Характер Нектария был таков, что время от времени наместник чувствовал необходимость на кого-то наорать, кому-то нахамить, кого-то приструнить, оскорбить, оборвать, да так, что, выходя на прогулку в монастырский садик, он мог – не находя другого объекта – наорать на сидящих на стене галок и даже пробежать за ними метра два, размахивая своей палкой и изрыгая отнюдь не божественные слова. Однажды я видел такую картину. Нектарий кричал на кошку Мурзика, которая жила подаянием из монастырской столовой.
– Пошла вон, противная кошка, – орал он, махая рукой. – Чертова потаскуха! Противная, гадкая, чтобы я тебя здесь больше не видел!
Мальчик, сидящий с мамой на соседней скамейке, спросил:
– А батюшка не любит кошек?
На что его находчивая мама ответила:
– Только непослушных.
Иногда, не так чтобы часто, случалось с отцом Нектарием известного рода недомогание, и тогда характер его открывался вполне. Сваливалось это недомогание обычно как снег на голову, и монастырь при этом известии как-то сразу стихал, хоронился, расходился по келиям, хотя – положа руку на сердце – дело было совершенно житейское и, уж во всяком случае, не такое, чтобы бить в колокола и созывать народ на молебен. Тем не менее, видя приближение болезни, Маркелл закрывал дверь на ключ и говорил всем, кто спрашивал, что отец наместник подхватил простуду, но к завтрашнему дню обещал выздороветь. Обещание это чаще всего исполнялось, и отец наместник появлялся на людях утром следующего дня уже вполне здоровым и даже сильно помолодевшим. Но случалось, что болезнь затягивалась, и тогда монастырь начинал походить на собаку, которая, поджав уши и хвост, пыталась своим покорным видом разжалобить бессердечного хозяина, хоть и была ни в чем не виновата.
Попасть под руку болящего отца Нектария было несладко.
– Ты кто?
– Я? Сергей.
– И чего тебе?
– Вы меня звали?
– Кто? Я? Тебя?.. Кто тебе сказал?
– Алипий.
– Алипий. А ну давай его сюда.
Долго ищут Алипия, затем приводят его к наместнику, который уже и забыл, зачем посылал.
– Ты кто?
– Я Алипий.
– Зачем пришел?
– Так ведь вызывали.
– Кто? Я?.. Кто тебе сказал?
– Отец Фалафель.
– А ну-ка давайте его сюда.
Проходит еще полчаса в поисках Фалафеля. Наконец он появляется и, застенчиво улыбаясь, останавливается напротив наместника.
– Ты кто?
– Я?.. Фалафель.
– Чего приперся?
– Мне сказали, что вы меня зовете.
– Кто? Я? Ты сдурел, что ли? А ну-ка, садитесь все быстро!
Все садятся.
Оглядывая злобным взглядом присутствующих:
– Вы что думаете? Из монастыря захотели? Вы думаете, я не знаю, как вы к наместнику относитесь?.. Да еще у него за спиной?.. Да я только одно слово скажу, как вы все у меня полетите тут верх тормашками… Быстро полетите все вон… И ты тоже, – добавляет он, особо почему-то отличая отца Фалафеля и показывая на него пальцем.
Фалафель молчит.
– Ты оглох?
– Да, нет вроде. На слух не жалуюсь.
– Поговори у меня… Чтобы завтра твоего духа тут не было.
– Как скажете, – смиренно говорит отец Фалафель, не в первый раз изгоняемый из монастыря отцом наместником.
– И ты тоже, – говорит наместник, разочарованный реакцией Фалафеля. – И ты!.. И ты! И ты тоже… Вон все из монастыря!.. Чтобы я вас больше тут не видел… Ишь, наместник им не нравится. А кто вам нравится, интересно? Может, духовник ваш чертов? Так он первый вылетит отсюда прочь, так что даже его богатая мамочка не поможет!.. Где он?
– Кто, батюшка?
– Ты что, дурак?.. Где духовник ваш, Иов?
– Так ведь он в Столбушино.
– Так приведите его сюда, пока я вас всех…
На следующий день, с утра, происходят два события. Во-первых, отец наместник появляется на утренней трапезе, что случается с ним крайне редко, а во-вторых, утренняя трапеза проходит в совершенном молчании. Слышно только звяканье ложек и тихие просьбы передать хлеб или салат. Отец наместник тоже сидит молча, не пытаясь ни разговаривать, ни острить.
Потом он стучит несколько раз чайной ложкой по пустой чашке и говорит негромко, слегка смущаясь и ни к кому в особенности не обращаясь:
– Благодарю за понимание.
Пауза. Всеобщая неловкость. Спектакль заканчивается. Занавес.
Это было давно.
Но с тех пор ничего не изменилось.
Что-то подсказывает мне, что не изменится и впредь.
Возвращаюсь домой из поселка. Иду по турбазе, а затем по туристской тропе. Навстречу – Петя и Тамара. На Пете – его вечная кожаная, неопределенного цвета, шинель, в которой он родился и в которой, по всей видимости, и умрет. Когда-то белый картуз чудом держится на затылке. Сразу видно, что Петя очень расстроен. Размахивает руками, заикается, матерится. На лице Тамары – тоже неподдельные печаль и грусть.
– Петя, – говорю я, надеясь, что он не будет слишком заикаться. – Что случилось?.. Или тебя погнали с места деревенского старосты?.. Тогда прими мои искренние соболезнования.
– Ты слушай… Слушай… Слушай… – бормочет Петя, помогая себе руками. – Ты, вон, не понимаешь, наверное, как нашего бра…та рабочего дурят… Рабо…чега…Чаго…Чего… Чего… Го…Го…
– Я и не знал, что ты рабочий, – говорю я, пытаясь представить Петю возле доменной печи или, на худой конец, рядом с токарным станком.
Но тут Петя закашливается, начинает икать и издает сразу столько нелепых звуков, что вопрос о его рабочем происхождении остается само собой открытым.
Откашлявшись же, он поправляет картуз и говорит, почти не заикаясь:
– Ты, вон, небось, с рынка идешь, продовольствие несешь, а того не знаешь, как советская власть издевается над народом.
Тут он снова матерится и машет руками.
– И как? – интересуюсь я.
– А так, что мне вчера бумага пришла. А в бумаге знаешь, что?
– Понятия не имею, – говорю я.
– Так вот, чтобы ты знал. Написано там, что по случаю Дня победы все ветераны получат добавки к пенсии… Знаешь, сколько?
– Понятия не имею.
– Пятьсот рублей на одного ветерана.
И он внимательно смотрит на меня, желая, чтобы я оценил.
– Впечатляет, – говорю. – Не знал, что ты ветеран.
– А кто я такой, по-твоему?.. Я ветеран хозяйственного взвода, комиссованный по случаю болезни.
– Ну и чем ты теперь недоволен?
– А тем, мил человек, что эти вот пятьсот рублей никому на самом деле не дают, а за эти деньги заставляют тебя подписаться на какую-то газету, которую я в глаза никогда не видел… Вот взять бы бомбу…
И Петя показывает, не переставая материться, как он берет и швыряет эту самую бомбу в теток из Собеса, и на лице его появляется мечтательное выражение, а внутренний взор несется далеко-далеко – туда, где в волшебной стране можно запросто купить в магазине бомбу и совершить с ее помощью нечто ужасное, нечто выходящее за все границы, а с другой – вполне заслуженное, по крайней мере, в отношении раздатчиков пятисотрублевых бумажек, способных только подписывать тебя на никому не нужные сомнительные газеты.
Господь, возможно, и не одобрил бы ни нас, ни наших оправданий. Но почему тогда, проходя мимо, Он все-таки слегка подмигнул нам и улыбнулся?
И было однажды отцу Фалафелю зримое видение, посланное ему не то за его легкий нрав и безупречное понимание того, что есть зло, а что, наоборот, добро, не то за его жалостливое отношение ко всем сирым и убогим, а может, и еще за какие-нибудь подвиги, о которых мы ничего не знаем и знать не можем.
Была осень, и отец Фалафель, слегка поддавши только что в своей кафешке, с легкой душой возвращался в келейку, которую он делил с отцом Корнилием, коего, к счастью, в этот вечер не было на месте. Отперев дверь, он уже было собрался включить свет, как вдруг чей-то необыкновенно приятный голос сказал на другом конце келии: «А вот света включать не надо».
Голос и в самом деле был приятный, нежный, какой-то весенний, такой, словно под окном келии вдруг распустилась старая яблоня или вишня, наполнив весь хозяйственный двор небывало-сладким ароматом. К тому же этот голос был женский, что, конечно, придавало ему дополнительную прелесть, хотя и недопустимую в стенах мужского монастыря.
«Это почему же такое, не включать?» – сказал отец Фалафель, не зная, что вообще следует говорить в таком вот странном случае, как этот.
«Потому», – отрезал голос, давая увидеть медленно привыкающим к сумраку глазам чью-то фигуру, стоящую у окна. Фигура была явно женская, что сразу навело отца Фалафеля на всякого рода подозрения, с которыми не всякий монах был бы в состоянии справиться.
«Тут так ходить не положено, – сказал он, всматриваясь в едва различимую в темноте фигуру. – Это все-таки монастырь, а не театр. Что, как наместник пойдет с проверкой?.. Да и вообще…»
«А ты кто? – спросил голос слегка насмешливо, словно он на самом деле не хотел огорчать отца Фалафеля, а если и делал это, то делал только в воспитательных целях. – Ты монах или подушка? Ты Бога бойся, а не наместника вашего, который уже позабыл, наверное, какой рукой креститься надо».
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке