Цитаты из книги «Блокада Ленинграда. Народная книга памяти»

Никитина Галина Борисовна Галине Никитиной было девять, когда началась война. Уже после войны, в 1948 году, она поступила в ленинградский техникум легкой промышленности, после окончания которого в 1952 году по направлению приехала на симферопольскую фабрику им. Н. К. Крупской. До ухода на пенсию в 1987 году 16 лет работала генеральным директором крымского текстильного объединения.Мне было 9 с половиной лет, когда началась Великая Отечественная война. Жили мы тогда в пригороде Ленинграда, поселке Лисий Нос, который почти ежедневно подвергался обстрелам. Бомбоубежища у нас не было – мы прятались везде, где была хоть какая-то крыша над головой, – под кроватями, в сараях. Брали с собой одеяла и при визге снаряда накрывались ими с головой, лишь бы ничего не видеть.Стоявший во дворе дом в одну из бомбежек сложился как карточный домик. Над моей головой осколок врезался в деревянную стену. В доме выбило все стекла, мы жили с заколоченными окнами при свете коптилок – самодельных светильников из консервных банок.Голод унес в могилу моих родных – дядю, трех двоюродных братьев и сестру, соседей. На втором этаже нашего дома умерла вся семья – мать и двое сыновей 4-х и 8-ми лет. Ночью мы услышали плач 8-летнего мальчика, взяли его к себе. Я до сих пор помню его слова: «Не отдавайте меня в детдом, я буду работать и вам помогать». Просил молочка. На следующую ночь он умер.Нам удалось выжить благодаря моим родителям. Отец перед уходом в армию успел заготовить дрова, а мама меняла вещи на продукты. Когда у мамы от голода стали опухать ноги, я ходила в деревню за 3 км. Там меня добрые люди кормили и с собой давали что-то из продуктов. Помню, как разбомбили военные склады. Весь поселок, в том числе и я вышли на дорогу собирать, а точнее, выковыривать из земли и снега крупинки и овсинки. Весной ели травы и коренья. Дождались, когда начали отоваривать карточки. После перерыва в учебе, полуголодные, с искалеченными войной судьбами, пришли в школу. В школе мы сидели в пальто и варежках, писали в самодельных, сшитых из оберточной бумаги или старых газет тетрадях. Но не очерствели душой, успокаивали друг друга, помогали как могли. Больным и престарелым людям пилили и кололи дрова, носили воду, дежурили в госпитале. Помню, как мы в 12 – 13 лет разгрузили вагон угля. И мы дождались Победы…

В период блокады пришлось переезжать дважды, пока, наконец, нам не дали нормальное жилье на Лесном проспекте. Вначале нас поселили в квартире на Скобелевском, где было много дров и даже немного угля, которыми мы топили печку-«голландку» (у нее круглая форма). Там же была вторая комната, которая тоже нагревалась от этой печки (нагревался изразец – прочный материал, который очень долго сохраняет тепло). Когда кончились дрова и уголь, то пошли в ход скамейки, табуретки, столы – все, что было на кухне. Мебель мы не могли разделать, так как она была очень прочная (красного дерева и очень громоздкая), а мы были очень слабые, и нам не хватало сил с ней справиться.

Сейчас основная задача общества – это связь поколений. Мы, блокадники, часто бываем в школах и лицеях и общаемся с подростками. Эти встречи всегда получаются очень радостные и трогательные. Каждое 27 января, в день снятия блокады Ленинграда,

Потом умерла одна из двух девочек. Мама завернула ее и положила на широкий подоконник. Сказала, что когда умрет вторая – то уже одним махом всех отнесут вместе.

В каждом вагоне были нары и буржуйка, правда, без дров. Дрова на остановках мы должны были добывать сами. На вокзале станции Жихарево нас накормили горячим обедом. Он состоял из ячневого супа, ячневой каши с бараниной и хлеба. К тому же каждому давали по одному куску сырокопченой колбасы и по одной плитке шоколада. Люди съедали все это сразу и тут же умирали, так и не поняв причины страшных мучений. Опять же наша мудрая мама, получив все это, послала отца за кипятком. Он не пошел – боялся, что она все это съест сама, и даже полез с ней драться, отбирать еду. На все это было очень тяжело смотреть. Две мои старшие сестры взяли бидон и принесли кипяток. Мама разводила одну ложку выданной каши с кипятком и каждый час кормила нас. Ведь баранина – очень тяжелое мясо даже для здорового человека.

В один из дней мама нам сказала, что у нее нет больше сил бороться и так жить, что мы затопим буржуйку, закроем трубу и ляжем спать, чтобы утром не проснуться. Это была бы самая легкая смерть – мы все дружно согласились с ней. Спорил лишь отец, который не хотел умирать. Прямо при нас он сказал маме: «Мы с тобой должны жить, и поэтому все те продукты, что дают нам на всю семью, должны съедать мы, а дети у нас еще будут». Это было очень жестоко, от голода у него помутился рассудок. Но мама с отцом не согласилась, мы все были ей очень дороги

Еще делали четверговую соль: ее надо было бросить в мешочке в золу, чтобы она почернела, и тогда она приобретала запах сваренного вкрутую яйца. Ее сыпали на хлеб, и казалось, как будто ешь хлеб с яйцом.

Весна 1942 года принесла много радостей, надежд и какое-то питание. Ели все, что только можно, любую траву. Крапива и лебеда считались деликатесом. Помню, ездили мы на места сгоревших продовольственных складов, в вещмешках привозили землю и съедали ее, пропитанную расплавленными после пожара продуктами.

На фронт нас, мальчишек, естественно, никто не пустил, но взяли в отряд местной обороны. В свои 10 – 11 лет мы были достаточно политизированы и интересовались международной обстановкой. Я прекрасно помню войну с Финляндией, в результате которой граница, бывшая в 30 км от Ленинграда, отодвинулась далеко за Выборг. Город перестал быть приграничным.

Когда нянечка начала меня раздевать и сняла мою шапку, она ужаснулась – вшей у меня было больше, чем волос. Был не только голод, но и холод, поэтому шапку я не снимала где-то полгода. В те времена вода была в виде льда, поэтому помыть голову я не могла. Меня побрили наголо.