Ульяна и Любомир были послушными детьми, они по первому зову шли есть, спать и гулять. Проблемы возникали только с дерзким Христофором, желавшим подчинить себе мир. Аксинья училась дружить по-своему. Она брала меня за руку, мотала головой из стороны в сторону и тоненько, протяжно мычала. Так она просила добавку к завтраку: блин с вареньем или немного зубной пасты – полакомиться. Мой шампунь она выпила залпом, сбив ногой навесной замок со шкафчика в прихожей, но ничего плохого с ней не произошло. Аксинья выглядела довольной, гладила себя по животу, урчала и закатывала глаза, показывая, как было вкусно.

– Она с младых лет жует порошок, ест зубные пасты! – рассказал Лев Арнольдович. – Мы ей не даем специально, но если случайно отведает, беды нет. Это для нее как десерт!

Лев Арнольдович верил, что Аксинью может излечить магия, и специально возил ее к шаману по имени Потап.

– Потап сказал, что ему нужно время. Обычная медицина тут бессильна.

– Вы верите в магию? – поразилась я.

– Полина, а что будет, когда я помру? – скорбно вздыхал Лев Арнольдович. – Марфа Кондратьевна моментально сдаст Аксинью в психбольницу! Это ведь я в свое время не разрешил ей. Скандалы у нас были страшные, до драки доходило… Марфа с дочерью не справляется, не смотрит за ней. А в сумасшедшем доме больных зверски избивают! Насилуют! Нет! Нельзя ее туда отдавать!

– Нельзя! – согласно кивали я, Ульяна, Любомир и Христофор.

Лев Арнольдович, излив нам душу, брал бутылку крепкого алкоголя и шел на десятый этаж к поэту Вахтангу Давидовичу.

Уложив детей спать, я читала книгу Ирис Юханссон «Особое детство» о восприятии ребенком-аутистом нашей реальности. Лев Арнольдович объяснял поведение больной дочери тем, что Аксинья ментально находится в параллельной вселенной и видит человеческие слова и звуки в виде клякс-чудовищ.

На основе этой теории я придумала показывать Аксинье за обедом и ужином разноцветные карточки. Если она хотела добавки, то чаще всего выбирала зеленую карточку, если отказывалась от прогулки, то красную. Желтая карточка означала, что она хочет послушать классическую музыку, чаще всего Шопена, а голубая – прогулку к роднику. Коричневая карточка означала гнев. Показав на нее, Аксинья немедля могла плюнуть или ударить того, кто находился рядом. Заметив, что она тянется к коричневой карточке, дети прятались, а мы со Львом Арнольдовичем держали оборону.

За первые десять дней мне удалось приучить Ульяну и Любомира обходиться без памперсов. Я вставала посреди ночи и водила их в уборную. При первых позывах дети пачкали штаны, потому что не знали жизни без памперса. Но затем начали проситься в туалет и бегать туда самостоятельно. Еще причиной для гордости было их старательное и быстрое обучение пользоваться ложкой, а не хватать руками картофель из супа.

В двадцатых числах декабря прибыли гости из Израиля: двоюродный брат Льва Арнольдовича, Абрам Моисеевич, и его миниатюрная большеглазая супруга Рахиль. Абрам Моисеевич был старше Льва Арнольдовича на три года, а Рахиль, разменявшая четвертый десяток, выглядела юной женщиной благодаря изящности и очаровательной улыбке.

– Мы вместе двадцать лет. У нас трое детей! Счастливый брак, благословенный Богом! – хвалился Абрам Моисеевич.

– Израиль – наша обитель! Израиль – наша опора! – с энтузиазмом восклицала Рахиль.

Передо мной оказались самые настоящие евреи, в первые же минуты знакомства сообщившие, что Марфу Кондратьевну родные и друзья называют исключительно Тюка – производное от фамилии – и что в ее доме всегда было голодно и грязно.

– Детей Тюка воспитывать не умеет, она их не кормит и не лечит. Мы привезли с собой лекарство от вшей. Обработай их, пожалуйста. И напиши список, что нужно из продуктов. С детьми у нас вся надежда на нянь и гостей, – сказала мне Рахиль.

– На Тюку, Полина, внимания не обращай, какую бы пургу она ни гнала. Ей на других наплевать, она любит использовать людей и кидать их, – поделился со мной Абрам Моисеевич.

– Она же правозащитница, в Европе про Чечню рассказывает… – растерялась я.

– Она по-английски ни бельмеса, с переводчиком еле-еле мямлит, пересказывает с умным видом то, что от таких бедолаг, как ты, наслушается, – пояснил Абрам Моисеевич.

Из Израиля гости привезли сладости и древние талисманы – хамсу – оберегающие от сглаза ладони.

– Это Божья ладонь! Приложись к ней! – Абрам Моисеевич засунул один из амулетов в нагрудный карман на рубашке брата.

Абрам Моисеевич и Рахиль держались от семейства Тюки на расстоянии, предпочитая только ночевать в их доме. Постельное белье они предусмотрительно прятали у Ларисы.

– Не хотим, чтобы дети запачкали, – признались супруги. – А с Ларисой мы давно дружим! Ей в подарок привезли гранатовое вино! Вкуснее его не отыскать!

В предновогодней суете незаметно для остальных появилась в квартире четырнадцатилетняя Глафира. Она была второй по старшинству дочерью в семействе и приехала на новогодние каникулы. Внешне девочка походила на Марфу Кондратьевну – сутулая, с узким бледным личиком, длинными волосами и грустными темными глазами.

– Меня родители услали в интернат, я им здесь мешаю, – скорбно глядя в пол при знакомстве со мной, сказала Глафира.

Моя смена заканчивалась около двух часов ночи, после чего я могла украдкой, при свете фонарика почитать поэзию узников ГУЛАГа, так как электричество правозащитники экономили и не разрешали включать.

Утром я звонила матери. Односельчане украли и съели ее кошку.

– У тебя все в порядке? Ты пришлешь мне деньги? – сквозь слезы спросила она.

– Постараюсь. Как только мне заплатят, – заверила я мать.

Но платить мне никто не спешил. Меня занимали мысли: сколько Марфа Кондратьевна собирается заплатить за три недели круглосуточной работы? На мне дети, уборка, готовка, кошки. Смогу я помочь матери? Оплатить часть кредита, нависшего как снежный ком? Мама перед отъездом в Москву раздавала питомцев: собак и кошек. Она надеялась, что в зажиточных семьях их не съедят. Бомжи в селах голодали и потому промышляли ловом бездомных животных.

– Алкаши убили и съели Барбоса, – сообщила она.

Это была собака ее соседки – бабки Алисы.

– За гаражами утром обнаружила потухший костер и его шкуру, – всхлипывала мама.

– Он на днях мне снился! Будто сидит на ветвях зеленого дерева, словно птица, – сказала я.

– Марфа Кондратьевна не подведет? У меня в комнатке так холодно, что пар изо рта. Я отключила газ, свет, воду, это положено по закону, если хочешь уехать. Когда мне брать билет до Москвы?

– Марфа Кондратьевна пообещала, что снимет нам жилье сразу по возвращении, – передала я маме слова благодетельницы.

Марфа Кондратьевна и Зулай вернулись из Магадана поздно ночью. Следом за ними явились очередные гости с бутылкой и составили компанию еврейским родственникам, зажигательно распивавшим в кухне вино.

Спальное место на шкафу оказалось занято, и мне бросили матрац на пол рядом с кошачьим лотком.

– Здесь ночуй, – велела хозяйка дома.

Утром, разгребая горы посуды под пристальным взглядом Марфы Кондратьевны, сидевшей на лавке, я попыталась заговорить о войне.

– Все народы Чеченской республики пострадали! Нужно добраться до «Новой газеты», может быть, в память о госпоже Политковской, из уважения к ее труду они опубликуют фрагмент моего чеченского дневника. Тогда люди узнают, что происходило с мирными жителями во время войны.

– Ни «Новой газете», ни кому бы то ни было из правозащитного мира твои дневники не нужны! В газете свое мнение о войне напишут и успешно его обналичат, – отчеканила правозащитница. И, вздохнув, прибавила: – Я лично знала Анну. Тексты Политковской печатали крайне неохотно, мотали ей нервы, издевались. Она с трудом пробивалась в родной редакции.

– Под бомбами в Грозном первыми погибли русские старики, а потом чеченские дети в горных селах. Советская Чечня была многонациональной республикой! Война – общая трагедия. Погибли люди разных национальностей!

– А кто там пострадал, если не чеченцы? – осторожно спросила Марфа Кондратьевна.

– Все народы, которые там проживали! В Грозном проживало более трехсот тысяч русских до Первой войны и во время нее. А сколько татар, украинцев, цыган, кумыков, ингушей…

От моих слов правозащитница закашлялась и возмущенно хлопнула себя по коленке рукой. Ее черная юбка негодующе взметнулась, как крылья вороны.

– На такие заявления никаких грантов не будет! – раздосадованно вскричала она.

– Пострадали все народы Чечни, – спокойно повторила я.

– Да как ты смеешь?! Что ты вообще об этом знаешь?! Все знают только правозащитники!

– Я там двадцать лет прожила, десять из которых вела дневник и собирала истории разных людей, – напомнила я.

– Правозащитники знают лучше! – не сдавалась Марфа Кондратьевна.

– Будучи журналистом, я узнала историю, как чеченка, выдававшая себя в Грозном за правозащитницу, обманом забирала квартиры у выживших украинцев, русских, армян, у тех, кто пережил бойню после Первой войны, когда бандиты вырезали людей кварталами, объявив нечеченцев вне закона! Сверху на нас щедро падали русские бомбы! Мир несправедлив. Отпрыски той аферистки уехали в Норвегию как политические беженцы, они якобы пострадали от войны, а сама она захватывала квартиры вместе с имуществом целыми этажами!

– Не желаю слушать, – холодно оборвала меня Марфа Кондратьевна. – Разговоры подобного рода меня утомляют. У нас тоже были теракты: «Норд-Ост», Беслан, Будённовск…

– Конечно, были. И я сочувствую людям. Но никто не желает слушать, как мы жили десять лет в сердцевине ада, как на наши дома сбрасывали ракеты. Справедливость в том, чтобы преступления назвать преступлениями и защитить мирных людей – словом и делом.

– Гранты из США и Европы предназначены для защиты чеченцев, отстаивающих независимость Ичкерии, остальным просто не повезло, – завершая разговор, Марфа Кондратьевна примирительно зевнула.

Она удалилась в кабинет, а хозяин дома, показавшись из своей комнаты, попросил налить ему чаю. Кошки рядом с ним драли наволочку на полу, забиваясь в нее, как в мешок, и катая друг друга.

Постельное белье до моего приезда не стиралось месяцами, а сейчас, выстиранное, оно сваливалось в кучу вместе с подушками, одеялами и пледами. Вечером каждый из гостей и обитателей квартирки вытягивал оттуда что-то наудачу.

Обеды и ужины я готовила на электрической плите. В Грозном все варочные плиты были газовыми. Так было и в Ставрополе. В некоторых деревнях до сих пор топили печи дровами…

– Москва – особенный город, – охотно пояснил Лев Арнольдович. – Люди на периферии живут в нищете, а здесь власти нам плиты поменяли, поэтому дома не взрываются.

Сколько людей из-за аварий с газовыми плитами каждый год гибнет по стране, никто не считает, но, думаю, не меньше, чем на войнах.

– Почему все так несправедливо? – расстроенно спросила я.

– Все равны, но некоторые «равнее», – сказал Лев Арнольдович. – В Москве другие пенсии, пособия, зарплаты. Московская прописка – залог успеха. Москва – государство в государстве. Кстати, здесь полно нелегалов и бомжей. Им в жизни не посчастливилось, прописка осталась для них мечтой! Костьми динозавров завалены обе столицы – это те, кто не смог вскарабкаться на пьедестал успеха…

– Пожалуйста, купите продукты. Холодильник совсем пустой.

– Попрошу деньги у Марфы Кондратьевны, – пообещал Лев Арнольдович. – Детскими пособиями заведует она.

Я решила повторить сказанное о войне и посмотреть на его реакцию. Лев Арнольдович меня выслушал.

– Марфа Кондратьевна остро реагирует, если правозащитников ругают. Она знает послов Франции и Норвегии. Обедает с ними. Деньги ей иногда дают, гранты – по-научному, – взяв у меня из рук чашку, сказал он.

– Гранты? За что? – поинтересовалась я.

– Ну, она о чеченской войне рассказывает…

– Рассказывает, что гостила в Грозном?

– Пару дней в начале Первой чеченской, затем во Вторую войну наведывалась на недельку…

– Значит, она ничего на самом деле не видела и не знает.

– Знает – не знает, для протекции главное – имя и связи. Я и сам миротворец, приезжал туда с камерой, снимал как-то обстрел города.

– Марфа Кондратьевна обещала помочь издать дневники о войне. Все, ради чего я выжила, – тетрадки, написанные под бомбами, – напомнила я.

– На это, Полина, даже не надейся, она своими делами занята, – отрезал он. – Смотри за детьми!

За ужином Марфа Кондратьевна сообщила, что по дороге из Магадана заскочила к Ирису Тосмахину, признанному в правозащитных кругах политзаключенным.

– Ирис сидит в тюрьме за идиотические высказывания, – поделилась она.

– То есть он не совершал уголовного преступления? – Рахиль изумленно подняла брови.

– Ирис Тосмахин – богохульник и нес околесицу, – ввела нас в курс дела Марфа Кондратьевна.

– Вы ему помогаете? – уточнила я, подкладывая в тарелки детям и гостям запеченный картофель.

– Да! Статьи про него пишу, – отмахнулась Марфа Кондратьевна. – Ему это, конечно, никак не поможет, но я же отвечаю за права человека.

– За что его все-таки посадили? – поинтересовался Абрам Моисеевич, оглядываясь, чем бы опохмелиться.

– Он не исключал того, что теракты могут быть оправданны, а еще хотел Мавзолей Ленина на Красной площади взорвать! – Лицо правозащитницы приняло свирепое выражение.

– И в чем насчет Ленина – богохульство?! – пошутил Лев Арнольдович.

– К мощам следует относиться с почтением! – растолковала Марфа Кондратьевна. – Православные мы али кто? Этот богохульник хотел взорвать Мавзолей; хватит, говорит, на Руси идолов и коммунизма. Я его мнения не разделяю, а статьи про него пишу только по доброте душевной.

– В тюрьму ты зачем к нему ездила, Тюка? – рассмеялся Лев Арнольдович.

– Он тайно передал письмо. Хочет, чтобы я его обнародовала! Ха! – довольно сказала Марфа Кондратьевна.

– Что значит «ха»? – уточнила Рахиль.

– Я письмо прочитала! А теперь пойду и сожгу! – объяснила правозащитница.

– Как можно?! – вырвалось у меня. – Дайте всем почитать, а потом обнародуйте! Он ведь ждет! Он надеется на вас!

– У тебя спросить забыла, – презрительно бросила Марфа Кондратьевна. – Ирис Тосмахин ищет сторонников, жаждет славы. Он атеист, и я не собираюсь пропагандировать его пагубные идеи! Славы ему не видать! Это я решаю, что предавать огласке, а что – нет! Вот так-то!

Мне постепенно открывалось, что те люди, кого общество считало сведущими в проблемах Северного Кавказа, получали скудную, обрывочную информацию. На самом деле они не разбирались ни в нашей культуре, ни в традициях и не умели общаться с представителями Чеченской земли, подвергая себя порой ненужной опасности, а иногда неплохо зарабатывая на нашем горе.

Не покидала меня мысль и об Анне Политковской, которая резко высказывалась о Рамзане Кадырове и которую убили в подъезде собственного дома.

В чеченском обществе на слова женщины не принято обращать внимания, спорить с женщиной недостойно мужчины, это равносильно переругиванию с диким или домашним животным, однако если женщина настойчиво повторяет обидные слова, ее ждет расплата.

Антивоенную позицию Анны Политковской я всецело разделяла, но ее слова о том, что человек, не имеющий образования из-за войны, – «просто дурак» и «лишен всякого таланта», удивляли: воинам не нужны школы, они отлично владеют мечом, а тот, кто любит литературу, прочтет ее даже под бомбами.

Между походами по иностранным посольствам Марфа Кондратьевна успевала заглянуть на митинги, где стояла с плакатами – выражала несогласие с властями. Каким образом это влияло на жизнь в стране, для меня оставалось загадкой. В доме Марфы Кондратьевны батрачили чужие люди, сама она ни чашку, ни ложку за собой не мыла.

За столом неспешно шла беседа о том, что жить в России катастрофически плохо, срочно нужны революция и восстание масс. Гости согласно кивали, но как только возникали вопросы о конкретном плане действий, Марфа Кондратьевна вскрикивала:

– На самом деле нас все устраивает! Государство о москвичах заботится. Детям – санатории, нам – бесплатный проезд по городу! Даже визу в загранпаспорте москвичам ставят на несколько лет, по Европе можно путешествовать без проблем. Другим россиянам такое и не снится!

– Нам не снится, – тихим голосом соглашалась с ней Зулай.

Прислуживая за столом, я лихорадочно соображала, куда перепрятать дневники, пока Марфа Кондратьевна не добралась до них. К дневникам правозащитница проявляла любопытство, но исключительно ради того, чтобы заполучить их и распорядиться ими, как ей вздумается.

– Мы не можем помочь Полине уехать из России. Но ты, Тюка, имеешь связи в правозащитных фондах и многим уже помогла выехать за границу! – сказал Абрам Моисеевич, опрокинув стопку беленькой.

Марфа Кондратьевна возмутилась:

– Я патриотка! Я не стану помогать Полине! Никогда! В душе я боготворю Россию! Я только ингушам и чеченцам помогаю уехать, но это другое дело – эти народы пострадали и пусть едут отсюда!

– Как же остальные народы в Чечне?! Все пострадали! – возразила я.

– Ты чудом спаслась, – поддержали меня Абрам Моисеевич и Рахиль.

– Именно! Мы с мамой знали чеченский язык, одевались, как велено по шариату. У мамы был муж-чеченец, двухметрового роста, с длиннющей бородой. Тех, кто оказался менее расторопным и находчивым, ждала страшная участь, – сказала я. – В каждом народе есть и герои, и негодяи. У нас негодяи подняли голову после Первой войны и стали истреблять земляков по национальному признаку. Махровым цветом расцвел геноцид во времена правления Масхадова! Убивали стариков, детей, женщин… Прямо приходили во двор и спрашивали, где здесь русские живут. Но были чеченцы, которые спасали и защищали русских соседей!