Среди большого количества новых публикаций отечественных востоковедов представляемый труд, подготовленный коллегами из Санкт-Петербургского университета, заслуживает особого внимания. Прежде всего отметим, что составители и научные редакторы книги не ограничились учеными кадрами Северной столицы России (Восточный факультет СПбГУ и Институт восточных рукописей РАН) и привлекли целый ряд ведущих ученых и преподавателей московских вузов. Другое важное обстоятельство состоит в том, что эта книга дает не только возможность получить достаточно полное представление о направленности и методике их работ, но и позволяет продолжить наши общие раздумья относительно прошлого и будущего ориенталистики.
Интерес к Востоку, родившийся в ходе долгой богословской полемики приверженцев христианства и ислама, был усилен в XVI в., с одной стороны, страхами европейских обывателей перед грядущим нашествием «богомерзких агарян», а с другой – предприимчивостью, свойственной первым поколениям людей Нового времени, которые были готовы ради мифических богатств Востока отправиться в дальние океанские плавания. В конечном счете сложилась благоприятная среда для появления первых изысканий, посвященных восточному миру. Вполне понятно, что такие работы имели сугубо филологическую направленность, поскольку предполагали изучение арабского, турецкого, китайского и других ориентальных языков. Знакомство с ними позволило в дальнейшем европейским ученым ХVI-ХVII вв. познакомиться с письменными памятниками восточных народов, получить некоторое представление об их истории и культуре.
С развитием торговых и политических контактов с различными странами Азии, а потом и Африки объем знаний о них у европейцев эпохи Просвещения существенно возрос, что способствовало появлению первых попыток систематизации полученных сведений и осмысления на их основе роли и места Востока в развитии человечества. В силу историко-культурной направленности подобных исканий они были обращены к прошлому и вполне естественно выделяли традиционализм в качестве фундамента формирования культурной, социальной и иной специфики Востока как особого культурно-исторического ареала. Тем самым Восток в глазах просвещенных европейцев проигрывал Западу, который в Новое время выступал в виде центра политических, экономических и интеллектуальных перемен, новых интересов и устремлений. Подобные «европоцентристские предрассудки», о которых с такой горячностью и в столь пессимистической тональности говорил Эдвард Саид, должны были в конечном счете определить и проколониальную направленность академической ориенталистики XIX – начала XX в. Не только востоковеды-практики, но и серьезные университетские ученые воспринимали колониальную политику своих правительств как «бремя белого человека», как обязанность помочь отсталым обществам Востока выйти на прямую и ясную дорогу прогресса. Нельзя не согласиться с мнением, высказанным в том числе и на страницах этой книги, о том, что с начала XX в. ведущие акторы колониального передела Востока – Великобритания, Франция, Германия, Италия – утверждаются в качестве главных европейских центров ориенталистики.
Что отличает современное востоковедение? Отвечая на этот вопрос, авторы книги убедительно показывают, что изменился прежде всего ракурс научных исследований, в центре которых теперь находятся процессы, происходящие в современных восточных обществах. Подобный сдвиг от прошлого к настоящему стал возможным благодаря приобщению к изучению указанных явлений широкого круга ученых самых разных специальностей. Среди них оказались не только представители традиционных гуманитарных дисциплин (историки, литературоведы, языковеды, философы), но и экономисты, правоведы, социологи, политологи, психологи, искусствоведы, специалисты по международным отношениям. Иными словами, востоковедение, а вслед за ним и африканистика превратились в междисциплинарные области знания, что позволяет не только глубже понять восточную и африканскую действительность, но и дать ей принципиально иную оценку. Думается, что подобная констатация вполне соответствует ситуации в научном мире, где наиболее важные открытия сегодня происходят на стыке разных направлений исследований фундаментальной и прикладной науки и техники. Более того, авторы книги уверены, что современное востоковедение также в состоянии обрести «надотраслевой» научный уровень и претендовать на статус фундаментальной гуманитарной науки или, по крайней мере, координатора тех научных отраслей, которые в какой-то степени связаны с изучением азиатско-африканского мира.
Вторая часть книги, посвященная обзору концепций и методов научного исследования в востоковедении, должна показать читателям, в какой степени оправданны высказанные прогнозы. От себя замечу, что личный опыт общения с представителями фундаментальных гуманитарных дисциплин пока не убедил меня в том, что последние готовы признать за востоковедением (а равно и за африканистикой) как за наукой нового поколения лидирующую роль в обобщении и обновлении представлений человека о самом себе и о мире в целом.
Говоря о второй части книги, хочу заметить, что она распадается на два раздела. В первом внимание сосредоточено на тех концепциях, которые должны бы повысить роль современного востоковедения. Авторы, несомненно, правы, когда говорят об ограниченных возможностях цивилизационной или миросистемной парадигмы, предлагая дополнить их методикой регионально-цивилизационных исследований и постулатами о межцивилизационном и межкультурном взаимодействии, которые больше отвечают пониманию тех перемен, что происходят в азиатско-африканском мире. Потенциально перспективными с научной точки зрения выглядят геополитические и геокультурные подходы к осмыслению роли современных восточных обществ.
В другом разделе сосредоточены работы, написанные в традициях классического востоковедения и обращенные к прошлому Востока, но оно рассматривается под углом новых концептуальных взглядов, нового инструментария, заимствованного из других наук и адаптированного к восточным реалиям.
Как бы ни были интересны материалы второй части книги, они все же показывают, что нынешнее концептуальное осмысление востоковедением перемен в странах Азии и Африки и в мире в целом еще отстает от понимания сложных проблем, которые ставит перед учеными новое столетие. Значит, те, к кому обращена настоящая книга, и те, кто еще «учится на волшебника», должны вслед за нами работать над поиском более адекватного осмысления пути развития востоковедения.
Это непростая задача. Сам Восток не только пространственно и демографически велик, но и очень неоднороден. Отсюда и трудности для прогнозов. Ведь в нем сохраняются реликты отдаленного прошлого, существует большая группа стран догоняющего развития и есть такие государства, которые определяют меняющееся лицо человеческой цивилизации. Не очень ясно, что может объединять столь разные сегменты восточного мира. Однако ясно, что прежняя характеристика Востока как части человечества, где господствует традиционализм, сегодня не работает. Потенциал развития современного азиатско-африканского мира ничуть не меньше, чем у ведущих держав Запада.
М. С. Мейер
Кажется целесообразным еще раз2 обратиться к месту востоковедения в ряду других фундаментальных наук. Авторы данного труда исходят из того, что востоковедение представляет собой комплексную междисциплинарную гуманитарную науку – амальгаму целого ряда подходов: филологического, исторического, антропологического и др. Это именно амальгама, сплав, а не конгломерат разных наук, объединенных объектом анализа – Востоком.
Чтобы более четко представлять себе специфику востоковедения, полезно рассмотреть по отдельности составляющие сформулированной выше характеристики: междисциплинарная гуманитарная наука. Поскольку такими составляющими выступают научность, гуманитарность и междисциплинарность, ниже мы рассмотрим следующие три темы: что такое наука, что такое гуманитарная наука и что такое междисциплинарная наука.
Что такое наука, как таковая? Не претендуя по понятным причинам на полномасштабный ответ на этот вопрос, ограничимся почти тривиальным утверждением: наука предполагает построение эксплицитной модели объекта (точнее – предмета) исследования. Поскольку моделирование – активный процесс, исследователь не просто отражает существующий независимо от него объект, а в определенной степени конструирует этот последний. Вне зависимости от соотношения объективных и субъективных аспектов, научная истина, воплощенная в модели, есть продукт человеческой деятельности, и с этой точки зрения любая наука предполагает присутствие «человеческого фактора» (при всей семантической размытости этого словосочетания, оно, кажется, прочно вошло в обиход). Можно утверждать тем самым, что любая наука является в какой-то степени – и в каком-то смысле – гуманитарной.
В плане методологическом точные и естественнонаучные дисциплины нормально исходят из принципа редукционизма: в основе любой теории (теория здесь рассматривается как разновидность модели) лежит по возможности жестко очерченное множество аксиом, постулатов, которые не подлежат доказательству. Все прочие утверждения в рамках соответствующей теории суть положения, логически выводимые из аксиом (постулатов), т. е. сводимые к последним3.
Поскольку аксиомы (постулаты) не подлежат доказательству, принятие либо непринятие таковых есть или акт веры, или же просто произвольное полагание исходных позиций, которые оправдываются некоторым осмысленным результатом. При реализации первого из указанных случаев мы видим сближение точных/естественных наук уже не только с гуманитарными науками (ср. ниже), но, более того, с вненаучной областью, прежде всего со сферой религиозного опыта и осмысления мира. Об этом прямо говорил такой мыслитель, как Альберт Швейцер: «Все мы должны идти в познании до тех пор, пока оно не перейдет в переживание мира. Все мы должны через мышление стать религиозными»4.
Эта формальная (методологическая) близость науки и религии, возможно, наиболее наглядна на материале мусульманской традиции. В исламе существует понятие иснад: все утверждения, относящиеся к пророку Мухаммаду (они обычно содержатся в хадисах – рассказах о пророке), должны опираться на предшествующие свидетельства, вплоть до наблюдений непосредственных очевидцев тех событий, о которых повествуется в данном хадисе. В результате получаем цепочку последовательно выводимых одного из другого утверждений вплоть до тех, которые в принципе не подлежат ни сомнению, ни доказательству, поскольку относятся к фиксированию непосредственно воспринимаемых событий, причем источник знания является абсолютным авторитетом5. Тем самым осуществляется редукция знания до первичных протокольных высказываний, если переводить эту традицию на язык логического позитивизма6. Некоторым аналогом может служить принцип ipse dixit ‘сам сказал’, восходящий к античной традиции и позднее заимствованный христианскими теологами.
Представленные выше утверждения в полной мере имеют силу для дедуктивных наук – логики и математики. Индуктивные, эмпирические науки, которых абсолютное большинство, не могут обойтись без данных эмпирического материала, не могут свести всю науку к верности исходным аксиомам и непротиворечивости выводного знания. Научные положения относительно эмпирических данных носят существенно другую, внелогическую природу, нежели положения дедуктивных наук. Здесь истинность научных положений традиционно определяется по степени их соответствия эмпирическим фактам – тому, что «на деле», как говорил еще Аристотель.
Иначе говоря, исследователь выдвигает некоторую гипотезу, например: при соединении определенных веществ должно иметь место скачкообразное повышение температуры до чрезвычайно высокого уровня, что ведет к самовозгоранию. В простейшем случае гипотезу нетрудно проверить, осуществив искомое соединение. Если гипотеза подтверждается, т. е. в соответствующих условиях исследователь наблюдает скачкообразное повышение температуры и воспламенение, то можно признать данную гипотезу научной теорией (разумеется, необходимо рассмотреть также химизм взаимодействия веществ, объяснив, какие именно механизмы стоят за наблюдаемыми процессами, и т. д.).
Сложность, однако, в следующем: во-первых, как считают многие методологи, некорректно напрямую сопоставлять гипотезу, носящую характер абстрактного утверждения, с эмпирическими свидетельствами, т. е. совершенно разные по своему логическому статусу сферы; во-вторых (и это, повидимому, самое важное), логически невозможно доказать, что (в рамках указанного выше случая) всякий раз, когда имеет место соединение данных веществ, получается предсказанный результат. Пример: когда принц Сиддхартха, будущий Будда, покинул дворец и углубился в лес, чтобы стать отшельником, он отсек мечом пышно уложенный пук волос, составлявший его прическу, и подбросил его вверх со словами: «Если этот пук волос не упадет на землю, я стану Буддой!» И пук волос не упал. Разумеется, легко сказать, что это легенда, что этого не было и быть не могло, но логически доказать невозможность такого события никак нельзя.
Еще один пример. Образцом строго дедуктивного, внеэмпирического подхода считается аристотелевская силлогистика. Обратимся, однако, к модусу BARBARA с его известной иллюстрацией: «Все люди смертны. Сократ – человек. Следовательно, Сократ смертен». В данном образцово дедуктивном рассуждении так называемая большая посылка («Все люди смертны») по сути дела основана на полной индукции: мы должны обладать достоверным эмпирическим знанием обо всех людях, в том числе и о не живших (еще не родившихся). Это очевидным образом невозможно – и, следовательно, в действительности модус BARBARA лишь отчасти носит дедуктивный характер, в известной мере он основан на здравом смысле, практическом опыте и т. п., что имеет совсем иную внелогическую природу.
Эту последнюю трудность попытался преодолеть пробабилизм, с позиций которого в начале ХХ в. выступила группа кембриджских философов. Согласно представленной концепции, «хотя научные теории равно необоснованны, они все же обладают разными степенями вероятности <…> по отношению к имеющемуся эмпирическому подтверждению»7. Однако подлинным и универсальным решением пробабилистский подход признать трудно. В частности, применительно к вышеприведенному примеру с аристотелевским силлогизмом есть основания утверждать, конечно, что вероятность истинности высказывания «Все люди смертны» неограниченно стремится к единице, но это мало что меняет с логической точки зрения.
Если обобщить подходы к определению науки и научной истины, предлагаемые современными философами науки, методологами (такими, как К. Поппер, И. Лакатос и др.), то общая картина будет выглядеть следующим образом8. Классическая наука основывалась на верификационизме: она требовала доказательного и однозначного обоснования для научно-теоретических положений, отвергая все, что такого обоснования лишено. Когда развитие науки (особенно связанное с появлением квантовой механики и других разделов современной физики) показало, что для определенных ситуаций объективно невозможен однозначный ответ, например о точных координатах элементарных частиц (а сам этот вопрос, по сути, лишен смысла), требования были смягчены для научных теорий в целом: было признано допустимым вместо двоичного ответа на вопрос об истинности/ложности теории, научного положения («данная теория либо истинна, либо ложна, и третьего не дано») отвечать: «Данная теория истинна с вероятностью Р».
Следующим шагом был отход от верификационизма и замена его фаллибилизмом (фальсификационизмом)9. Эта радикальная замена состояла в том, что если верификационизм ищет способы доказательства (научных) положений (из конкурирующих теорий и частных утверждений предпочтение отдается тем, что обладают наиболее весомыми доказательствами), то фаллибилизм исходит из возможности опровержения (фальсификации): избираются те положения, которые наилучшим образом сопротивляются дисквалификации. Иначе говоря, научные положения, удерживающиеся в науке в качестве истинных, являются при таком подходе не доказанными, а не опровергнутыми. Утверждения, для которых условия фальсификации установить невозможно, вообще выводятся за рамки науки (не всегда делаемая оговорка должна исключать аксиомы из сферы действия этого принципа). Можно сказать, что обе традиции – верификационизм и фальсификационизм – восходят к Готфриду Вильгельму Лейбницу (1646–1716), который говорил и о предпочтительности теории, соответствующей наиболее широкому кругу данных, и о постоянном поиске как доказательств, так и опровержений.
Наконец, в некотором смысле синтетический подход, во многом возвращающий нас к позиции Лейбница, состоит в том, что при признании важнейшей роли (эмпирических) контрсвидетельств, позволяющих дисквалифицировать (фальсифицировать) данную теорию, подчеркивается важнейшая роль «предсказывательной силы» научной теории: необходимо, «чтобы на вещи смотрели с различных точек зрения, чтобы выдвигались теории, предвосхищающие новые факты, и отбрасывались теории, вытесняемые другими, более сильными»10
О проекте
О подписке