А. П. Гришкевич^[23]. «Они собирали карточки… и распределяли хлеб среди дистрофиков»

«Немцы стреляли регулярно, через каждые полчаса ‹…› “Мне уже не нужно хлеба. Я умираю” ‹…› Они собирали карточки, шли в магазин и затем распределяли хлеб среди дистрофиков ‹…› Непогребенных трупов здесь сотни, и с каждым днем их становится больше ‹…› “Ну подожди же, накручу я сейчас управхозов и комендантов” ‹…› “Я бы и человечину ела, если б не боялась ответственности”. ‹…› “Сколько ваших людей погибло?.. Ни одного… Они же работают у пищи…”»

6 сентября 1941 года я, как обычно по субботам, поехал домой помыться и переодеть белье. Уже на Прогоном переулке я почувствовал в поведении людей что-то необычное. Все спешили к трамваю, одни бегом, другие под тяжестью тюков, мелко и быстро семеня ногами. Люди были напуганы.

Я поспешил к дому. Только успел спуститься с горы на Прогонном переулке, как в метрах 150 раздался сильный взрыв. Инстинктивно нагнулся к земле и правильно сделал – над головой с визгом пролетел кусок металла. Поднялся и сразу же был засыпан землей и грязью. Отряхнувшись, побежал к дому.

Около дома [№] 9 собралась небольшая толпа любопытных. Снаряд упал между домов, повредив их осколками. Невдалеке лежал разорванный осколками мальчик. Рядом с домом стонали две раненые женщины. Дом оказался закрыт. Все жильцы прятались в выкопанной во дворе щели. Там я увидел своих. Они были напуганы и ошеломлены. Чтобы хоть как-то ободрить их, рассказал анекдот. Не помогло. Вдруг в сотне метров от нас вновь упал снаряд. Дзинькнули стекла. Наступила жуткая тишина, а затем раздались стоны и крики. Значит, опять кого-то ранило.

Отыскал мать. Она ухватила меня за пальто и не отпускала от себя, хотя я никуда и не пытался уйти. Оказывается, немцы уже дали восемь выстрелов по заводу им. Ленина. Ни один из них в цель не попал. Правда, на территории завода два снаряда разорвались – один на шихтовом дворе, другой в медпункте. Все это объяснила мне мать, путая слова и названия. ‹…›

Немцы стреляли регулярно, через каждые полчаса. В перерыве между выстрелами народ выбирался из траншей, бежал на место разрыва и оказывал первую помощь пострадавшим и через 25 минут снова забирался в укрытие.

Наш дом и траншея оказались на пути между стреляющим орудием и заводом. Снаряды рвались вокруг дома, срывали крыши, повреждая квартиры. Всего за вечер пострадало 34 человека.

Уговорил мать срочно перебраться, захватив ценные вещи, к Добычину и там остаться несколько дней.

В 9 [часов] вечера направился к Смольному. Выстрелы раздавались все чаще. Только успел пройти сталелитейный цех, находившийся рядом с улицей, как раздался взрыв. Разворотило всю мостовую и заводской забор, цех остался невредим.

На трамвайной остановке собралась толпа с узлами и чемоданами. Все стремились перебраться в Петроградский район. Трамваи задерживались. Дошел до Смольного пешком.

* * *

Ноябрь [1941 года]. Это рассказала мне мать одного моего товарища.

«Я возвращалась из Володарского райисполкома, еле передвигая ногами, думала: вот дойду до магазина и куплю себе хлеба. Страшно хотелось есть, нет, не есть – жрать. Казалось, съела бы любую пищу.

Впереди меня так же медленно шел молодой человек. В его обессиленной походке чувствовалась большая усталость. Он был хорошо одет: кожаное пальто, фетровые бурки, котиковая шапка. Наблюдая за его движениями, я перестала следить за своими переживаниями. Человек дошел до столба, прислонился к нему спиной и секунду спустя пополз вниз.

Я подошла к нему:

– Вставайте, гражданин.

Он безразлично взглянул на меня:

– Не могу подняться. Не ел уже два дня. Потерял карточки.

– Поднимайтесь, возьмите себя в руки. – Подняла его, взяла под руку, потащила. Он немного ожил и даже попробовал пошутить:

– Вы смерть тащите, а не меня.

– Вот дойдем до магазина, – внушаю ему, – выкуплю хлеб, и вы поедите. Хоть всего 125 г, но все же дойдете до дома.

Так шли мы с ним километра полтора. Вот уже и магазин виден. Остались какие-нибудь 30–40 шагов. Внезапно мой спутник осел. Пробовала удержать его, но сил не было.

– Поднимайтесь. Вот уже и магазин.

Мой молодой спутник прошептал:

– Мне уже не нужно хлеба. Я умираю. Большое спасибо вам… Прощайте.

С помощью прохожих общими усилиями втащили его в магазин. Прибывший на место врач развел руками: “Ничем не могу помочь”».

* * *

Январь 1942 [года]. На фабрике «Рабочий» много больных. Болезнь эта по-ученому называется дистрофия – этим мудреным словом прикрывают голод и истощение. Но прикрыть голод невозможно, как нельзя, например, скрыть воду в кулаке. А скрывать надо: нельзя допустить паники – одного из опаснейших врагов всякой организации. И партийное руководство, весь актив фабрики знает это. Люди жертвуют собой, но не пускают панику в цеха. ‹…›

В партийный комитет прибежала женщина. Секретарю тов. Глазамицкой она что-то тревожно шепчет на ухо, боясь, что я, посторонний незнакомый человек, услышу. Когда женщина вышла, Глазамицкая рассказала следующее:

«Сегодня на разборке уткá свалилось несколько женщин. Все, что можно было сделать, столовая сделала. Она сознательно обворовала рабочих и упавших подкормила. Сейчас эти женщины лежат в кабинете начальника цеха.

Этот товарищ, что прибегала ко мне и шептала на ухо, рассказала, в ткацкой фабрике произошел такой же случай. Я не знаю, что делать, так как в столовой ничего нет. Да и не можем систематически “обворовывать” работниц для “дистрофиков”. Придется мобилизовать коммунистов».

Оказывается, на фабрике уже не первый раз проводят такие мобилизации. Она заключается в том, что сама Глазамицкая, директор тов. Юрков, технорук Леновский, секретари цеховых партийных организаций самостоятельно отказываются от своей нормы хлеба. Они собирали карточки, шли в магазин и затем распределяли хлеб среди дистрофиков.

Такая же мобилизация была проведена и сегодня, в ней своей карточкой участвовал и я. ‹…›

* * *

Январь [1942 года]. На Волковском кладбище. ‹…› На улицах, прилегающих к погосту, можно найти множество «подкидышей». Одни завернуты, как мумии, другие просто в рабочих костюмах, третьи, что очень редко, в гробах или ящиках подброшены к домам, завезены во дворы, а некоторые валяются на середине улиц. Сколько труда нужно приложить, чтобы убрать этих «подкидышей». Сколько надо иметь наглости, чтобы бросить, как собаку, своего близкого человека. ‹…›

На кладбище огромное скопление мертвых. Они всюду – между могилами, на тропинках и дорожках. ‹…› Непогребенных трупов здесь сотни, и с каждым днем их становится больше. К ним уже многие привыкли. На кладбище толкутся десятки мародеров. Подойдут сумерки, они примутся раздевать трупы. Здесь же новоявленные могильщики, спекулируют на бессилии людей. За выкапывание ямы они требуют с несчастных близких умершего по 600–700 рублей или килограмм хлеба и 250 рублей. На кладбище слышен легкий гомон торгующихся. Иногда слышны рыдания. Но это не тоска по ушедшему, а выражение бессилия людей, неспособ[ных] ни заплатить бешеные деньги за могилу, ни самим ее выкопать. ‹…›

Администрация кладбища в лице двух полуживых людей старается навести порядок, но это им почти не удается. Она организовала рытье могил (траншей) экскаватором, мобилизовала с помощью Московского райкома ВЛКСМ комсомольцев на уборку трупов. Но трупов все еще очень много. Чтобы их убрать с глаз, молодежь сняла с церковки крышу и сложила в церквушке штабель из человеческих тел. Страшно.

* * *

4 февраля [1942 года] с секретарями Смольнинского райкома Кузьменко и Стельмаховичем и председателем райисполкома Шахановым едем по Калашниковой набережной. Шаханов смотрит в окно машины и вдруг принимается громко считать:

– Один, три, пять…

Кузьменко, не сбавляя хода (он правил машиной) решительно заявляет:

– Голову нужно оторвать за такие вещи.

– За какие? – спрашиваю.

Стельмахович поясняет:

– Шаханов считал подкинутые трупы. Люди не довозят до кладбищ своих близких и подбрасывают их у Кировского комбината.

Шаханов ругается:

– Ну, подожди же, накручу я сейчас управхозов и комендантов. ‹…›

Наутро возвращался в Смольный по это же дороге. У Кировского комбината по-прежнему лежал труп мужчины в рабочем комбинезоне. Он без сапог и шапки. Позвонил Шаханову. ‹…›

5 февраля [1942 года] рассказал Кожемякин Т. А.:

«Встретил знакомую молодую женщину. Разговорились о жизни. Она сетует на трудности:

– Одно время хорошо мне было. В нашей квартире водилось много крыс и мышей. Я ставлю на них капкан и мышеловки, и таким образом мы (у нее двое детей) каждый день ели дичь. А сейчас вся эта дичь перевелась. ‹…›

– Слушай, неужели ты до этого дошла?

– Я бы и человечину ела, если б не боялась ответственности».

* * *

5 февраля [1942 года] заместитель председателя СНК СССР т. А. Н. Косыгин вызвал к себе директора треста ресторанов и столовых Фельдмана и спросил:

– Сколько ваших людей умерло или заболело от истощения?

– Ни одного… Они же работают у пищи.

– Хорошо. Значит, это народ стойкий? – спросил, улыбаясь, Косыгин.

– Да…

А. Ф. Евдокимов^[24]. «Кто будет жив, тот никогда не забудет эти дни…»

«Нашел на полу сопревшую шелуху от свеклы и картошки. ‹…› Свои карточки я передал М. Жить стало легче ‹…› Прибавили хлеба. Выписался с бюллетеня. Хотя и очень слаб, но решил идти в цех. В 6 часов 15 минут раздался ужасный взрыв. ‹…› В технологической фазе № 17 умерли рабочие Кузьмин и Иванов. ‹…› За эту зиму я похудел на 13 килограммов. ‹…› Тов. Сталин приказал разгромить врага в 1942 году. ‹…› В городе много овощей, и я имею возможность покупать их по дешевке. ‹…› 19 января 1943 года. Настал и на нашей улице праздник. ‹…› Вновь копаю огород. ‹…› Свершилось! ‹…› То, на что мы надеялись, о чем мечтали, ради чего мы терпели голод и холод, теряли родных и близких, работали и сражались, наконец стало явью».

26 октября 1941 года

Какая-то апатия, вялость и дряблость овладели мною. Устал или ослаб? И то и другое. ‹…›

За сутки я могу получить в столовой только одну тарелку чечевичной похлебки и котлетку без гарнира с воробьиное яйцо. Дома абсолютно ничего нет. Даже не на чем согреть чашку кипятку.

7 ноября 1941 года

Сегодня мы не работаем. Ничего не ел. Столовая закрыта. Сейчас 6 часов вечера. Буду топить печь и варить щи. Сберег несколько листов капусты, которые мне дал мой мастер В-н. Вчера он принес мне несколько картофелин, но я не утерпел и вчера же их съел.

15 ноября 1941 года

Ничего из продуктов даже по карточкам невозможно найти. В моей мастерской вчера раздуло двух человек, сегодня еще два упали. В заводской столовой, кроме тарелки бульона из хряпы, уже больше ничего не дают. В сутки более 50 копеек невозможно потратить.

21 ноября 1941 года

Рабочие валятся с каждым днем все больше и больше. Вчера в бригаде Н-ой не вышел ни один человек. Вся бригада обессилила и заболела.

30 ноября 1941 года

Ох ты, голод, голод! Как тебя только пережить. Кто будет жив, тот никогда не забудет эти дни и всегда будет знать цену жизни. С голоду опухло почти все население. С улиц исчезают лошади, кошки, собаки. Особенно умирают дети.

Сегодня из тринадцати человек бригады на работу вышли только трое. Десять человек свалились, а одиннадцатый упал в мастерской до обеда.

В столовой бывает только крупяной суп по 8 коп. или щи из свекольной хряпы – 17 коп. Две тарелки не дают.

Придя домой, не мог лечь спать. Упадок сил. Температура 35,4 градуса. Ноги опухли, стало пухнуть лицо.

Нашел на полу сопревшую шелуху от свеклы и картошки. Хорошо отмыв и сварив, с аппетитом съел две тарелки. Это еще хорошо, но и этого больше нет.

2 декабря 1941 года

Сегодня узнал радостную весть. Рабочим вредных фаз будут давать дополнительное питание. Всем остальным рабочим будет второе.

5 декабря 1941 года

Сегодня я наблюдал ужасную картину. Выходя из столовой, споткнулся о ноги сидящего старика. Он бессильно полулежал у стены, выбирая из помойного бачка грязные конские кости, и с волчьей жадностью грыз их дряблыми зубами. Это ужасно, но это продлит его жизнь еще на несколько дней.

За ноябрь на продуктовые карточки ничего не мог выкупить. Карточки я передал М. Кроме пяти банок шпрот и пол-литра подсолнечного масла, она мне не принесла ничего. Таким образом, она отняла у меня всю норму рыбы, 0,5 кг мяса, 1,5 крупы, 350 г масла, пиво, вино и другие продукты. Она по отношению ко мне поступила подло, зато продлила жизнь двоим своим детям и себе. На первую декаду декабря из продуктов еще ничего не дают.

18 декабря 1941 года

Голод свирепствует. Народ падает, как отравленные мухи; валятся на ходу и больше уже не встают. Хоронят без гробов. Умерли мои лучшие рабочие А. Кузьмин, Баболин, Кузнецов. Боюсь за себя. Впервые подумал, что больше двух недель никак не продержусь. Хочется жить. Очень не хочется умирать, а смерть близка.

21 декабря 1941 года

Умерла Дюбкова. Ночью из 15 человек на работу пришли только мастер Гончарюк и уборщица. Все рабочие опухли, не могут прийти в цех. Вчера из восьми человек упали трое. Отправил на трехтонке в поликлинику.

Не могу ходить. Подламываются ноги. Вздуло живот, кружится голова, темно в глазах. Неужели настал мой черед?

24 декабря 1941 года

В цеху сейчас работаю и днем, и ночью. Домой ходить некогда. Работаю начальником мастерской и заменяю Статникова и Клебанова. И тот, и другой больны от голода, а мастера исчезают каждый день. Из шести имеющихся в моем распоряжении мастеров трое свалились. Пахомов, Смыслов и Поляков умерли. Сегодня из нашего цеха умерло 8 человек.

Живу в цехе. До 1 января домой пойти, пожалуй, не удастся. Как хочется жить. Только бы не заболеть и не упасть.

1 января 1942 года

Жить стало легче. Прибавили хлеба. Теперь я уже получаю по 350 г. Это уже хорошо. Тем более что в столовой обеды резко улучшились. Мы спасены – смерть была близка. Сегодня на моих глазах умер в цехе один рабочий. Это ужасно.

24 января 1942 года

Трамваи так и не ходят. По-прежнему молчит радио, нет света, нет воды, газеты и письма не носят – живем словно на дне фантастических трущоб. Надеюсь, и для меня наступят дни, когда все это будет вспоминаться как что-то нечеловеческое, неповторимое, однажды геройски пережитое. Как бы скорее всему этому конец. Хочется отдохнуть, хочется еще пожить.

24 января 1942 года

С сего числа прибавили по 50 г хлеба. Теперь получаю уже 400 г настоящего по качеству хлеба.

3 февраля 1942 года

Кружится голова, трудно ходить и не могу стоять (не могу стоять более трех минут). Если суждено упасть, передайте эти записки моей жене. Она должна знать, что и в последние минуты жизни в сердце я с ними.

12 февраля 1942 года

Сегодня проходил мимо кладбища. Я увидел ужасную картину. В яму, вырытую взрывом динамита, было набросано больше сотни ожидающих погребения трупов. Сегодня ночью таким же взрывом их накроют землей, и это будет их вечная могила. Рядом с ямой в беспорядке валялись голые мертвецы без ног, рук, голов, но более всего без мягких мест. Часть трупов завернуты в мешки и простыни (очевидно, они имели родных). Таких бесхозных мертвецов я насчитал более семидесяти штук. Дело было к вечеру, но трупы продолжали подвозить.

13 февраля 1942 года

С 11 февраля прибавили по 100 г хлеба. В магазине стали давать крупу и другие продукты. ‹…›

В связи с надбавкой хлеб у спекулянтов подешевел. Вместо 800 руб. за килограмм можно найти за 500. Папиросы, пачка, 150 руб., спички, коробка, 10 руб. Продажа без всякого стеснения здесь же, в магазине или около него. Спекулянты набивают карманы. На Ржевке, Пороховых на углу улиц или в магазине образовались толкучки, и такие многолюдные, что не уступают подчас барахолке 1935 г.

Для жителей города положение резко улучшилось; для рабочих нашего завода нет. Последнее время большинство рабочих получали в цеху по два обеда без всякого выреза [талонов]. Сейчас обеды только на вырез. Мое самочувствие стало лучше.

Вновь заговорило радио. Усилилось движение автотранспорта. Город заметно начал оживать.

Умерли Ковенчук, Петя Кудрявцев, Ваня Голубев, Худоба, Егоров и многие другие из моих близких друзей. В цеху работать почти не с кем.

В бараке № 1 завода № 5 рабочий Барановский задушил свою жену, один ребенок умер с голода, другого он убил и наполовину съел. Барановский арестован и через день, сойдя с ума, умер сам.

Случаи продажи человеческого мяса и поедания мертвецов и своих детей резко стали учащаться. Кошек и собак в городе давно нет, и их так же ценят, как и хлеб.

27 февраля 1942 года

Купил еще буханку хлеба. Всего проел уже на хлебе около 1500 руб. Денег больше нет. Жить не на что. Могу считать, что за эти 1500 руб. я купил себе жизнь. Я спас себя. Чувствую себя хорошо. Силы восстанавливаются.

11 марта 1942 года

Заболел 8 марта. Будучи дежурным по цеху, я почувствовал себя слабо и очень скверно. В 9 [часов] вечером была температура 39,2. Всю ночь мучил понос. Пытался вынести болезнь на ногах, но почувствовал свое бессилие. Сегодня большой упадок сил (температура 35,1). Пошел к врачу. Доктор Панина выдала бюллетень и, кроме сухарей да рисового отвара, есть ничего не велела. Интересно, откуда сейчас я могу достать рис или тех же сухарей? Вот формалисты-лекари. Их дело сказать да написать, а лечиться все же изволь сам. Раз так, значит, буду лечиться своими средствами.

19 марта [1942 года]

Выписался с бюллетеня. Хотя и очень слаб, но решил идти в цех. Работал хорошо, чувствовал себя нормально.

20 марта 1942 года

Сегодня у меня выходной день. Выходной для меня, как правило, день голодовки. Обедов в 40-й столовой не дают (нет прикрепления), и приходится жить на сухомятке. Но сегодня я не голодаю. Сыт, как говорят, по горло. В переводе на рыночные цены я проел:

хлеба 2 кг – 600 руб.

масла 200 г – 300 руб.

песок 300 г – 300 руб.

Итого 1200 руб. за один день.

Вот сколько стоит человеку жизнь и как можно быстро разбогатеть, будучи шкуродером. А шкуродеров развелось последнее время очень много и торговля с рук процветает не только на рынках, но у каждого магазина и даже на площади Ржевке.

21 марта 1942 года

Погода ужасная. Ветер, вьюга да ржавый мороз. Несмотря на солнце, невозможно идти, не укутавшись и не подняв воротник.

Такую погоду впору иметь суровому январю. Вот это март, черт бы его побрал.

Получил от жены письмо, она его написала 18 февраля. Ей стало известно, что жизнь в Ленинграде связана с большими лишениями, я ей об этом не писал. Да, Граня, если бы ты могла (и была способна) почувствовать, как я борюсь за жизнь, ты бы никогда не захотела отравить мне хотя бы одну минуту этой жизни. А ведь в самые суровые, в самые тяжелые минуты я и во сне, и наяву был только с вами, только, Граня, с тобой. Только теперь, Граня, понял, как я тебя люблю. Как привязан к тебе.

29 марта [1942 года]

Ночь сменилась ужасным днем. С вечера противник начал обстрел района, нащупывая наш завод. Снаряды рвались все ближе. Будучи дежурным по цеху, выставил около зданий посты, проверил маскировку и под утро лег спать. Стрельба продолжалась.

В 6 часов 15 минут раздался ужасный взрыв^[25]. В конторе вылетели стекла, сорвало рамы, двери разлетелись в щепки. Я остался невредим. Взрывы, сотрясающие землю, повторились несколько раз. В направлении пятого завода поднялся столб огня и дыма. Распорядился о выводе людей и обошел цех и был поражен масштабами разрушений.