Верзила, не смевший нарушить морскую дисциплину, уже стучался в дверь, говоря, что время ехать, не то опоздаем. Вскоре мы подъезжали к пароходу.
Капитан уже издали стал махать мне фуражкой, а когда я поднялся по трапу, обнял меня, засверкал тигром и вообще был таким, каким я увидел его в первый раз в Севастополе.
Радушный хозяин, угощавший меня в своей капитанской каюте, горячо благодарил за подарки и, главное, за письмо, которое сделало его, как он выразился, богаче. Потому что еще никто и никогда не говорил ему о такой преданности и в таких простых, но много значащих словах.
– Впервые я не раздумывал, не сомневался, а сразу почувствовал, что каждое ваше слово – правда. И не могу выразить, как дорожу я платком и книжкой. Платок в моем кармане, а книжка у изголовья. Пока буду жив – с ними не расстанусь.
– Вот вам еще один привет – от Ананды. Это отдадите вашей жене, когда привезете ее после свадьбы домой, – сказал я, подавая капитану футляр.
– Что же здесь такое? – с удивлением глядя на меня, спросил он.
– Не знаю, не видел, – боясь вымолвить что-нибудь лишнее, отвечал я.
Капитан открыл футляр, и невольный крик изумления вырвался v него.
Он протянул мне футляр, и я увидел точно такой же медальон, какой И. приказал Строгановой отдать Анне, как похищенный, только поменьше. Так же в него были врезаны фиалки из аметистов и бриллиантов, и надет он был на цепочку из этих же камней.
Я молча рассматривал эту вещь, думая о Лизе. Какое-то беспокойство поднималось во мне. Я не понимал, почему у каждого из окружающих меня друзей был какой-то свой особый талисман, свой цветок и непонятная мне, но совершенно особая, своя линия поведения.
– О чем вы так задумались, Левушка? Вы думаете о моей жене?
– Нет, капитан. Я ведь не знаю, кто будет вашей женой и на какой прелестной шее будет красоваться этот медальон. Но я думаю, что если Ананда дал вам кольцо с аметистом и передает вашей жене такой же камень – то он, очевидно, думает, что между вами и ею будет царить гармония в каких-то главных основах жизни. Следовательно, за вас можно не беспокоиться. И. говорит, что Ананда не только мудрец, но и принц.
– Не знаю, принц ли он по крови, и сомневаюсь в этом, – задумчиво сказал капитан, – но что сила его мудрости и величие его духа настолько выше обычных, что их можно назвать царственными, – это вне всяких сомнений!
– Конечно, капитан, вне всяких сомнений. Но того, кто видит чужое совершенство и не может достичь совершенства сам, – оно, точно недостижимое сокровище, только раздражает и бередит. А чтобы заразиться желанием самому встать на путь вечного совершенствования, – не только надо иметь силу это понять, но и от многого отказаться. А между тем И. говорил мне как-то на днях, что путем отказов и ограничений ни к какому творческому выводу прийти нельзя. Что скука добродетели – один из основных предрассудков. Вот тут и пойми!
– Я это очень хорошо понял здесь, в Константинополе, – сказал капитан. – Если вправду любишь – даже не замечаешь, как отказываешься от чего-нибудь.
И даже не отказываешься, а просто отбрасываешь то, что прежде казалось ценным. Посмотрел другими глазами, – и увидел, как противно то, из-за чего готов был драться.
Капитан спрятал футляр в секретер, посмотрел на часы и предложил мне выйти на палубу.
Неожиданно для меня уже опускался вечер. На небе проглядывали звезды, и такими же звездами была усеяна вода, освещаемая массой огней и огоньков на судах, стоявших вокруг точно густой лес. Огромное судно капитана, уже нагруженное и готовое завтра только взять пассажиров да случайный груз, стояло далеко в море. Чарующая панорама города и сновавшие между пароходами шлюпки и катера отвлекли мое внимание от капитана. Но тут я увидел, что он перегнулся и зорко всматривается в плывущие лодки. Он снова посмотрел на часы и сказал:
– Хава точна. Сэр Уоми воспитал ее хорошо.
– Хава? При чем же здесь Хава?
– Подождите здесь, Левушка. Пока я не вернусь, не уходите отсюда. Если хотите, проследите за этой большой шлюпкой, которой правит ваш друг Верзила и где посередине стоит паланкин.
С этими словами капитан исчез, и через некоторое время я услышал его голос далеко внизу, у трапа.
Как много было пережито мною на этом пароходе до бури, в самую бурю и после нее! И где тот мальчик, который приехал в азиатский город отдохнуть подле единственного брата-отца? Мысли вихрем уносили меня, я ушел от действительности, забыл, где я нахожусь, и вдруг услышал голос И.: «Не подходи ни в коем случае к Браццано. Даже если бы он умолял тебя всем милосердием неба. Зло, укоренившись в человеке, не так легко уходит. Ничего от него не бери и ничего ему не давай».
Я был сбит с толку. Подумал, что на этот раз я уж, наверное, впал в ересь слуховой галлюцинации, как увидел Верзилу и еще троих матросов, с большим трудом вносивших на палубу закрытый паланкин. Впереди шла закутанная в плащ Хава, а сзади капитан и Ибрагим с отцом.
Когда паланкин выровнялся на палубе и матросы остановились, отирая пот с мокрых лиц, мне показалось, что я встретился взглядом с Браццано, слегка отодвинувшим занавеску.
Через минуту матросы вновь подняли паланкин и остановились уже в противоположном конце палубы, у каюты люкс, в которой мы с И. плыли из Севастополя.
Неопределенное чувство досады, что такое ужасное существо поселится в прекрасной каюте, где жил И., жгучий, пронзительный взгляд Браццано, так не похожий на глаза, из которых скатилась слеза за столом у Строгановых, услышанные мною слова И., точно прилетевшие ко мне по эфирным волнам, – все грозило мне лови-воронным состоянием, и тут я услышал, как Хава, произнесла повышенным тоном: – Нет и нет. Этого я допустить не могу.
– Но я должен ему передать, если меня просят, – услышал я второй голос, в котором тотчас же узнал Ибрагима.
– Это дело только вашей совести. Но, по-моему, ваш отец поступил неправильно, разрешив вам говорить с Браццано. Сэр Уоми дал точные указания, чтобы все его сношения с внешним миром, – пока он не будет водворен в назначенное место, – шли через меня и вашего отца. Взявшись выполнить поручение, ваш отец с первых же шагов нарушил данные ему указания.
– Да нет, Хава, Браццано бросил мне эту записку из паланкина, прося передать Левушке. А если Левушка не согласится ее прочесть, я должен сказать ему, чтобы он вернул ему его камень. Друзья Браццано сообщили ему, что еще можно поправить его здоровье, лишь бы он снова завладел этим камнем. Все это Браццано мне шептал, пока ему приготовляли носилки. И отец ни о чем не знает, – говорил Ибрагим, и ветерок нес ко мне все его слова.
– Еще того лучше! Неужели вы не понимаете, что предаете отца, обещавшего сэру Уоми точно выполнять его приказание?
– Вы все преувеличиваете, Хава. Ну, ведь Левушка – не «внешний мир»?
– Ну конечно, Левушка – это печенка Браццано. А вы – вы тоже не «внешний мир»? Вы только тот шаткий часовой, на которого положиться нельзя. И вот эта ваша ошибка сейчас повлекла за собой целую серию перемен и путаницу. За вас будут теперь служить сэру Уоми другие, а вы должны с парохода уехать, – продолжала Хава.
– Недаром о вас говорят, как о пунктуальном человеке, в ущерб живому смыслу вещей. Я обещал – и должен передать записку.
– Образумьтесь, Ибрагим. Вы обещали? Да ведь вы молили Ананду оказать вам доверие. Вы клялись ему и сэру Уоми, что выполните все с величайшей точностью, хотя никто от вас клятв не требовал. Отец ваш говорил, что путешествие будет тяжелым, он тоже не хотел вас брать. Вы настаивали, обещали и ему полностью повиноваться. А теперь вы сбросили со счетов свои первые обещания и желаете выполнить третье? Злой мучитель, бездушный палач Браццано для вас важнее сэра Уоми и отца?
– Я вас больше не хочу слушать, Хава. Всякий отвечает за себя. Левушка не младенец: как сам решит, так и будет.
Разговор прекратился. Я собрал все свои мысли, постарался ощутить И. рядом с собой и услышал приближающиеся шаги.
– Левушка, – сказал, подходя ко мне вплотную, Ибрагим. – Браццано прислал вам записку.
И он протянул мне сложенный листок, очевидно, вырванный из записной книжки.
– Я не желаю входить ни в какие сношения с этим человеком. Записки его я читать не буду; и вы, думается, напрасно взяли на себя роль его посла.
– Очень жаль, что вашего милосердия хватило так ненадолго, Левушка. Браццано просит вас вернуть ему камень, – очень раздраженно и язвительно говорил мне Ибрагим. – От этого зависит вся его дальнейшая жизнь, его здоровье и благополучие, – помолчав, возбужденно прибавил Ибрагим.
– Я не знаю, от чего зависит его благополучие. Думаю, что как раз от обратного. И у меня нет камня Браццано. На мне камень сэра Уоми, очищенный его подвигом любви и милосердия. Камень, который удушал злодея своей чистотой и от которого он просил его избавить. Только сэр Уоми может приказать мне вернуть его. И если такое приказание получу – я верну Браццано его сокровище в тот же миг.
В наступившей тишине из каюты люкс вдруг послышалось какое-то бешеное рычание, точно раненое животное собирало свои силы, чтобы на кого-то броситься. Дверь каюты распахнулась, и в освещенном ярком квадрате обрисовалась сгорбленная фигура Браццано. Глаза его метали молнии; он делал невероятные усилия, чтобы переступить порог; изо рта его текла белая пена, и он был как существо, горящее в адском пламени.
Вид его был так страшен, стоны так отвратительны, что дрожь пошла по моему телу. Я не знал, на что решиться, если он подойдет ко мне, как услышал позади себя быстрые шаги и увидел высокую фигуру, закутанную в плащ.
Сердце сказало мне, что это И. И я не ошибся. Перед Браццано, уже вылезшим из каюты, внезапно встал И.
– Назад, – внятно, довольно тихо, но необычно властно сказал И. сгорбленной фигуре, которая согнулась еще ниже, как-то взвизгнула, но осталась на месте.
– Назад, я приказал, – еще раз сказал И., и в голосе его зазвенел металл, наличие которого в нем я не мог и предполагать.
Не будучи в силах удержаться на ногах, Браццано упал на четвереньки и отвратительно вполз в каюту.
И. вошел за ним, захлопнул дверь и оставался в каюте довольно долго.
– Левушка, прошу вас, возьмите записку, – услышал я задыхающийся голос Ибрагима. – Она жжет меня, а я не могу разжать пальцы, точно клей их держит.
– Я не хочу, чтобы И. видел этот грязный клочок у меня в руке.
– Поэтому ты желаешь, чтобы Левушка взял на себя ошибку и последствия твоего непослушания? – вдруг громко сказал И., появления которого за нашими спинами никто из нас не ожидал. – Бедный, бедный Ананда. Как ты ему клялся, Ибрагим! Как ты умолял его поручиться за тебя перед сэром Уоми! И вот итог твоей искренности. И, мало того, ты хочешь еще свалить на другого последствия своей собственной неверности! Хорош сынок и хорош друг! Положи у моих ног эту мерзость.
Ибрагим положил к ногам И. листок. Казалось, проделал он это легко и просто; а он думал, что отдирает записку чуть ли не с кожей, так тер он свою руку, когда в ней на самом деле уже ничего не было, а записка давно и благополучно лежала на палубе.
И. облил руки Ибрагима каким-то одеколоном, им же облил бумажку и поджег ее. Бумажка вспыхнула, и тут же взвыл Браццано, снова приводя меня в дрожь.
– Ступай домой. Забудь о том, что ты должен был ехать. Скажи матери, что ты болен и чтобы тебя уложили сейчас же в постель и вызвали врача. Лежи три дня. Когда вернется отец – встанешь, все вспомнишь и сам ему расскажешь.
– Иди, – говорил И., и так грозно звучал его голос, словно это был глухой рокот моря.
Когда замерли шаги Ибрагима, И. повернулся ко мне, протянул мне руку и сказал:
– Спасибо, верный друг. Если бы ты всю жизнь искал случая выказать свою благодарность всем нам, начиная с Флорентийца и кончая мною, – ты не мог бы сделать ничего лучшего, чем послушаться меня сейчас.
Как только ты коснулся бы бумажки злодея, который нашел способ снестись еще раз со своей шайкой, – ты потерял бы волю. Ты отдал бы ему камень для нового, вторичного кощунства, и тогда не только погиб бы сам, но причинил бы тысячу горестей брату и всем нам.
Уже злое непослушание Ибрагима принесло нам много беспокойства. Мне придется ехать вместо него. Но ты не огорчайся; я вернусь через день, меня в дороге сменят. Сейчас Ананда приедет сюда, так как за тобой снова гонятся, теперь уже из-за камня. Не боишься ли ты? – внезапно спросил И.
– Нет, не боюсь. Но неужели такое значение имеет один только неправильный поступок человека? Неужели так сильно взаимодействие вещей?
– Еще гораздо сильнее, чем в том случае, который ты сейчас видел.
Единение людей, их связь друг с другом – это неразрывные нити, невидимые слепым глазам, но связывающие людей подобно канатам на целые века.
Послышались быстрые, легкие шаги капитана, и он взволнованно спросил:
– Что случилось? Почему Ибрагим уехал чернее тучи, не желая ничего мне объяснить? Кто же поедет с этим извергом?
– Я, капитан. Не волнуйтесь, – ответил ему И.; его, укутанного в черный плащ, капитан в темноте не заметил.
Пораженный внезапным появлением И., капитан словно онемел. И только через некоторое время к нему вернулась способность говорить.
– Да как же это я вас не видел? Как же мне не доложили о вас? Ведь это невозможная небрежность моих дежурных!
Капитан был взволнован и раздражен, каким его, выдержанного и всегда корректного, я ни разу еще не видел.
– Я встретил на берегу вашего старшего помощника, и он взял меня в свою шлюпку. Но я знаю, что он пошел искать вас, чтобы доложить обо мне. Не сердитесь; зная, что вы жили вместе с нами в одном доме в Константинополе, он не отказал мне в просьбе взять с собой на пароход без пропуска, – успокаивающе говорил капитану И.
– Мой Бог! Для меня иметь вас на пароходе еще некоторое время – это больше чем счастье. Но нарушение дисциплины…
Тут подошел старший помощник, рапортуя о своем возвращении, а также о прибытии доктора И. Капитан уже остыл и только спросил, почему он замедлил явиться с докладом о провезенном без пропуска лице. Помощник поднял перевязанную руку, говоря, что какой-то болван поставил на дороге ящик с пилой и гвоздями; и он, ранив руку, должен был задержаться, чтобы ее перевязали.
И. предупредил капитана, что на берегу ждет Ананда, желающий с ним проститься и побыть на пароходе. Капитан обрадовался, как ребенок, и немедленно послал на берег шлюпку.
Мы остались вдвоем с И. в темноте, сияющей звездами, – и какими звездами, – ночи и моря. Я приник к И. и говорил ему, что не в силах разобраться, как может существовать рядом с этим сияющим небом, отраженным в блистающем море, с ароматом цветов, с красотой тела и духа, такая масса зла, страданий, кощунства, убийств и боли.
– Не помещается в моей душе вся эта жизнь, – жаловался я моему другу. – Ну как я буду слушать сейчас музыку, если знаю и помню, что толпа злодеев обкрадывает бедняков; что где-то сидит одинокий, всеми брошенный человек, обиженный, без любви и мира в сердце. И вот здесь этот злодей, убийца и вор, а там сироты и голодные. И как сможет играть и петь Ананда после того разочарования, какое ему сейчас принес Ибрагим? Ананда получил удары от Анны, от Генри. А теперь еще Ибрагим! Может ли он быть в силах петь и играть?
– Ты, Левушка, видел толпы людей, думающих только о себе. Ты привык понимать музыку как развлечение, удовольствие. Ты знаешь только тех, одаренных, что поют и играют за деньги. Они тоже иногда, в порыве творчества, уносят людей в красоту. Но их игра, их песни и музыка идут не от потребности излить из себя любовь, чтобы людям стало светлее.
О проекте
О подписке