Глава 7

Элизабет хмурым взглядом взирала на лысину монаха. Тот склонил перед ней голову в знак почтения, однако, как и прежде трепеща под ее взглядом, упрямо не желал преклонять колени. И словно ощутив крепнущий гнев королевы, пронзительно закричал ее новорожденный сын – звук этот проникал в ее кости, и от него заболели груди. Боль пронзила ее от матки до самого горла.

– Я не понимаю твоей нерешительности, брат Павел, – заговорила она. – Все земли Вестминстерского аббатства освящены и являются частью убежища, или я ошибаюсь?

– Это… так, – против воли проговорил молодой человек, все более и более багровея под внимательным взглядом королевы. – Но это здание является самой безопасной его частью. Аббат…

– И моего новорожденного сына следует крестить как можно скорее, разве это не так?

– Ну конечно, миледи, однако вы должны понять…

– И тем не менее ты являешься ко мне, – продолжила Элизабет, пренебрегая его слабыми протестами, – с этой чушью? Такое… пренебрежение хорошими манерами я могу расценить только как преднамеренное оскорбление, нанесенное моему мужу, королю Англии!

Несчастный монах взирал на нее, открыв рот. Губы его шевелились, однако из них исходил лишь какой-то задушенный звук. Покачав головой, он предпочел обратить все свое внимание вниз, на торчащие из сандалий собственные пальцы, выглядывавшие из-под черного одеяния.

– Я вижу здесь ошибку, брат Павел, и, быть может, ваш драгоценный аббат не понимает ее глубокие корни. Мой сын рожден на освященной земле – в Убежище, – продолжала королева. – Я хотела бы крестить его в Вестминстерском аббатстве – на святой земле, в недосягаемости для всех моих врагов. Небольшой садик, отделяющий нас от аббатства, насколько я понимаю, находится в ведении Церкви… или я ошибаюсь?

– Миледи, вы, конечно же, правы, однако вы должны знать, что аббат не может гарантировать вам безопасность в том случае, если вы покинете это место, даже если перейдете в само аббатство. Один-единственный арбалетный болт, миледи, пущенный изменником или безумцем… Прошу вас! Конечно же, я поставлен в священники и могу крестить здесь вашего сына в тишине и покое.

Охваченная яростью, Элизабет Вудвилл постаралась сохранить полное молчание, понимая, что в противном случае молодой монах полностью уйдет в себя, как прикоснувшийся к морской воде моллюск в свою раковину. Ей не нужны были слова для того, чтобы посрамить подобного слабака.

Почувствовав, что смятение вот-вот доведет монашка до слез, она проговорила:

– Ваш аббат, молодой человек, абсолютно не заботится о моей безопасности, как и о безопасности моего сына Эдуарда. И если б у тебя набралась хоть капля отваги, ты мог бы сказать мне откровенно, что твой аббат пособничает графу Уорику, а быть может, и самому Генри Ланкастеру, этому пустому мешку. Или дело в том, что моего мужа уже убили? И твой аббат добивается и моей смерти? И мне следует ждать ночного визита каких-нибудь незнакомцев?

Говоря все это, королева наблюдала за собеседником, хмурясь и истолковывая игру его морщин, движений и кивков, шевеление челюстей. Монах что-то знал и едва не поправил ее. Но к этому можно вернуться и позже. Элизабет шевельнула рукой.

– Однако какую бы участь вы ни припасли для меня, сын мой будет крещен, и крещен в аббатстве, а не в этой каменной каморке, подобно узнику. Нет. Он будет крещен так, как подобает принцу Уэльскому, будущему королю.

Она поняла вдруг, что голос ее сделался резким и громким, а слова ее хлестали монаха так, что его дрожь могла вот-вот превратиться в припадок. Так что Элизабет заставила себя говорить помягче:

– Здесь был крещен Эдуард Первый. Тезка моего сына, сэр! Его предок! Аббатство является сердцем Лондона, и от меня нельзя отмахнуться, как от какого-то там бедняка. Ты меня понял? А теперь собирай своих монахов, и выстраивайтесь вдоль нашего пути, если это необходимо. Я пойду по освященной земле, и все вы будете свидетелями каждого моего шага.

Молодой монах мог лишь что-то неразборчиво пробормотать, и Элизабет внезапным движением вдруг взяла его за руку, ощутив неожиданно сильные мышцы под грубой тканью. Глаза его округлились от удивления или отвращения, и она подумала, что этот молодой человек, должно быть, вообще не прикасался к женщине после того, как произнес монашеский обет.

– Скажи, чтобы твой аббат ожидал меня, – велела королева. – Я сейчас приду.

Брат Павел сорвался с места и едва не упал в дверях, выбегая из комнаты. Элизабет со вздохом посмотрела ему вслед. Он был из тех, кому неприятна мирская суета с ее шумом, опасностями и сделками. Бедный брат Павел привык к монашескому уединению, к негромкому шелесту молитв. Он избрал кротость своим уделом, однако в этот день был подвергнут угрозам, оскорблениям и крикам и принужден сновать между королевой и аббатом, пока не побагровел и не пропах сразу старым и свежим потом. Ее мать, Жакетта, наблюдала за сценой из стоявшего в уголке кресла, растирая пестиком в ступке сушеный имбирь, корицу, черный перец и малую толику сахара, чтобы этой poudre forte, то есть «острым порошком», придать какой-то вкус предоставляемой братьями пресной пище. Старшая из женщин взглянула на дочь, как только та повернулась к ней. Они молча смотрели друг на друга до тех пор, пока младенец не пошевелился в своей крошечной деревянной колыбельке. Один из монахов сплел ее из прутьев и преподнес королеве в качестве дара. Что-то проворчав, Элизабет склонилась над крошечной колыбелью и принялась покачивать ее, чтобы ребенок не закричал.

– Опять проголодался, – сказала ее мать. – Может, позвать эту ленивую девицу, эту Дженни?

– Не надо, пока не закричит, – возразила дочь. – Может, еще уснет.

– Если только мы не выйдем в этот холод, моя любовь. Говорю тебе, он будет грозить нам своими кулачками и кричать.

Элизабет видела, что ее мать испугана. Она приехала из своего тихого уголка, чтобы навестить дочь, – и попала в самый поток событий, обрушивших дом Йорков прямо им на головы. Когда Жакетта отложила в сторону ступку, стало заметно, что руки у нее трясутся. Ее нельзя было назвать отважной женщиной, хотя, быть может, причиной ее страхов была сама обстановка Убежища, в котором не предусмотрено было ни удобств, ни утешения.

Элизабет наконец приняла решение и достала сына из колыбели. Прижав его к плечу, она принялась расхаживать по комнате. Ее мать немедленно поднялась с места и подложила платочек под головку ребенка, на тот случай, если он срыгнет молоко.

– Тебе не нужно идти со мной, мама, – спустя какое-то время произнесла Элизабет. – Пожалуйста, подожди меня здесь. Я хочу быть уверена, что тебе ничего не грозит. И что… найдется кому позаботиться о моих дочерях.

К удивлению королевы, ее мать только отмахнулась от этой идеи:

– Неужели ты думаешь, что я могу пропустить такой момент в твоей жизни? Девочкам здесь ничего не грозит, за ними присматривает няня. А Кэти справится даже с тауэрским львом, если тот посмеет облизнуться на них^[16]. Думай только о сегодняшнем дне, Элизабет. Не беспокойся за девочек. – Жакетта улыбнулась, и у ее дочери чуть отлегло от сердца, хотя причиной тому был всего лишь отголосок детской уверенности в материнской любви. Тем не менее страх отчасти оставил ее.

– Я буду рядом с тобой, – твердым тоном проговорила ее мать. – Входя сюда, я заметила у двери палку. Я возьму ее и отважу любого грубого негодяя, который посмеет подойти слишком близко к тебе.

Подобная перспектива заставила сердце опальной королевы заколотиться. Неужели она сделала ошибку?

– Сделать это меня заставила гордость. Неужели я неправа, мама?

– Не говори глупостей, Элизабет. Ты – королева! Они не смогут оставить без внимания тебя и твоего сына.

– Но этот монах был настолько испуган, что сердце мое трепещет.

– Пфуй! Он же почти мальчишка! Нежный цветочек, а не мужчина. Твой Эдуард другой. Думай о нем, когда выйдешь отсюда. Не бойся их, Элизабет. Пройти нужно всего сотню ярдов, не больше. Если там, снаружи, тебя караулят мужчины, они не посмеют прикоснуться к тебе.

Жакетта говорила, чтобы ободрить дочь, укрепить ее веру в себя, однако страх Элизабет будто удвоился, когда они вместе спустились вниз и дали знак кормилице Дженни. Три дочери королевы повыскакивали из комнаты, разбросав деревянные кубики, которых набрали в подолы, и запрыгали возле нее. Старшей, названной Лисбет в честь матери, было всего четыре года. Хмурясь, она поглядела на обеих младших сестер, сразу почувствовавших напряженность и заплакавших. Мэри и Сесиль сели на пол и протянули руки к матери, покраснев от рыданий.

– Тихо, девочки, – произнесла Элизабет по возможности строгим тоном. – Я сейчас уйду ненадолго, чтобы ваш брат получил Господнее благословение в купели аббатства. Я скоро вернусь, обещаю вам.

Последней из комнаты появилась няня девочек, на лице которой, как и всегда, застыло выражение слепого коровьего обожания. Не поднимая глаз, она собрала своих подопечных и увела их назад, в боковые комнаты.

Элизабет подумала, что ей станет дурно, пока Дженни кутала ее в тяжелый плащ, чтобы защитить ребенка от любого холодного дуновения.

– Его необходимо крестить, – шепнула королева самой себе, словно повторяя молитву. – Я не лишу своего мальчика небес, если он все-таки не выживет… После родов и так уже прошло несколько дней. Земли аббатства пользуются правом убежища. Я не стану прятать своего сына, не покрою его позором никогда.

В глазах ее матери искрились слезы гордости. Жакетта и в самом деле подхватила оставленную кем-то у двери дубинку. Дженни, сделав шаг вперед, открыла дверь перед своей госпожой, и от реки донесся шум бегущей воды.

Ночь встретила их ярким светом, и Элизабет на мгновение попятилась при виде ожидавших ее мужчин с факелами в руках. Она услышала, как охнула мать, но тут же все поняла. Аббат решил помочь ей, вместо того чтобы и дальше отговаривать ее и сопротивляться ее словам. Она не знала, что было этому причиной… быть может, трепещущий от страха монашек изложил ее дело лучше, чем она могла надеяться, или же пожилой аббат сдался и покорился ее упрямству. Королева двинулась между двумя рядами облаченных в черные мантии монахов, откинувших на плечи свои капюшоны и державших в руках факелы. Пламя освещало их лица, и Элизабет еще более успокоилась, заметив, что многие из них улыбаются. Ее ждала не толпа, пришедшая, чтобы вытащить ее с детьми из убежища, и не суд, собравшийся, дабы вынести приговор ее поступкам. Эти люди кланялись королеве и улыбались младенцу, посапывавшему в складках ее теплого плаща.

Гордо подняв голову, Элизабет шла между двух рядов. Свет факелов не позволял ей видеть, что творится во внешней тьме. Все вокруг было сокрыто мраком, но перед ней пролегал светлый путь к огромной, открытой двери аббатства. Она увидела, что там ее ожидают другие люди, и уверенность ее поколебалась. Мать прикоснулась к ее руке:

– Не показывай им своего страха, моя голубка. Верь Богу… и аббату. Они не позволят, чтобы тебе причинили вред.

Элизабет заставила себя улыбнуться и, ощущая, как колотится и спешит ее сердце, дошла до двери аббатства, где из холода ночного попала в равный ему холод внутри здания.

Эдуард в волнении ожидал того мгновения, когда герцог Карл Бургундский войдет в комнату. Их не заставили ждать, и, поднимаясь вместе с братом Ричардом для поклона, опальный король увидел, как герцог отвязал с шеи салфетку и отбросил ее в сторону.

– Эдуард, друг мой! – воскликнул он. – Какое вероломство! Какая несправедливость! Я узнал обо всем этом только сегодня утром.

Эдуард протянул руку для рукопожатия, однако старший монарх обнял его. Когда хозяин дома отступил назад, английский король будто распрямился – уверенность начала возвращаться к нему.

– Вы почтили меня своим прибытием, ваше величество, – проговорил герцог Карл. Взгляд его коснулся горла Эдуарда, ворота его грязной после дороги рубашки, а рука герцога, как заметил Ричард, коснулась золотой фигурки и цепочки на собственной шее.

– Ты не носишь Золотое руно?^[17] – спросил герцог Карл.

– Прости, Карл, но мою спину покрывает одна только рубашка. Орден дома, – ответил Эдуард.

– Я велю подать тебе другой, чтобы все люди знали о том, что ты не только король Англии, но и рыцарь Бургундии, так ведь? Потом одежда! Клянусь, еще до заката ты будешь снова одет так, как подобает королю. A кто этот превосходный молодой человек?

– Мой брат Ричард, герцог Глостер, если наши титулы еще не объявлены вне закона. – Последние слова явно заставили Эдуарда опять приуныть: голова его поникла, а кожа вновь приобрела сероватый оттенок.

Герцог Карл немедленно заметил перемену его настроения: