Кто сказал тебе, что ты наг?

Бытие 3:11

1. Книги и паровозы

– Вы меня слышите?! – по ту сторону стола хмурился худой, остроносый, с обвисшими седыми усами директор техникума, и в глазах его полыхало недоброе пламя. – Вы что, спите? Мы тут с вами разговариваем, а вы как будто не слышите.

Кроме нас в просторном кабинете, у обшитой выцветшими деревянными панелями стены, сидели на стульях ещё пятеро. Замы по всяким вопросам. Один мужчина, четыре женщины.

Глаза женщин мерцали укором, глаза зама по безопасности Семёныча не выражали ничего, кроме усталого безразличия.

– Чего молчите?! – голос директора переполнился напряжением.

Я попытался сообразить, в чём меня обвиняют, но внятного ответа не нашёл, во всяком случае, в моей голове его точно не было.

За десять минут до этого выхода «на ковёр» мудрый коллега, мастер сорок восьмой группы Андрей Андреевич Майер заметил: «Вы, Алексей Иванович, зря так уверены, что вас там хвалить будут. Для беспричинных, с точки зрения начальства, преподавательских радостей другие мероприятия организовываются. Готовьтесь к худшему, друг мой. И не принимайте близко к сердцу. Они ведь тоже винтики большой системы, как и мы с вами».

Пытаясь соответствовать формальным смыслам момента, с почти искренней виноватостью я заявил:

– Каюсь. Наверное, в чем-то ошибся. Больше так не буду. Простите великодушно!

Вы наверняка видели, как совпадают в причудливый узор цветные стеклышки калейдоскопа – так же мгновенно лицо директора скукожилось узелками боли, сарказма и восхищения.

– Хиханьки?! Мы, Алексей Иванович, с вами что, в цирке, что ли?!

Первое разумное наблюдение. Но не стоит умничать.

– Савелий Аркадьевич, – дружелюбно протянул я, – главное, что мы с вами делаем общее дело. Воспитываем детей…

Директор побагровел.

– Ну уж вы тут, это, позвольте! Мы… вы тут не придумывайте, делаем всё-таки разные дела! Я вижу, что у вас, извините, своё, а у нас вот тут, понимаете ли, совершенно своё дело!

– Не знаю, какой вы там писатель, – звонко заявила симпатичная зам по воспитательной работе, – но педагог очень слабый!

– Да что вы его слушаете, – вставила пожилая зам по учебной части, – он же все врёт!

Стало гадко и жарко. Повеяло чесноком, всё-таки был в сегодняшнем обеде директора этот овощ… или это не овощ?

Безобидные слова о вранье задели что-то детское. Из мутного омута похороненных на дне памяти картинок всплыла та, где отец, потрясая ремнём, краснея лицом и строя брови в латинскую V, перечисляет мои преступления, ни в одном из которых я не участвовал, но оправдания и свидетельские показания не принимаются.

– Вы можете говорить что угодно, – осторожно начал я, – только давайте не будем доводить до абсурда. Скажите, пожалуйста, кому я врал?! Допустим, я плохой писатель, легко соглашусь. Педагог слабый? Хорошо. Но зачем мне врать?!

– Вы посмотрите на него! – трагически простёр правую руку в мою сторону директор. – Он ещё и кривляется! Как можно терпеть настолько такого непрофессионала в стенах нашего прославленного во всей нашей стране учебного заведения?!

Раскалившаяся сталь диалога ухнула в затхлый чан драматической пошлости. Пшик!!! Сильный такой пшик. Эмоции схлынули. Я наклонился к начальнику, пытаясь понять: он что, не притворяется? Он что, в самом деле верит, что его великолепная бурса с нищенской зарплатой важна мне хоть чем-то, кроме общения с Андреем Андреевичем и моими пацанами?

– До свидания! – сказал я, поднимаясь. – Оставлю заявление у секретаря.

Хватит с меня. Подальше от этой бессмысленной глупости! К тётке, в глушь, в Саратов!

В спину бросали что-то гневное, возвышенное, праведное, безусловно принципиальное, но я плотно закрыл дверь, взял у секретаря бумагу и написал: «Директору…»

– Может, не надо? – зелёные Лерочкины глаза исполнились влажным сочувствием. – Завтра уже передумают. Это ж постоянно так. Это ж у них как здрасьте.

– Надо, – я поднажал на ручку, выводя: «по собственному желанию».

– Ну подумай, Лёша, успокойся. Вон, Семёныч тоже писал, а потом ему сказали, чтоб возвращался. Мы же люди маленькие. Не обращай ты на них внимания!

Я поставил дату и расписался.

– Вот. Раз хотят, пусть.

И вышел из приёмной.

Было удивительно солнечно. Почти безработный, но счастливый нежданной свободой, я шагал вдоль железной дороги и разговаривал с умнейшим человеком – с собой: «Что я теряю, расставаясь с этим «прославленным»… придумает же слово, тьфу, глупость какая, с этой «альма-матерью» банальности в самом что ни на есть банановом смысле этого слова? Ничего! Очередной год вялотекущей жизни не принёс ни денег, ни радости, ни новых текстов».

Мимо пропыхтел тепловоз. Маленький, маневровый. Суетится на провинциальных ржавых путях, а больших дорог и огромных городов никогда не увидит в своей закопчённой, промасленной жизни. Луч зенитного солнца сверкнул на ребре красной цифры 1993 у окошка машиниста. Год выпуска стального монстра. Очень хорошо помню. В тот год мне вручили диплом журфака Ростовского университета. Получается, с тех пор мы с тепловозом и пыхтим: он на станции Батайск, буксиром, а я до прошлого года – в местных газетах корреспондентом.

Вообще-то, корреспондент это – только никому не говорите – досадная ошибка молодости. То ли в школе неправильно объяснили, то ли журналы популярные сбили дурака-старшеклассника с толку, но отчего-то железно уверовал, будто «журналист» – это первый и «единственно правильный» шаг на пути в писатели. Полный юношеского задора и огня, я поднял ногу повыше, чтобы шаг этот сделать, да так и замер с поднятой ногой на долгие тридцать лет.

Я всё же пытался писать книги. В свободное от журналистских экзерсисов время. Придирался, правил, переписывал, доводил до какого-то, как мне казалось, «ума», но по итогу – писульки оказались так себе, слабыми оказались, бестолковыми и никчёмными, и человеческого мира не то что не перевернули, мир их вообще не заметил. Все труды мои, все мои ночные сидения за монитором, все изыски и благовествования без следа развеялись в прошлом, как тает в сети высоковольтных воздушных линий дым паровозной трубы.

Непрестанное, неотступное постлитературное чувство ненужности, беспомощности и недалёкости я пытался топить в бурном потоке журналистских будней. Вроде бы те же тексты, то же творчество, но на самом деле совсем даже нет. В отличие от писательства, в журналистике было что-то приятное. Что-то такое чувствует собака на батайских улицах: все тебя любят, защищают, никто не трогает и можешь гавкать на кого угодно.

Меня приглашали на яркий муниципальный конвейер мероприятий и праздников, здоровались, жали руку, хлопали по плечам, восхищались, ставили в пример, цитировали на планёрках в администрации, сам губернатор области как-то назвал лучшим корреспондентом года, вручил диплом и перечислил, очень кстати, денежную премию. Я совершенно не сомневался, что вот так и закончится моя в целом увлекательная, в общем-то, яркая и где-то достойная жизнь, планировал и на пенсии продолжить попечатывать затейливые заметки в городскую газету, чем радовать неприхотливую местную публику. Но случилось непредсказуемое. В двадцать втором году сразу несколько египетских казней обрушилось на печатное слово: торговые площадки задрали цены на аренду, почта подняла тарифы на доставку подписчикам, цена на бумагу взлетела куда-то в стратосферу…

Газета закрылась. Навсегда.

Уже не помню точно кто из заботливых друзей подсказал, что в батайском техникуме требуется мастер производственного обучения. Деньги те же, что в нищих редакциях, но можно добираться до работы пешком, не тратясь на автобусы и электрички.

Дело мастера бо… точнее, мастера ПО («производственного обучения») – не самое желанное ремесло для человека, привыкшего услаждать мозг сочной зеленью дискурсов, трендов и актуальностей, и уж точно не самое увлекательное. Но, за отсутствием кухонного комбайна, вы понимаете…

В техникум взяли без вопросов, помня заслуги в местной прессе. Это было год назад.

Пыхтит паровоз. Стучит жёсткими колёсами по стыкам рельс. Мечтателю, бредущему вдоль железки, уже за пятьдесят, и ясно ему в этой примитивной, по сути, жизни практически всё. «Что пользы человеку от всех трудов его?» Никакой пользы, никакого нового сияющего уровня, никакой такой новой высокой ступеньки, откуда можно посмотреть на мир сквозь добрый прищур и подумать: я прошёл через всё это и возвысился, теперь меня не тронут проблемы молодости.

Тронут, ещё как тронут и никакая трудовая книжка, никакой такой опыт, никакая мудрость не защитят. «Идёт ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои».

И остаётся только красиво, смачно плюнуть миру в лицо да и согласиться уже с упрямым фактом, что вокруг не просторная светлая фантазия из детских пророчеств, а убогий, отведённый тебе судьбой-процентщицей, заплесневелый уголок обыкновенной жизни. Забавно, что «обыкновенной» звучит особенно отвратительно, даже в сравнении с «убогий» и «заплесневелый». Мозгу нужна новизна, необычность, вера в чудо, в воскресение из мертвых хотя бы, а вы ему: «обыкновенной». Фу! Нельзя так. А как нужно? А вот, к примеру, допустим, оглядевшись вокруг внимательно, по-чеховски, найти невероятное в тусклой банальности бытия. Вот, допустим, что я люблю? Я же люблю книги. И книги, что примечательно, есть везде, даже в моей дешёвой съёмной квартирке, даже в местных библиотеках и магазинах. И почему не рвануть на груди рубаху и не пойти книгам навстречу, почему не стать каким-нибудь библиотекарем или продавцом книжного магазина? Библиотекарем не в елизаровском, вы понимаете, смысле – что как раз из разряда балаганного, лубочного такого будущего, которому не суждено случиться. Нет. Обычным библиотекарем или обычным продавцом. Интересная ведь мысль. Продавец не каких-нибудь там унитазов или куриных филе, да пусть даже и рябчиков, нет, книг! Это вам не отбывающий техникумовскую повинность непонятно кто! Пусть платят по самому мизерному минимуму, всё равно меньше, чем в образовании, не получить, главное, за квартиру будет чем платить и голодать не надо. А ещё будут книги! Много книг! Хороший же вариант. Надо загуглить, нужны ли работники в книжных магазинах?