Алексей Лобачев
40 Дней

Мы очень быстро договариваемся о встрече. Мне льстит его бурная симпатия. И, кажется, это взаимно.

Мне нравится твоя борода. И то, что ты немного старше. Ведь ты немного старше? Мне 36. А мне 31. Мне так это нравится.

Конец марта редко можно обозначить как «приятное время». Да – несомненно весна. Но весна совершенно не реализованная. Идея весны. Набросок завалявшимся огрызком карандаша на грязном холсте. И только гормоны не врут.

За день до встречи мы много общаемся в мессенджере, обсуждаем пандемию и обоюдное ощущение конца света. Нам весело от этой мысли. Мир ждет новое приключение.

Я делюсь советом моего «лечащего ветеринара». Пей, мой дорогой, пей! Этот вирус не знает ни водки, ни джина! Он не верит, что ветеринар может лечить людей. Ветеринар, если подумать, лучше любого человеческого врача! Она лечит существ, не умеющих разговаривать!

Мы переходим от текстовых сообщений к голосовым. От голосовых – к настоящему разговору перед сном длиной в пятьдесят три минуты.

С первых секунд я влюблен в его голос. Ритм, темп, тембр, контроль над инструментом. Пройдет много месяцев, я обнаглею и попрошу его читать мне на ночь. Любимые книги заговорят его голосом, а я вернусь в детство.

Но это будет потом. Сейчас он – голос и несколько селфи у окна. Острые скулы, красивые волосы, придурковатая улыбка. Все как я люблю. Мы говорим о музыке: моя любовь к Вагнеру, техно, Шаде, и к группе разношерстных музыкальных артистов, собранных мной в «квир-батальон». Это мои люди!

Ему есть что ответить. Глубокие знания музыковеда, помноженные на чуткое ухо. Он говорит долго, красиво, вдохновенно и занудно. Он гордый зануда, и это то, что надо. При встрече со мной он будет часто переходить в режим, который я окрещу «Вечернее Радио». Озвучивая все свои мысли и наблюдения, он вызывает во мне то раздражение, то радость от возможности расслабиться и слушать, изредка поддакивая. Просто я всю неделю не видел тебя и мне так хочется всем-всем с тобой поделиться. Он всегда говорит это с подростковой интонацией и обезоруживает меня наповал.

Мы встретимся первый раз вечером в последнюю пятницу марта. Я выйду из дома в 20:20. На карте видно, как два кружочка-аватара, ведомые данными геолокации, уверенно приближаются друг к другу. Я выпил для храбрости. В ушах что-то веселое.

Рост, осанка, взгляд, широкие плечи и уверенная улыбка. Все это вдобавок к уже знакомому голосу. Чутье подсказывает: мы будем чертовски хорошо смотреться вместе. А давай купим бутылку вина и пойдем в парк сидеть на скамейке и общаться? Он радостно соглашается.

В парке людно для девяти вечера. Мимо нашей скамейки проходят разнополые парочки разных возрастов и взглядов на жизнь. Интересно, мы сильно выбиваемся на фоне этого парада разнополой любви, думаю я, а он вдруг выпаливает: У меня жена и сын, я четыре года назад ушел из семьи, но мы так и не развелись, она не знает, я боролся с собой до последнего, я думал что брак поможет мне, но вместо этого я начал умирать, нельзя не быть собой, организм сдается, мне пришлось сбежать, понимаешь, я очень люблю сына, я…

Ритм, темп, тембр, контроль над инструментом.

Моя любимая шутка первые несколько месяцев будет о его гетеронормативности во взглядах и суждениях, местами похожих на внутреннюю гомофобию. Мой лучший друг скажет, что в этот раз я превзошел сам себя, охомутав натурала. Однажды эта гетеронормативность послужит поводом для конфликта ценностей и столкнется с моей воинственной квир-гордостью. Пойми, я гей всего лишь 4 года. Все остальное время я забивал в себе все это. Многое для меня непонятно. Я учусь. Прости.

Я должен отдать ему должное – он быстро учится. Мои лекции о квир-теории (Наш гендер и ориентация предопределяются не только нашей биологией, но и окружением, и личным воспитанием), реклейминге слова «пидор» (Я пидор твоей мечты!), истории и культуре нашего квир-племени – имеют положительный эффект.

Нам не нужно подстраиваться под общие правила, понимаешь? Мы два мужика и должны строить отношения с этим знанием в голове.

Жена и сын. Видимо, так надо. Мы все так же сидим на скамейке. Мне все так же хорошо рядом с ним. Я аккуратно и вдумчиво размышляю вслух о его опыте. Мне сложно представить, через что ты прошел, но я рад, что ты справился. Ты очень сильный и смелый парень!

В полночь закроются на карантин все бары и рестораны. И мне очень хочется успеть в любимое место. Всего двадцать квадратных метров, стены, потолки и пол покрашены в черный, место, излюбленное готами, байкерами и поклонницами берлинского техно. Здесь маленький Берлин для своих, дыра в стене, где можно все. Оно не переживет карантин и закроется навсегда в начале лета.

В черном-черном баре черная-черная музыка и все люди в черном. Все, кроме нас. Его ярко-красный свитер бросает вызов моему ядовито-зеленому худи. Вы похожи на рекламу United Colors of Benetton, отмечает бармен. Мы смеемся вместе с ним. Я весь вечер держу его за руку, а после третьего коктейля нагло целую на глазах у готов и техно-кобр. Когда он отлучится в уборную, одна из них, проходя мимо, подмигнет и спросит, не ошиблись ли мы баром.

Держать его за руку, ощущать сильные, теплые пальцы этого взрослого, доброго, красивого мужчины – невероятное удовольствием для меня и по сей день. Пытаясь объяснить самому себе, что я чувствую в этот момент, перебирая в голове все известные мне сочетания телесных и эмоциональных ощущений, я останавливаюсь на стабильности, заземленности и доверии. Когда я держу его за руку, во мне отключается бдительность, ожидание худшего. Я вековой дуб. Я гора. Никто и ничто не представляет для меня опасности.

Домой мы попадем в четыре часа утра. Я включу дисколампочки, поставлю пластинку, мы будем танцевать и целоваться, а оказавшись в кровати, решим никуда не торопиться и заснем, обнимая друг друга.

Слово «карантин» произошло из итальянского quaranta giorni – «сорок дней». Так в Венеции называлась отсрочка входа в порт кораблей, прибывающих из других стран. Волшебный город, настоящее чудо света, он не торопился пускать в себя чужаков. Все хорошее требует времени.

Нашу «отсрочку» мы проведем вместе. Он единственный человек, с которым я буду видеться вживую. Все остальные люди из моей жизни будут жить в коробочках бесконечных видеоконференций и звонков.

Он очень быстро откроется мне во многих аспектах. Как расточительный на ласки и энергию любовник, как бережный и участливый слушатель и как возлюбленный ревнитель. Его тело, запахи, прикосновения и само присутствие очень быстро станут родными. Он не первый мужчина в моей жизни, но совершенно выбивается из их списка по всем параметрам и характеристикам, кроме одной константы. Я всегда любил красивых мужчин.

Карантин оказывается полезным для наших отношений. Все замедлилось. Никуда не надо идти. Незачем торопиться. И мы не торопимся, поддерживаем удобный для обоих баланс, уделяем друг другу достаточно времени, энергии и пространства для самовыражения. Мы договариваемся быть честными друг с другом, не прятать свои червоточины, искать точки соприкосновения и принимать различия во взглядах и мнениях. Нет, это не детская влюбленность двух тинейджеров, но это не значит, что в ней меньше нежности или привязанности.

Пройдет семь месяцев, и я, размышляя о карантине, отмотаю ленту мессенджера, перечитывая сообщения, которыми мы обменялись через сорок дней после знакомства.

Знаешь… Ты мужчина моей мечты.

Сергей Лебеденко
Десять проверенных способов поймать рыбу в мутной воде

– Вы одна будете?

– Нет, спасибо. Меня… э-э-э… Меня ждут…

– Подождите.

– Что-то не так?

– Ну… – Девушка в синей маске делает вид, будто снимает ее. Уголки губ приподняты – улыбается, сегодня приходится напоминать не в первый раз.

Ксюша смущенно ойкает, хрустит полиэтиленовым пакетиком со стойки, надевает маску (белой стороной внутрь, иначе не работает), потом капает санитайзером на ладонь – безумное действие, если подумать, ты же после этого все равно будешь касаться столов, приборов, чужих плеч, родных плеч, не только плеч, может быть, ну и так далее, – и заходит в бар. Зачекинилась? Зачекинилась. Куар-код сосканировала, и теперь айтишник где-то в глубине здания московской мэрии, там, откуда не выносят диваны с депутатами на улицу, будет знать, что она делала в пятницу вечером. Пусть его зовут Оруэлл. Привет, Оруэлл, давай запишем тик-ток.

Из динамиков играет бэнгер. Девушка в свитшоте с собачкой и темных очках не по размеру уделывает коктейль и объясняет подруге, почему Фуко был прав, а Байден – говно. Парень с тоннелями в ушах втирает нескольким знакомым о том, как он поднял бабла на инстаграме. Редактор одного известного медиа с желтыми волосами громко ругается на музыканта, от интервью с которым у него сгорела жопа.

Почти все без масок. По абрикосовому дыму рыщут щупальца неона. Ксюша скользит взглядом по бару и ищет ее. Ищет и не находит. Не предупредила и не пришла? Или испугалась?

Ксюша подумала, что тоже испугалась бы, но она же тут, в конце концов. Больше не нужно выкраивать себе время на ночной зум, и придвигать к себе вебку поближе, чтобы тебя было лучше видно, и выгонять кота, чтобы перед ноутом не вертелся. Можно прийти, сесть лицом к лицу и…

– Девушка, а давайте снимем маски?

– Зачем?

– Так познакомиться с вами хочу.

– А я с вами – нет.

– Это потому что вы меня без маски еще не видели! А вот я сниму и…

– Нет, спасибо. Боюсь заразиться.

– Что, ковидом?

– Нет, тупыми подкатами.

Вместо контактов обменялись факами.

Не смогла найти ее, пришлось занять столик у окна. Как в тупом ромкоме или романе Ремарка. Столик, кстати, последний – и почему вдруг никто не занял его раньше? Хотя нет, вот же – увидела на стуле напротив черную сумочку, потом молча кивнула сама себе, встала и решила постоять снаружи бара (холодно, но свежо) – как вдруг ей кладут ладонь на плечо.

– Парень, я же сказала, – огрызается было Ксюша и хочет уже сбросить непрошеную руку, но замечает кольцо с тремя зелеными камушками на среднем пальце, и смуглую кожу рук, и белый пушок на тыльной стороне ладони.

– Я сначала не узнала тебя без маски.

– А я тебя вообще не увидела, – удивляется Ксюша. – Где ты была?

На ней светло-коричневый тренч и черная водолазка. Волосы забраны в конский хвост. Ничуть не изменилась с тех пор, как – да, с последнего зума, конечно, с чего бы ей меняться? А духи? Духи те же, что и до ковида – «деметровое» яблоко и снег, свежо и чуть кисло, но почему-то притягательно кисло. Как в капкане: ты знаешь, что туда заходить не надо, но все равно идешь, потому что не можешь. Как там этот аромат назывался, «Каренина»?

– Ну рассказывай. – Улыбается и кладет ладонь на Ксюшины пальцы. Ксюша отдергивает: скорее рефлекторно, чем сознательно, и сначала чувствует вину, но потом думает, что сделала правильно, – у них всегда была проблема с границами, и лучше Рубикон обозначить сразу.

Их танец обмена репликами, словно в пьесе спившегося современного драматурга, репликами, которые всегда неизменно скрывали что-то такое важное, что теребить как раз из-за его важности не хотелось, но это как с подарками на Новый год: тебе запрещают трогать завернутый в муар подарок, но он слишком приятный на ощупь, чтобы не потереть пару раз и не проделать трещинку, которая потом ширится и ширится, и вот ты уже не понимаешь, почему бы тебе подарок вовсе и не развернуть и не посмотреть, что там.

Но они пока выходят из комнаты с подарками и выключают свет. Все как обычно каждый месяц: она жалуется на персонал, менеджмент которым затормозил на карантине, а Ксюша рассказывает о редакционных проблемах и болезни N. Их роли расписаны, как в ситкоме, и иногда Ксюше кажется, что ее прикрепили к полу невидимой пружинкой или шарниром и она только и повторяет, повторяет, повторяет все то, что записано на маленькой машинке в ее голове. Все для того, чтобы другая машинка, в глубине ее живота, не проснулась.

– А что с N.?

– А что с ним? Карантин.

– О.

И Ксюша рассказывает о том, как приходится дважды перемывать посуду или договариваться о раздельном завтраке, обеде, ужине; и как она боится прикоснуться к нему ночью, хотя прекрасно понимает, что, если бы могла заразиться, – уже заразилась бы. О маме, которой возит лекарства в Подмосковье, как возила и во время всеобщего локдауна, когда всем было наплевать на пропуска.

Час за часом. Пьют, говорят. Ксюша развертывает контурную карту жизни, чтобы она могла достать фломастеры и покрасить то, что покажется ей наиболее интересным.

– Как можно брать интервью у наркоманов?

– Да представь себе, можно. Обычные люди.

– А если он соврет чего-нибудь?

– Это тебе обычно врут на интервью, у меня работа другая.

У нее красные, чуть влажные губы. Но это не от помады, всегда были такие. Красные и влажные. Настает ее очередь говорить, и она делает это так, как не умеет больше никто: словно ведет подкаст об успешной жизни. Не страшно брать интервью у наркоманов, страшно брать интервью у бывших, когда ты не знаешь, что договаривалась об интервью с ними. Она перечисляет список своих достижений по работе, цены на мандарины и айву в Абхазии, прогулки с «миленьким» хозяином студии на «эйрбиэнби», целый ряд тиндер-дейтов, большая часть которых оканчивалась недопитым просекко, и все это самодовольное, даже чуть высокомерное бахвальство слетает с ее красных губ, и у Ксюши рождается нехорошее чувство внизу живота, чувство, которое следовало бы давно оставить в покое, но она не может и знает, что не может. И Ксюша будет приходить снова и снова в этот бар, чтобы увидеть, как источают эгоизм эти красные губы, и она тоже знает то, что знает Ксюша. И точно так же обе знают, что часа через четыре загорится красный свет, и они обе уйдут, не перейдя ту черту, за которой лежат разбитая в осколки посуда, разорванные открытки и стертые из истории переписки.

Теперь – ритуал, просто ритуал. И как любой ритуал – не потому что нужен, а просто ради самого ритуала.