«Мне так понравилось, что можно…»

 
Мне так понравилось, что можно
тебя в себе нарисовать,
отождествить неосторожно
и в губы так поцеловать,
что абсолютно не удастся
единый организм опять
на независимые царства
усильем воли разорвать.
 

«На таком плато широком…»

 
На таком плато широком
горизонт – неисчерпаем,
так широк, что ненароком
глубину его пронзаем
и выхватываем взглядом
исчезающие крохи,
кажется – настолько рядом,
что порежешься на вдохе.
 

Сталкер

С. Н.

 
Всю ночь ходил вокруг палатки
и ветки мелкие ломал,
под утро чай готовил сладкий
и сетовал: рюкзак твой мал.
Взвалив на плечи свой, огромный,
шёл через чащу напролом
и этим кабана напомнил
с обломанным в боку копьём,
которого хотели греки
от Калидона отогнать —
и получила на орехи
от вепря греческая знать.
 

Ольга Аникеева

Окончила ГУ Санкт-Петербурга по специальности «экономист». Работаю менеджером. Печаталась в альманахах «Зелёная среда», издаваемых издательством «Любавич» в Санкт Петербурге, а также в альманахах «Окно», «Ижорские берега», «Невский альманах».

Тишина

 
Замедлив шаг, остановиться,
Не в спешке и не на бегу
Услышать, как вспорхнула птица,
Качнув камыш на берегу,
И в тишине заворожённой,
Пройдя по влажной лебеде,
Увидеть небо отражённым
В озёрной медленной воде.
С орбиты времени упругой
В него сорваться на часок,
И плыть, как облако над лугом,
От вечности на волосок…
 

Туман

 
Ну вот и всё. Ушли слова и жесты.
На улицах погасли фонари.
За облако обманутой невестой
Луна сбежала плакать до зари.
И стелется туман над Петербургом,
И дождь смывает краски не спеша.
И бродит по холодным переулкам
Моей когда-то бывшая душа.
 

Летаргия

 
Погружая в летаргию,
Теплый дождь, как влажный кокон,
Обволакивает нежно,
Я устало поддаюсь…
Улиц линии тугие
И провалы чёрных окон,
Время кругом центробежным…
Всё проходит? Ну и пусть.
Это, кажется, не страшно
И, наверное, не больно —
Отпуская в невесомость
Несуразную мечту,
Стать уже не бесшабашной,
А послушно и безвольно
Падать молча в полусонность,
А точнее – в пустоту…
Я проснусь ещё, быть может,
Через год или столетье,
Если лучик осторожно
Утром ляжет на плечо,
И опять под тонкой кожей
Отойдя от полусмерти,
Сердце сладко и тревожно
Будет биться горячо…
 

Крымская ночь

 
Тихо. Море полусонно
С галькой шепчется на пляже.
В полуабрисе балкона
Звёздный свет такой, что даже
Оседает на ресницах
И на мягких синих шторах.
Нам вдвоём с тобой не спится.
Южной ночи шелест, шорох,
Лунный блик на смуглой коже,
Обнажённость чувств и тела,
И плывёт на бриг похожий
Над землёй балкон наш белый…
 

Ноябрьский сплин

 
О, тоска ноября, с обнажённостью зябких деревьев,
С пустотою двора под косыми штрихами дождя,
Только ветер скулит, словно пёс перед запертой дверью
У сырого подъезда, дороги к теплу не найдя.
В монотонности дня от асфальта до серого неба —
Всё единый гризайль. Не хватает цветного пятна.
Где же буйство твоё, мой октябрь?

                     Канул, словно и не был.
Только холодность стен. Только сумрак в колодце окна…
 

«В тишину, в тишину… В эту сизую дымку деревьев…»

 
В тишину, в тишину… В эту сизую дымку деревьев,
В утончённость штрихов хрупких веток на фоне дождя.
В молчаливости дня только шелесту листьев доверить
Все печали свои, по осенней тропе уходя.
Не в глухую тоску – в одиночества чистые воды
Не спеша окунусь, чтобы стала мудрее душа,
Научилась любить бесприютность ноябрьской погоды,
Горький искус рябин, льдистый солнечный блик в камышах.
Кто тебе обещал, что однажды ты станешь счастливой
И дойдешь до весны, не склонив, не изранив колен?
Посмотри, на кусты: эти зябкие веточки живы
И готовы к зиме ради новых в себе перемен.
 

Виталий Нестеренко

 
Родился в 1962 году. Пишет стихи, прозу, пьесы. Публиковался в журналах и сборниках «Нева», «Четверг. Вечер», «Аничков мост» и других.
 

«Вот крестик, хочешь – поклянусь…»

 
Вот крестик, хочешь – поклянусь
Последней клятвой, клейкой?
Блаженством жалким обернусь,
Всплакну в ночи жалейкой.
 
 
Вот образок, в последний раз
Живой под смертным гнётом
Попробую здесь и сейчас
Забыть свои заботы.
 
 
Вот жизнь пропащая – как есть:
Вся – наспех, всё случайно,
Всё – месть за страх. И эта месть
Ни для кого не тайна.
 
 
Куда ни ткнусь – кресты, слова —
Без вести, ниоткуда.
Я сам – отнюдь не голова,
Гарнир с другого блюда.
 
 
Я поклянусь – а ты поверь
С улыбкою секундной:
Из всех обдуманных потерь
Была ты самой трудной.
 
 
Лукавство ветреной души
Любых божеств – главнее.
Забудь о всех, для всех пляши,
Плясунья Саломея.
 

«Сиреневый куст пробудился, броваст и глазаст…»

 
Сиреневый куст пробудился, броваст и глазаст,
Хороший сосед, мне везёт на хороших соседей.
Зернисто блестит на припёке узорчатый наст,
Как лучшее лакомство, солнцем апрельским изъеден.
Деревья отходят от снов, в полушаге от сна,
Ещё не очнулись, но рябью подёрнулись веки.
Зелёным прозрачным дымком окатила весна
Подлесок, опушку и жертвенный край лесосеки.
Ни местных певцов, ни залётных не видно. В пути
Они задержались, скорее всего на подлёте.
Завидишь их, встанешь – и с места никак не сойти,
Пока не расслышишь их крики: «Здорово живёте!»
Взбирается солнце всё выше, на целый вершок,
В чистейшей плывёт бирюзе, и вокруг ни пушинки,
Ни облачка. В луже возник ниоткуда божок
Глазастый, прозрел головастик вертлявый в икринке.
И тельца-то нет, лишь большущий вбирающий зрак,
Рождён на дороге, на самой тропинке к сараю.
В полнеба скамейка над ним, отсыревший барак,
Назавтра замёрзнет к утру или… кто его знает.
 

Ясновельможный возлюбленный пан,

 
Ясновельможный возлюбленный пан,
Смажь сапоги, отряхни свой жупан,
Деда папаху поглубже надень,
Брови насупь —
                     рассветает твой день.
Ненависти вековое ружьё
Нежно сними, оботри с него пыль.
Выбери камень и место своё,
Тяжко вздохни во весь мир,
                               во всю ширь.
Похорони себя,
Галицкий пан,
Шкуру спусти свою на барабан,
Сердце раздуй
                     во всю грудь, во сто крат.
Станешь храбрей всех, бесстрашный солдат,
На сволочь штатскую стань непохожим,
С сердцем огромным воин без кожи.
Небо прольётся
                     в дожде и в божбе,
Дивчина вспомнит во сне о тебе.
Семинарист отзовётся стихом.
Холм над тобой порастёт лопухом.
 

Прошлогодний, замаранный сажею

 
Прошлогодний, замаранный сажею
Снег потёк у крыльца, под стеной.
Будто Блок, пожираемый заживо,
По весне постаревший, больной,
Город вновь исхудал и обуглился.
Пепел выжженных душ сквозняки
Выдувают из комнат на улицу,
И летит он до самой реки.
Разветвляются вглубь червоточины,
Прожигают прожилки насквозь.
Клейкой чернью лоснятся обочины.
В небо тычется чёрная кость.
С почерневшими лицами встречные
Улыбаются ввысь, в никуда,
Избежали арктической вечности
В жуть крещенскую, в ночь, в холода.
С каждым днём им свободней, вольготнее.
Небо кормит теплом, калачом,
Испечённым на солнечной отмели.
Всё сытнее им, всё нипочем.
 

Бабочка сникла в эфирном бессилье,

 
Бабочка сникла в эфирном бессилье,
Не трепыхалась, спала, чуть живая.
Бабочке сонной отрезали крылья
Ровно под спинку,
                     по самому краю.
На подорожник отложен обрубок.
Крыльев у ней оказалось четыре.
Эксперимент был научный
           сугубо,
Чтоб разобраться в божеском мире.
Чтоб рассмотреть слюдяные прожилки,
Вытерли, сдули пыльцу,
                               и под лупой
Корни крыла проступили, развилки,
Плёнки, чешуйки рядами, уступом.
Точно у листьев.
Совсем не психея.
Грубым казалось сращение жил.
Кто же убил её, благоговея?
Кто-кто? Неважно.
Я и убил.
Воспоминанья счастливого детства,
Души и бабочки, ножницы, клей.
Время лоскутное – всё по соседству.
Что-то теперь вот почудилось
В ней.
Всюду мерещатся тайные знаки:
Рожки, реснички, в испуге глаза,
Шум белых крыльев, долгие взмахи.
Ей бы взлететь, но не выйдет,
            нельзя.
Жажда понять посильнее стремленья
Понятым быть.
С давних пор одному
Мне довелось препарировать время,
Души искал, но бездушным усну.
 

Пропустила мимо ушей,

 
Пропустила мимо ушей,
Не слушала, повернулась вполоборота.
Я мифы припоминал
О Дедале, Икаре, про Крит.
Не говорил об ощущении полёта,
Обещал – буду рядом,
Когда она не взлетит.
 
 
На склоне крутом, как на небосклоне,
Лежала, откинувшись на спину,
Не касалась ногами земли.
На розоватой скале,
На охристо-красном
                     природы лоне
Чем дольше, тем невесомей,
Парила,
           разглядывала облачные корабли.
 
 
Отдельные девушки
                     мечтают о полётах
Всей душой.
От этого первая морщинка на челе.
Но взмывают немногие
В иные лета, при иных заботах
И преимущественно на метле.
 

Ты – будешь пеночкой,

 
Ты – будешь пеночкой,
Ты – будешь коноплянкой.
А ты – таджичкою, смуглянкой-молдаванкой,
Ты штукатурить будешь
Или двор мести.
А я терзаться —
                     как нас всех спасти.
 
 
Как увести прочь с нашего двора.
Уж осень, стынь, туман,
Безглазая пора.
Где силы взять,
Бессильный я дурак,
Для отражения панических атак?
 
 
В ползучей немощи,
Лишь силою привычки
Дышу в лицо
Упавшей птичке.
 

Хотелось плакать

 
Хотелось плакать
                     неизвестно почему,
Такая несуразная слезливость,
                     невнятная ни сердцу, ни уму,
Вдруг обозначилась,
                              вдруг приключилась.
Я скверно говорю,
Неловкий сквернослов,
Посредством слов развеял жизнь-идею.
Был всякий раз рассеян,
                               не готов.
И даже плакать толком не умею.