Увидел себя – распростершегося на полу с отшибленным стальным сапогом нутром, тихо скулящим от боли. Увидел растерянного Алафрида и спокойно взирающего на него Лаубера.

– Не стоит, – сказал Лаубер. – Полагаю, справлюсь и сам.

Тогда он и закричал. Это был уже не крик ярости – крик отчаяния. Словно в душе его, изрезанной осколками и истекающей кровью, сработало что-то сродни механизму экстракции снаряда, изрыгнувшего наружу в окружении едкой пороховой копоти все разочарование, все отчаянье последних дней, всю мелкую дрянь, что скапливалась там последнее время…

– Не будем затягивать, – граф Лаубер приветливо улыбнулся ему, но глаза его, как обычно, остались холодны и бесстрастны. – Тем более, что я взял на себя смелость захватить все необходимое.

Один из его слуг с готовностью водрузил на стол поднос из нержавеющей стали, заполненный чем-то, что Гримберт не хотел видеть, но одним лишь взглядом вдруг ухватил все до мелочей. И кости в его теле, крепкие молодые кости, способные легко переносить тряску внутри бронекапсулы, и чудовищные перегрузки вдруг сделались сахарными, быстро тающими.

Его тело поняло еще прежде него самого. То, что приготовил для него граф Лаубер, перестало быть умозрительной стрелкой в большой и сложной схеме сродни тем, что чертил он сам, изобретая ловушки для недругов. Она сделалась реальной. Она уже была здесь, в этой зале, уютно устроившись на стальном подносе, и терпеливо ждала.

Чуда не произойдет, вдруг понял он. Он может молить Господа на любом языке, в любом спектре радиодиапазона на всех волнах, тщетно. В залу не войдет, грозно лязгая шпорами, императорский гонец со спасительным письмом. В нее не ворвется, издавая боевой клич, туринская пехота. Господь Бог не обрушит на многострадальную Арборию разрушительную бурю.

Ничего не будет. Его ослепят – прямо здесь и сейчас. И вся хитрость Паука будет беспомощна его спасти.

Он был слишком оглушен, чтобы использовать последний оказавшийся в его распоряжении шанс на спасение. Прыгнуть к ближайшему стражнику, пока тот не опомнился, вытянуть из его ножен кинжал и… Нечего и думать перерезать глотку Лауберу, но, может, он успеет всадить его себе в грудь, чтоб избежать если не позора, то боли… Жить до скончания веков увечным слепцом, лишенным титула, обреченным побираться милостыней, рассказывая про славные битвы, в которых он побывал? Нет уж, господин граф, благодарю покорно…

Он не успел даже дернуться, как все уже было кончено.

Кто-то неожиданно цепко ухватился за его гамбезон со всех сторон сразу. Кто-то проворно стиснул подбородок твердыми, как закаленная сталь пальцами, кто-то засопел в спину, сноровисто срезая остатки дорогой ткани, точно старую мешковину. Его вытащили из собственной одежды, точно вылущенный орех, и мгновенно прикрутили к ближайшему столу.

Стол был не специальный вроде тех, что используют императорские хирурги во время операций, – обычный письменный стол, невесть сколько лет медленно дряхлеющий в здешней зале, колченогий и скрипящий. Но все еще чертовски тяжелый и крепкий, как Гримберт понял мгновеньем позже. Эта дрянная старая развалина мгновенно расцарапала его обнаженную спину коростой облезающего лака. Но он даже не заметил этого – в груди клокотал ужас, похожий на крутой соленый кипяток, заставляющий тело судорожно дергаться в путах. Путы были из мягкого каучука, похожие на те, что составляли амортизационную сетку внутри бронекапсулы. Только в этот раз заботливые руки графских слуг натянули его отнюдь не для его безопасности…

Граф Лаубер легко провел рукой по инструментам, лежащим на подносе. Они выглядели зловещими даже в неподвижности, напоминая, скорее, инструментарий пыточных дел мастера, чем хирурга. Гримберт ощутил, как в горле скапливается горькая желчь. Он не имел представления об этом ремесле, но внешний вид инструментов сказал ему все необходимое об их предназначении. И даже более того.