Ниен

 
Усильем воображенья,
на пыльный взглянув макет,
ты всё приведешь в движенье —
и вот Петербурга нет.
 
 
А есть – городок у дальней
границы, за коей – сплошь
леса. Городка печальней,
наверное, не найдешь.
 
 
Кто в кирху идет молиться,
кто в лавку зеленщика.
В музейном тепле томится
пластмассовая река,
 
 
и в домик из пенопласта
спешит молодой герой —
его голова вихраста,
и шляпа его с дырой.
 
 
Еще не чудак Евгений,
но кто-то похожий – кто ж?
Его ты от наводнений
грядущих убережешь,
 
 
оставив навечно в этом
игрушечном далеке
овеянным невским ветром,
с любовным письмом в руке.
 

Аркадий Ратнер

63 года. Коренной петербуржец. Закончил Ленинградский государственный университет, кандидат химических наук. Стихи пишет с 2000 года. Член Российского союза профессиональных литераторов с 2010 года.

* * *

 
Дней суету забыть посмей.
Почаще приходи на место,
где славный конь, и мерзкий змей,
и Петр, хранимые ЮНЕСКО;
невесты, в черном – женихи
и в круглосуточном кружении
машины. Почитай стихи.
Наплюй на привкус поражения.
 
 
Слезясь, ползет в залив Нева.
Гранитом берег облицован.
Да, демонтирован трамвай,
что в детстве вез на острова
через Труда и мост Дворцовый,
 
 
но это, право, ерунда,
прогресс бурлит. Все принимаю,
хоть жаль бесцельные года
и светлый праздник Первомая.
 

Восьмое сентября

 
Табло Московского вокзала.
Тут хочешь – падай, хочешь – стой.
Власть, видно, спьяну называла
платформы, типа Невдубстрой,
куда на выходной поехал,
в райцентр Кировск на Неве.
Нормальный город, дочка Пьехи
в ДК там пела в январе.
Торчат пятиэтажек соты
южней медвежьего угла,
где брата маминого рота
вся в сорок первом полегла.
 
 
Купил сосиску в тесте, пиво
(все прочее привез с собой).
Два дворника с осенней пылью
вступили в безнадежный бой.
Кобель ухаживал за сукой,
ворона мне смотрела в рот,
размякшие грибы и клюкву
несли с Синявинских болот…
 
 
Путей назад, конечно, масса:
на электричке через Мгу,
автобусом по жутко тряской
старинной Шлиссельбургской трассе
(терпеть автобус не могу).
Я выбрал железнодорожный
мост, тот, что ниже над Невой:
с него до Ладожского можно
и через пять минут домой.
 

Монолог золушки

Маргарите Токажевской

 
Рожна какого фея мне сдалась,
приперлась и листом пристала банным.
Я терла пол. Я выгребала грязь
и распаковывала чемоданы.
 
 
В кастрюле булькал будущий обед,
вернее завтрак, а возможно – ужин.
На сайте перечитывала бред
от принца, не рискнувшего стать мужем.
 
 
«До смерти будешь в девках куковать?» —
как зуб больной под ухом фея ноет.
Я застелила узкую кровать
надушенной лавандой простынею,
 
 
велела фее: «Закругляй базар
и, уходя потом, закрой ворота».
Она росой плеснула мне в глаза,
и захотелось плакать отчего-то.
 

* * *

 
Разыскал в сундуке – саркофаге,
где хранятся ненужные сны,
пару строк на обрывке бумаги
из карельской столетней сосны,
в щелоках не единожды верченной,
чтобы выглядеть гладким листом:
«Жизнь из девочки сделала женщину.
Собирался писать не о том:
о катарсисе, то есть о совести,
но иначе сложились слова…»
 
 
Героиня распавшейся повести
до сих пор, я надеюсь, жива,
любит утром заваривать «Мокко»
и мои ненавидит стихи.
Надо выбросить хлам на помойку,
но сегодня опять не с руки.
 

Василий Евгеньевич Русаков
^{(1958–2010)}

Автор пяти книг стихов. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. Жил в Петербурге.

* * *

 
Если что останется, то не дети,
И не внуки-правнуки, жалко всё же…
Но стихи, и может случиться, эти,
Что тебе других в этот миг дороже.
Впрочем, не загадывай и не пробуй
Предсказать… молчу, говорю – куда мне?
Нужен ли им памятник меднолобый?
В лопухах тропа иль тропа на камне?
Косари придут и в твою Пальмиру,
Пропадут славяне-евреи-греки…
Но поди верни, Аполлону лиру —
Приросла к рукам, приросла навеки…
Ничего, что звуки не слишком громки,
Но и тихий звук нестерпимо жжётся.
Не меня – простите других, потомки…
Если что останется – то пожрётся…
 

* * *

 
Я сказал – уходи! И ушла она,
Провела на вокзале ночь,
Потому что потребовала жена,
Потому что и сам не прочь
Проучить бездельницу, воспитать,
Потому что я старший брат,
Потому что… Как много пришлось отдать
За непрочный семейный лад!
 
 
А она простила меня, она
Говорила мне – ты поэт,
И когда б не потребовала жена…
А с тебя, мол, и спросу нет…
Годы лица отметили той резьбой,
Что не красит… и где семья?
Я не знаю, что сделал бы с тем собой,
Я не верю, что это я.
 

* * *

 
Она сбегала вниз, не тронув перил,
Она мне казалась чудом в шестнадцать лет,
Ах, как я любил! Сам не знал, как же я любил…
Хотя намекал, но заранее знал ответ,
Вернее, ответа и не было, так – ха-ха,
Танцульки-свистульки, последний десятый класс,
Я пел под гитару и врал и давал петуха,
Она всё терпела, и это сближало нас.
 
 
Потом институт, разлука, я был пленён
Советской армией и увезён туда,
Где жизнь засыпает и нет никаких имён,
Лишь номер на бирке, но время бежит, как вода,
Два года мелькнули, мне было не жалко их,
Вся жизнь впереди, и бессчётен годов запас,
И мир, представлялось, был создан для нас двоих,
Она соглашалась, и это сближало нас.
 
 
Потом мы разъехались снова на много лет,
Она вышла замуж, не сразу, а так к тридцати,
Детей родила – пребанальнейший, брат, сюжет,
И всё хорошо, даже в гости зовёт – заходи…
И я захожу, и на кухне сижу, как гвоздь,
И глаз не свожу с её чёрных восточных глаз,
И муж её, славный мужик, меня видит насквозь
И потчует пивом, и это сближает нас.
 

* * *

 
Царь, который носит две короны,
Тот, чья пирамида высока
И крепки оплоты обороны —
Лотосы, папирус и река…
 
 
Ты ли, целовавшийся с богами,
Имя, словно в вечность, в камень вбил,
Разглядев и небо под ногами
В черепках разграбленных могил?
 
 
Ка твои кружатся в хороводе.
Кто есть ты – навряд ли отличу…
Я всего лишь следую природе,
Как душа по тонкому лучу.
 

* * *

 
Берег, пресный речной прибой.
Всё, что имею, ношу с собой:
Осени рваный флаг,
Ветром простреленный наповал,
Лес, потерявший своих запевал…
Что-то со мной не так —
 
 
Мир оказался, как кегля, сбит,
Сдвинулось небо с бетонных плит,
И пилигримом я
Трогаю край, а за краем – твердь.
Кто-то твердит мне: не сметь, не сметь!
Здесь всё ещё земля.
 
 
Здесь, на краю, есть тростник, камыш,
Здесь ты ещё говоришь, стоишь,
Слушаешь, видишь свет
Серого неба, речной воды,
Здесь не бывает такой беды…
Да никакой здесь нет.
 

* * *

 
Помню, что ветер пригнал грозовые тучи.
Помню, что это было намного лучше,
Чем сплошная жара и асфальт текучий,
Впрочем, любая погода – несчастный случай,
Особенно в Петербурге, её капризы
Протыкают крыши, сносят долой карнизы…
И я проживал под этим слепым, проточным,
Укрыт от мира только зонтом непрочным.
Я становился тем, чем ты хотела,
Я появлялся там, куда глядела
Ты, и когда в темноту плутонью
Протягивала ладонь, я был ладонью…
Ладно, прости цитату, я – вор и циник,
Жизнь обожгла, едва разменял полтинник.
Вот и тяну под чужую дудку свои печали,
Лишь бы слова звучали.
 

* * *

 
Припадочная зима не сулит добра,
То в плюсе она, то в минусе. Лихорадит
Прохожих, они скользят вдоль домов с утра
До вечера и теряются в снегопаде.
Твои холода пострашнее моей зимы,
Обильно посоленной серой дорожной каши…
Я помню тебя, я хожу в те места, где мы
Бывали, где ласковой ждали тьмы…
Но выбрал тебя жених посильнее наших.
Он просто пришёл, безответственно, наобум,
Не зная отказа, не зная тоски и муки…
Так что же я чувствую, чем наполняю ум,
Уверен, что нет никакой, никакой разлуки…
 

* * *

 
Восьмой этаж. Крутая лестница,
а лифт сгорел. Сойти с ума!
Естественный порыв – повеситься
остановило понима…
 
 
что так и так однажды сдохну,
как Сартр и Сальвадор Дали,
что ингалятор, данный доктором,
навряд ли сильно отдалит
 
 
смерть, может, сделает комфортной,
и буду выглядеть вполне
достойно на последнем фото.
Знакомые до посине…
 
 
сто раз повторят без иронии:
«Поэт и кандидат наук»,
и женщина слезу уронит,
шинкуя под селедку лук.
 
 
Директор фирмы выдаст ссуду
на черный бархат или шелк.
Отмоют грязную посуду…
Благополучно до абсурда
и вашей двери я дошел,
 
 
забрался на восьмое небо,
как ангел или тать в ночи.
«Давно у нас в квартире не был.
Вот, заскочил вернуть ключи».
 

Владимир Бауэр

Родился в 1969 г. в Тбилиси, с 1986 года живет в Санкт-Петербурге. Автор трех поэтических книг («Начало охотничьего сезона», «ПАПА РАЦИЙ», «TERRA CIORANI»), участник международных и российских поэтических фестивалей и конкурсов, неоднократно публиковался в различных литературных журналах и коллективных поэтических сборниках.

* * *

 
Моя муза ездит на «мазератти»,
по ночам бухает на грязных пати,
доползает едва до моей кровати.
Ни словца не добиться, одно мычанье.
Не пора ли суровой начать леченье
прозой, спрятать шампанское и печенье?
Жаль беднягу: штук двести – и что ж, что мёртвых? —
родила стишков мне, все в муках, в спёртых
вдохновением тиглях, котлах, ретортах.
Никогда, бездыханный плодя детинец,
не шептала в бреду: «Сумасшедший немец.
Слаб твой дар, убог, так сказать, с мизинец».
Аль не знала, когда оставалась греться?
«Хочешь жить, – острит, – так умей иметься,
а сумев, добела умудрись отмыться».
…Что, когда за плечами гудят руины,
станет делать прошедший до половины
путь напрасный?
Не резать же, право, вены,
вспоминая мерзавки душистой крики
над костром (прежарки его языки!),
над амбарною книгой смежая веки.
 

* * *

 
Во мне живёт воспоминанье,
а в нём живёт переживанье,
в переживаньи тож живёт
какой-нибудь нелепый плод.
Вот так клубится бестелесый
и молчаливый мир во мне.
О нём прекрасно знают бесы,
все в вожделения огне.
Змеясь, вокруг меня оне
плетут хвостаты политесы.
 
 
Вяжу им мысленно хвосты,
чтоб, слабины не дав, забыться
упрямым сном. А в нём плоды
спасённые летят резвиться
бесовски чёрной близ воды.
Морзянка медлит, горн трубит,
гетера мудрая хохочет.
Ревёт, и стонет, и кипит,
и никого рожать не хочет
изнемогающий пиит.
 
 
А ты, моих седых оплот
Ночей, наездница-отрада,
зачем завесть желаешь плод
из крови и соплей?
Не надо
бояться смерти так и ада!
 
 
Уж в нас они.
 
 
Стучат в живот.
 

* * *

 
Вот, вдохновеньем даровит,
но обделён талантом тщетным,
увлечь старается пиит
очей огнем и слогом бедным.
 
 
Грешно куражиться над ним,
но и внимать невыносимо.
Закройся поскорей, сим-сим,
лишь молишь, словно раб сим-сима.
 
 
Зачем вообще сюда…
А где
дышать надежде неподвижной,
прозрачной от житья в среде
непревзойденной, мёртвой, книжной?
 
 
А здесь и гендер, и гормон,
и губ азарт, и плоти морок
витают с четырех сторон,
щекочут переборки створок.
 
 
И что ж, что нету на земли
таланта?
Мир и сам бездарно
устроен. Сколь его не зли —
в горсти сжимает благодарно.
Дыши, терпи, кривись, вбирай
флюиды чёртовы.
Лопатки
до тошноты набей, и в прятки
бодрей с монадами играй!
 

Лора

 
Зимою открываю форточку,
впускаю воздух, чтобы пах,
и подставляю снегу мордочку —
аж прямо иней на клыках!
 
 
С любимым вечер, слаще патоки,
вдруг вспоминаю хищным телом
(он предложение мне так-таки,
как ни стонала я, не сделал).
 
 
Весна уж чуется в скукоженном
промерзшем воздухе из фортки.
Ах, помню, в приступе восторженном
я все его сожрала фотки!
 
 
Кому теперь вилять с приязнию
тугим хвостом?
Поджавши оный,
удрал мил-друг, пропал за Клязьмою,
забыл мой облик лунно-лонный.
 
 
Ловлю снежинки, обреченные
на смерть в каморке с батареей…
 
 
Зачем сердца ожесточенные
с моей душою-лорелеей
играют в эти игры зверские,
беспечно мчат на рифы страсти?!
 
 
На мой златой лобок плебейские
слюнявые раззявив пасти.
 

* * *

 
Ах, кто бы дырочку протёр,
в которую верблюд с иглою
следит, горбатый вуаёр,
как дерзкий Дафнис клеит Хлою.
Прикидываясь тюфяком,
ласкает как бы неумело…
 
 
Трепещет Хлоя мотыльком,
не умолкает филомела.
 
 
Верблюду хочется.
Хотя
сквозь пыль античную детали
протискиваются, кряхтя,
а вздохи – те совсем застряли.
 
 
Так у небесных райских врат,
куда верблюд иглу дотащит,
сей низкой жизни аромат,
в ушко не просочась, обрящет
тоску животную, и стыд
взамен овечьей неги лона,
да на загон – для Аполлона
предавших – выморочный вид.
 

Памятник (сиквел)

 
Ты не отвертишься от вечности своей,
она верна без колебаний.
Согласных суета и слово-воробей
не избегут её лобзаний.