Ее кабинет, выходящий окнами во двор, доверху был завален книгами, игрушками, заставлен кадками с засохшими растениями, бутылками, пузырьками с лекарствами и ароматными маслами, а на экране стационарного компьютера с оглушительным грохотом шли виртуальные бои: танки стреляли по городам и селам.

Перед тем как уйти на протестный митинг, хозяйка дома настойчиво потребовала моего согласия три недели круглосуточно нянчить ее детей.

– Я скоро рвану в тюрьму к чеченцам. Подарки им повезу. А тебе за работу хорошо заплачу, когда вернусь. И маму твою сразу в столицу перевезу. Комнату для вас сниму. Обещаю. Дневники тебе помогу издать. Помнишь, ты писала про свои дневники в письме к Солженицыным? Это они меня попросили тебе помочь! Но сначала ты поработай на меня. Выходных не будет, – добавила Марфа Кондратьевна.

Помощи нам, выжившим на войнах в Чечне, оставшимся без жилья и имущества, не полагалось. Ни государству, ни правозащитным организациям, ни меценатам не было до нас – беженцев в родной стране – никакого дела. Те, кто постарше, сдавались и умирали на улице; те, кто помоложе, хватались за любую работу.

– Твое письмо в фонде Солженицына передали именно мне, – повторила Марфа Кондратьевна. – Теперь ты во всем зависишь от меня. Тебе все равно идти некуда!

Съев скромный завтрак – овсяную кашу на воде, – Лев Арнольдович, дети и я отправились гулять в Битцевский лесопарк.

– Негоже детям целый день у телевизора и компьютера проводить, – сказала я Льву Арнольдовичу.

Он меня поддержал.

– Спасибо за суп и за кашу, Полина! – выразил признательность хозяин дома. – Мы хоть горячего поели.

Большой компанией мы вошли в заснеженный лесной массив, у которого люди отвоевали территорию, поставив на границе парка скамейки и заасфальтировав ближайшие к домам дорожки. Вдыхая аромат елей, я поднималась вверх по тропинке и, держа за руки словоохотливых Любомира и Ульяну, размышляла над тем, что Марфа Кондратьевна не отправила меня за триста километров из столицы в деревню, как планировала изначально, а все-таки пригласила в Москву.

– В лесопарке нужна зоркость, в последние годы здесь десятки трупов нашли с проломленной головой, – сообщил Лев Арнольдович, отвлекая меня от тревожных мыслей. – Говорят, битцевского маньяка поймали, но нет-нет, а люди опять натыкаются на трупы. По моему мнению, у нас тут орудуют совершенно разные маньяки и у них есть преданные последователи…

– Может, не стоит тогда с детьми здесь гулять? – забеспокоилась я.

– Отчего же? Днем безопасно! Смотри, какие прекрасные железные мосты впереди! Это по ночам тут нельзя бродить.

Дети, развеселившись от свежего воздуха, бегали по лесной полянке среди высоченных корабельных сосен, упиравшихся макушками прямо в небеса. Христофор, не обращая внимания на мои замечания, колотил палкой брата и сестер. Любомир и Ульяна закрывали лица руками и пытались увернуться. Неповоротливая Аксинья, накутанная в несколько кофт и рваную малиновую куртку, издавала гортанные крики, мотала головой из стороны в сторону и то и дело получала от Христофора палкой по спине. Из-за лишнего веса кареглазая девушка не могла убежать от мучителя.

– Ты непохожа на других нянек, Полина, – задумчиво произнес Лев Арнольдович, не обращая на детей никакого внимания. – У нас за последнюю четверть века десять постоянных работниц сменилось. В основном это были деревенские девицы, полуграмотные. У тебя на войне тоже нормальной школы быть не могло. Ты хоть книгу в руках держала?

– Я сама пишу, – вырвалось у меня.

– А что ты пишешь?!

– С девяти лет дневники веду. В Грозном статьи писала, работала журналистом в газетах. В институте училась только на отлично, сейчас в университет перевелась…

– А что в юные годы читала? – помрачнел Лев Арнольдович.

– Льва Толстого, Василя Быкова, Ремарка, Томаса Манна, Карлоса Кастанеду.

– На кой черт тебе это?! – раздосадованно спросил он.

– Чтобы знать.

– Такой няньки у нас еще не было…

– Самообразование – великое благо.

– В твоем случае чтение приводит к ненужным мечтам и делает человека несчастным.

– Вы так думаете?

Лев Арнольдович нахмурился и дал наставление:

– Твое дело – за детьми смотреть, дом убирать, кошкам лоток чистить, а книги – это так, блажь. Оставь это другим, кому по судьбе предписано, кто литературные институты кончал. Ты работать приехала. Работы много.

В мои обязанности также входило по утрам собирать Христофора в школу. Просыпаясь, он начинал истошно орать, визжать, плеваться, стучал ногами по стене и упорно продолжал лежать.

– Показывай ему повиновение, Полина, ласково проси, – требовала Марфа Кондратьевна.

– Мы одеваем его лежа! – инструктировал Лев Арнольдович. – Ни в коем случае не возражай ему! Пусть думает, что он король. Так и есть! Надевай на него штаны и футболку, пока он лежит!

Девятилетний Христофор не скрывал удовольствия от подобного расклада, он рьяно колотил меня ногами и руками, и все, чего мне действительно хотелось, – это взять его за шиворот, отвести в ванную комнату и умыть холодной водой.

– Мы воспитываем Христофора в истинно христианском духе! – заверяла, блаженно улыбаясь, Марфа Кондратьевна, собирая сумки в дальнюю поездку.

– Идиоты! – шепнула Зулай, которой перепал от второклассника нехилый пинок. – Они вырастили наглого барчука без стыда и совести! В Чечне такого бы выпороли как следует, и этот чертенок стал бы как шелковый!

Я не могла не согласиться с землячкой, зная наши суровые традиции. Но здесь, в Москве, все было иначе.

– Ненавижу школу! – покрикивал Христофор. – Ненавижу церковь! Учителей и святош – ножиком порезать! Вжик-вжик!

– Нельзя, сыночек, Господь все видит, – добродушно увещевал сына Лев Арнольдович, лежа на раскладушке и прикрывшись «Новой газетой». – Ступай в кухню, Полина тебе чаю с молоком подаст!

– Не хочу чаю с молоком! Я хочу учителей и священников ножиком вжик-вжик! – надрывался Христофор, лежа на диване в гостиной, пока я застегивала на нем зимнюю куртку и завязывала шапку.

– Правильно, ты – завоеватель. Ты ведешь себя как победитель! – потакал сыночку Лев Арнольдович.

Одетый и обутый, Христофор в любой момент мог отказаться идти в школу. Тогда мне следовало раздеть сорванца и снова уложить на диван рядом с другими детьми. Если он милостиво соглашался посетить занятия, родители давали ему десять рублей.

– Дай десятку! Дай десятку! – требовал он.

– Другим людям моего сына не понять! – приговаривал Лев Арнольдович. – Христофор всего добивается силой. Это правильно! Наш мир – это мир силы!

Положение складывалось безвыходное, но я не смела жаловаться. Позади меня зияла пропасть. Некуда сделать шаг: ни родных, ни близких, ни помощи от государства. Помогать нам, беженцам, или слушать наши истории никто не собирался. Чтобы выжить, мне следовало проявлять ангельское терпение и незаурядные педагогические способности.

Зулай в связи с моим приездом днем старалась передохнуть, слоняясь по улице, а Лев Арнольдович уходил к друзьям. Все дети были на мне: младшие не ходили в детский сад, а больная Аксинья постоянно мыкалась по квартире, царапалась и с громким воем требовала еду. Уговорить ее надеть ночную рубашку было невозможно – любые вещи она рвала, предпочитая оставаться голой.

В два часа дня Христофор возвращался из школы. Его сопровождала специально нанятая для этого женщина. Она сетовала, что мальчик всю дорогу обзывался и бил ее ногами.

В присутствии отца Христофор, не стесняясь, кидался на сопровождающую с кулаками:

– Не сметь платить ей сто рублей, папа! Я хозяин! Я сам решу, сколько надо дать прислуге! У, дрянная старуха!

Лев Арнольдович сына не останавливал, хотя было заметно, что ему неловко от слез пожилой женщины.

– Мы гуляли в парке после уроков, – оправдывалась она. – Что же случилось?

– Скверный характер и бессовестное поведение, – не сдержалась я и, обращаясь к Христофору, потребовала: – Перестань сейчас же! Мне за тебя стыдно!

– Заткнись, чеченская рабыня! Что хочу, то и делаю, – огрызнулся мальчик, ликуя от собственной безнаказанности.

Снимая с него куртку, я несколько раз получила по рукам.

– Разве я не велел тебе шевелиться быстрей? – выпалил Христофор, а затем повернулся и крикнул сопровождающей: – А ты, старуха, мне надоела, пошла прочь, а то велю тебя высечь!

Лев Арнольдович, ссутулившись, протянул «старухе» сто рублей. Когда за ней захлопнулась входная дверь, он горько вздохнул, взял бутылку коньяка и ушел из квартиры.

Христофор с раннего детства привык повелевать прислугой – в их доме всегда жили батраки за еду.

– В моей чашке нет молока! Ну-ка добавь сахара, его вчера купили! Ты теперь моя рабыня! – покрикивал он, зашвырнув ранец с тетрадками на пианино.

Пожевав жвачку, Христофор начал крепить ее к заварному чайнику, найденному мной под газовой плитой и тщательно отдраенному. Грязная посуда накапливалась в доме со скоростью света, и едва я заканчивала ее мыть, нужно было вновь идти собирать по всем комнатам миски и чашки, одновременно подбирая пакеты от чипсов и сухарей и обертки от леденцов. Занимаясь уборкой, я не обращала внимания на Христофора. Тогда он пожевал вторую жвачку, обмотал ее вокруг сахарницы и показал мне язык.

– Из жвачки, как из пластилина, можно смастерить что угодно! – Я взяла из пачки новую жвачку и слепила из нее улитку. На крышке чайника улитка с рожками смотрелась отлично.

Христофор недоверчиво на меня покосился, но, увидев, что я говорю совершенно серьезно, выдохнул:

– Ух ты! Класс! – и, оставив меня в покое, убежал к Любомиру и Ульяне, которые смотрели мультики.

Не останавливаясь, я скребла и чистила грязный, запущенный дом. Намывая полы в коридоре, я услышала вопли и бросилась к детям. Христофор, весело смеясь, бросал в лицо младшей сестры кошек.

– Не нужно так делать, Христофор! Это глупая и опасная игра, – сказала я.

– Я москвич, а ты никто! Вон отсюда! – сразу нашелся Христофор.

– Все меняется, Христофор. Больше ты так делать не будешь, – сказала я, отобрав кошек и выпустив их в прихожую.

– Сука! – Христофор плюнул в меня.

– Стоп, Христофор! Хватит!

– Ты – сука! Я буду делать все, что мне вздумается! – разъярился Христофор и, схватив Любомира, ударил его головой об шкаф, а затем пребольно ущипнул Ульяну. Она громко заплакала. – Я буду делать что хочу! Захочу – убью их! Вначале Ульяну задушу, а потом Любомира зарежу, – громко орал Христофор. – И мне ничего за это не будет! Я – Завоеватель!

– Мне знакомы такие люди, как ты, Христофор! Ты хочешь быть главным и делаешь другим больно. Быть злым не значит быть сильным, в этом как раз твоя слабость, – спокойно объяснила я.

Взяв Христофора за руку, я вывела его из гостиной и закрыла дверь. Младшие опять уставились в телевизор.

– Подумай над своим поведением, – посоветовала я Христофору и продолжила мыть полы.

Христофор метнулся в комнату отца и вернулся оттуда с длинной упругой хворостиной, после чего стал бесстрашно хлестать ею меня по ногам.

– Вот тебе! – возмущенно кричал он. – Получай, сука! Изобью тебя, рабыня, а потом и мелким тварям головы откручу!

Ульяна и Любомир, услышав слова брата, отпрянули от экрана и заревели.

Восторгаясь собою, Христофор горделиво тряхнул каштановыми кудрями, но поскользнулся на мокром паркете и неловко упал. Было видно, что он сильно ушиб ногу и правую руку, в которой держал хворостину – она выпала из его пальцев. Лицо мальчика исказилось от боли.

– Видишь ли ты в своем падении Божественное провидение, Христофор? – вкрадчиво поинтересовалась я. – Так и будет с тобой происходить, пока не научишься быть человеком.

– Ах так?! – завизжал Христофор и, прихрамывая, заковылял в комнату отца.

Выражение его миловидного лица приобрело настолько свирепое выражение, что невольно почудилось, будто это и не ребенок вовсе, а самый настоящий монстр из геенны огненной, вселившийся в тело мальчика.

– Он пошел Аксинью бить, – сквозь слезы сказала Ульяна. – Спаси ее, тетя Полина! Он сейчас ее страшно изобьет! Он всегда так делает, когда злится.

– Пойдемте к ней, – позвала я младших детей.

Ульяна и Любомир помчались вслед за Христофором в небольшую комнатку, где вместе с отцом ютилась несчастная Аксинья. Больная безмятежно дремала на матерчатом топчане рядом с раскладушкой.

Христофора трясло, он лихорадочно что-то искал. Открыв глаза, Аксинья издала рык и, заметив брата, опрометью убежала в ванную. Подняв с пола гитару в подарочном чехле – из игрушек на полчаса, – Христофор открыл одну створку окна.

– Сейчас брошу ее вниз, и гитара, которую купила мама, разобьется в щепки! – возликовал он. – Папа вернется, и я скажу, что это сделала ты, рабыня! Мало тебе не покажется! Я тебе устрою…

Любомир и Ульяна испуганно обняли друг друга. Я подошла и заглянула Христофору в глаза:

– Давай, Завоеватель, открывай окно шире! Вторую створку тоже! Живо!

Он недоуменно покосился на меня:

– Зачем это еще понадобилось?

Подойдя к письменному столу Льва Арнольдовича, я сгребла блокноты, записки и несколько книг. Положила сверху них часы и очки.

– Ты что хочешь сделать, нянька?! – в ужасе вскричал Христофор.

– Я швырну это все вслед за гитарой! А когда придет твой отец, скажу, что это твоих рук дело. Посмотрим, кому он поверит! – невозмутимо сказала я.

Мы стояли друг напротив друга, и никто не собирался уступать.

Христофор задохнулся от возмущения и захлопнул окно. Швырнув музыкальный инструмент через всю комнату, он пригрозил:

– Я закричу! Завизжу!

– А я еще громче могу! Давай на раз-два-три? – предложила я.

– Ты тварь!

– А ты, хоть и маленький, но уже подлец и лицемер!

Христофор, побагровев от злости, подбежал ко мне и замахнулся кулаком:

– Я тебе вмажу!

Я встала в стойку и ответила:

– А я дам тебе сдачи!

После этого Христофор мгновенно сник, повалился на пол и замолчал.

Я вышла из комнаты, держа за руки Любомира и Ульяну. Дети в прихожей начали меня обнимать.

– Спасибо, тетя Полина! Ты нас спасла! Ты спасла Аксинью!

Пришлось забросить уборку. Открыв «Книгу джунглей», я стала читать малышам первую главу о «лягушонке» Маугли.

Минут через сорок в гостиную постучал Христофор.

– Я больше не буду делать гадости. Можно и мне послушать, няня Полина? – спросил он.

– Добро пожаловать, Завоеватель, – позволила я.

Зулай и Марфа Кондратьевна на поезде отправились в тюрьму к объявленному террористом мужу гостьи из Чечни и его боевым товарищам. Правозащитный фонд выделил деньги на дорогу в Магадан и на подарки для осужденных.

Лев Арнольдович, воспользовавшись отсутствием супруги, зачастил на десятый этаж к соседу Вахтангу Давидовичу – грузному лысоватому мужчине, похожему на взъерошенного барсука. Старый москвич с корнями из солнечной Грузии постоянно искал, где можно выпить, и выпрашивал деньги на издание своих виршей. Он тщательно скрывал инвесторов даже от лучшего друга. Сколько Лев Арнольдович ни расспрашивал, Вахтанг Давидович всегда отшучивался, опасаясь конкуренции.

Лев Арнольдович тоже баловался стихотворчеством, правда, писал в стол. С Вахтангом Давидовичем они бутылками осушали грузинские вина и армянский коньяк, а на меня бросали детей не только Марфы Кондратьевны, но и шестерых малолетних внуков старика соседа.

– Мы с Вахтангом Давидовичем приложимся к ароматной жидкости, взалкаем божественного нектара, – загадочно бормотал Лев Арнольдович. – А ты, Полина, убирай дом и за детьми прилежно следи!

Итого детей у меня становилось девять плюс Аксинья с особенностями развития.

Дочь Вахтанга Лариса до тридцати лет не была замужем, а потом встретила афганца Халила, приехавшего в Москву за лучшей долей. Афганец отрекся от ислама, за что его на родине могли убить. Семья Ларисы слыла верующей и приняла зятя-христианина, тем более что с Вахтангом Давидовичем Халил быстро нашел общий язык через любовь к горячительным напиткам. Супруга Вахтанга Давидовича страдала мигренью и за внуками смотреть не могла. Лариса и Халил частенько пропадали на заработках, пытаясь прокормить детей, которых послал им Бог: два раза двойняшек и двух погодков. Супруги ютились в тесной квартире вместе с родителями.

– Стоим в очереди на квартиру как многодетная семья, но ничего нам не дают, – сетовала Лариса, в час ночи забирая от меня сыновей.

На рассвете раздался звонок – ожил стационарный телефон, валявшийся среди блокнотов и книг в глубине коридора. Зулай позвонила из поезда, желая меня предупредить: по кодексу чести на Кавказе так обязан сделать каждый, если его земляк в опасности.

– Полина, мы с тобою родом из Чечни, мой долг – защитить тебя. Никому в семье Марфы Кондратьевны не доверяй. Хозяин дома – такой же притвора, как его сын Христофор! Сама не знаю, куда от них сбежать! Мне некуда. Я боюсь потерять ребенка рядом с дьявольским Христофором!

– Ничего, не волнуйся, Зулай, за три недели, пока вас с госпожой Тюкиной не будет, я постараюсь перевоспитать его, – пообещала я.

– Не забывай гонять детей в ванную, они не приучены к чистоте, чуть зазеваешься, они уже вшивые и с глистами!

– Неужели все так плохо?!

– Да! И с родителями такая же беда. Христофор просто исчадие ада!

– Он станет лучше.

– Не верю, Полина! Это еще никому не удалось.

– Я попробую.

– И отца его попробуй исправь. Христофор берет с него пример…

В трубке слышался стук колес, проникавший в наш разговор, но едва в него вклинился вопросительный возглас Марфы Кондратьевны, как Зулай испуганно замолчала и отключилась.

Оторвав Ульяну и Любомира от телевизора, я показала им букварь, и за пару дней мы выучили названия некоторых зверей и птиц. Дети совершенно не были подготовлены к поступлению в первый класс.

После обеда, во время которого, за неимением других продуктов, подавалась гречка, посыпанная сахаром, я украдкой делала записи в тетрадь.

«Привет, Дневник!

Я попала в удивительное место, где обитают то ли блаженные, то ли другие ментально люди. Они не признают порядок, живут в хаосе и, похоже, счастливы. Мне хочется верить, что хозяйка дома – Марфа Кондратьевна – не обманет нас с мамой и поможет переехать в Москву. В селе Бутылино, где мама ютится в коммуналке без удобств, не прекращаются угрозы. Маме не прощают рассказов о чеченской войне и погибших мирных жителях.

Лев Арнольдович рассказал, что пенсии и пособия на детей в столице в несколько раз больше, чем на периферии, главное – московская прописка. Поэтому у него и у Марфы Кондратьевны есть время заниматься правозащитной деятельностью и официально нигде не работать. Его супруге принадлежат три квартиры в столице, две из которых она сдает, а в одной они живут и принимают гостей с Кавказа.

Мама в администрации Бутылина предупредила, что уедет в Москву. Ей заранее отключили электричество, воду и газ. Холода в этом году обещают в ее краях суровые, а все коммуникации перекрывают минимум на три месяца. Маме пришлось подписать добровольное согласие.

Также мама продала шифоньер и кровать, чтобы накопить деньги на билет до Москвы. Она спит на полу, мерзнет и ждет сигнала отправляться в путь. Полина».

Вечером Лев Арнольдович, удобно устроившись на раскладушке, читал «Новую газету» и пил коньяк через яркую соломинку синего цвета. Аксинью он запер в кладовке: она рычала, и были опасения, что изобьет детей.

Ульяна и Любомир вместе с сыновьями Ларисы сидели вокруг меня в гостиной; я штопала дырявые носки, найденные в корзине для грязного белья, и рассказывала детям сказки Шарля Перро. Повезло, что я захватила с собой в поездку иглу и нитки, – в доме Марфы Кондратьевны подобного инвентаря не держали.