Тем не менее в пору своего расцвета в качестве независимой суверенной республики Соединенные Провинции представляли собой завидный пример возможностей, высвобождаемых торговым капитализмом даже без создания капитализма промышленного. Мирная конкуренция между портовыми городами в Нижних Землях и позднее между провинциями Нидерландов на севере привела к специализации продукции. Легкость транспортировки товаров и людей по широкой сети водных путей обеспечивала обширные рынки для особых продуктов каждого города или провинции, приводя к повышению производительности во всех Нижних Землях. Успешное восстание в северных провинциях, в конечном счете признанное Вестфальским миром 1648 года, создало ситуацию, в которой торговые элиты, правившие городами Соединенных Провинций, могли вводить более высокие налоги и привлекать займы под более низкие проценты, чем их коллеги в южных провинциях. С городов, остававшихся в испанских (позднее австрийских) Нидерландах, по-прежнему взимались налоги в пользу далеких монархов или в Мадриде, или в Вене.
Европейский меркантилизм был соревнованием между атлантическими портовыми городами, которое требовало наиболее эффективной комбинации ресурсов с тем, чтобы пожинать прибыли, ожидавшиеся от новых рынков, созданных благодаря европейским географическим открытиям. Новые рынки включали области, открытые европейцами по другую сторону Атлантики, и морской путь к сказочным Индиям и Островам пряностей. Патрик О’Брайен в главе 12 убедительно утверждает, что только Британии удалось мобилизовать свои военно-морские и торговые организации для того, чтобы добиться окончательного превосходства над конкурирующими державами Испании, Франции и Нидерландов. Тридцатилетняя война (1618–1648) принесла населению Центральной Европы опустошение, сравнимое с «черной смертью». Тридцать лет постоянных боев создали новые военные технологии и новые средства государственного финансирования, направленные прежде всего на оплату военных расходов и установившие основу для полутора веков государственного строительства по всей Западной Европе. Когда Оливер Кромвель одержал победу в Гражданской войне, постоянно направляя свою Армию нового образца в походы и используя дешевые чугунные пушки для разрушения стен средневековых замков в Ирландии, Уэльсе и Шотландии, он также создал налоговую базу для содержания постоянного военного флота в будущем. По мнению О’Брайена, начиная с этого времени были заложены важнейшие основы британского капитализма и последующие монархи оставили без изменений новую налоговую систему, которая генерировала возраставшие поступления, пропорциональные торговле, проходившей через британские порты и расширявшейся по следам морских побед.
Когда торговые государства конкурировали, испытывая различные подходы к капитализму для эксплуатации возможностей поселения и торговли с Азией и Америками, различные европейские страны сталкивались с прежде изолированными народами в Африке южнее Сахары, во внутренних областях Северной Америки и, о чем известно больше всего, в Латинской Америке. Контакты европейцев с этими прежде неизвестными обществами имели долговременные последствия и для населения, с которым происходил контакт, и для будущего капитализма. Уничтожение коренного населения и его практическое порабощение конкистадорами из Испании под предводительством Кортеса в Мексике и Писарро в Перу навсегда останется пятном на истории капитализма. Но, как показал в главе 13 Ричард Сальвуччи, испанские, а потом и португальские предприятия сначала едва ли имели протокапиталистический характер. Только когда последующие поколения колониальных правителей адаптировались к радикально изменившемуся соотношению земли и труда, вызванного истреблением коренных американцев, они стали способны эксплуатировать регион экономически, что привело к колониальной экспансии по всей Латинской Америке. Серебро, добываемое и экспортируемое в больших и растущих количествах и в Европу, и в Индию и завершавшее свой путь в основном в Китае, хотя оно и служило на протяжении около двух веков испанским монархам для финансирования их военных предприятий, на деле играло незначительную роль в налоговой поддержке вице-королей Мексики и Перу. Табачные и сахарные монополии были гораздо важнее с точки зрения налогов, и государственная эксплуатация значительно больше соответствовала докапиталистическим тенденциям, вплоть до создания обрахе, или текстильных фабрик, которые копировали предприятия, появившиеся в XVIII веке в Англии.
Так как европейские рынки этих товаров продолжали расширяться, эти монополии, основанные на плантациях, в больших количествах использовали рабский труд, что вело к работорговле. Это также отождествляется с подъемом капитализма, даже до такой степени, что продвижение капитализма в британской промышленности отождествляется с прибылями, которые получали британские рабовладельцы от экспорта рабов с западных берегов Африки в британскую, испанскую и португальскую Америку.
Мортен Джервен в главе 14 обращается к сложной системе торговых отношений, которая развилась на западном побережье Африки для обеспечения трансатлантической работорговли. Африканские вожди с готовностью предоставляли рабов, нужных британским работорговцам, прибывавшим из Бристоля или Ливерпуля, но только после того, как они устанавливали цены на рабов относительно европейских и азиатских товаров, поставлявшихся европейскими торговцами. В результате со временем цены на рабов выросли и африканцы расширили области, откуда поставлялись рабы, глубже внутрь континента. Перед закатом работорговли развилась дополнительная торговля и другими товарами, такими как перец, пальмовое масло и красное дерево, которые стали основой торговли между Старым Калабаром и Бристолем после 1807 года и конца британской работорговли. Поддержание дальних коммуникаций и финансирования для того, чтобы качественный индийский текстиль мог доставляться из Англии, а самый прибыльный состав рабов, в свою очередь, мог поставляться из Африки на сахарные плантации Карибских островов, для постоянной деятельности потребовало установления личных отношений между африканскими вождями, такими как Антера Дьюк в дельте Нигера, и британскими капитанами кораблей, такими как Томас Джонс из Бристоля.
Энн Карлос и Фрэнк Льюис в главе 15 показывают, что похожая реакция на европейских торговцев возникала среди североамериканских индейцев, которые, уже ведя активную дальнюю и местную торговлю, быстро превратили связи с европейцами в широкую торговую деятельность на североамериканском континенте. Хотя дарение, входившее долгое время в наблюдавшиеся антропологами индейские традиции, стало частью регулярных взаимоотношений компании Гудзонова залива с коренными американцами, оно было лишь знаком вежливости для начала серьезной торговли товарами, которая происходила на ежегодных рынках. Количество и разнообразие товаров, которые индейские племена покупали у европейских торговцев, продолжало возрастать, особенно когда за бобровые шкурки стали предлагаться более высокие цены. Таким образом, первые контакты представителей европейских капиталистов с коренным населением и в Латинской Америке, и в Африке, и на диких просторах Северной Америки могли вызывать гибкую реакцию, ведущую к взаимовыгодному обмену, и часто так и происходило.
Ник Харли в главе 16 разгадывает непрерывную головоломку о том, как европейский меркантилизм в результате развился в европейскую индустриализацию. Хотя в своей работе он показал, что британская промышленная революция имела место, ее развитие в современный экономический рост было более постепенным и в меньшей степени продвигалось простым введением фабричной системы в текстильную отрасль, какими бы яркими ни были и по сей день эти символы раннего капитализма. В конечном итоге британский промышленный опыт легко мог быть повторен почти во всей расположенной рядом Европе, но этого, как правило, не случалось. Отсутствие такой имитации было обусловлено неэкономичностью цен на факторы производства в Европе для принятия британской технологии, которая отличалась интенсивностью использования энергии, использованием капитала и экономией труда. Движущая сила такого различия, скорее всего, происходила из сельского хозяйства, производительность труда в котором в Англии была заметно выше, чем в континентальной Европе, за исключением Нидерландов.
И Нидерландам, и Англии удалось организовать экономически эффективную систему сельского хозяйства, создав стимулирующие договоры между пользователями и владельцами земли для поддержания и попыток нового увеличения высоких уровней продуктивности ориентированного на рынок производства. По мере того как продолжала развиваться британская промышленность и расти расширившаяся за моря торговля, особенно во время продолжительных войн с Францией, которые достигли кульминации в 1815 году, европейцы искали различные пути для повторения британского успеха, достаточно часто защищая отечественного производителя от британской продукции. Только после 1850 года благодаря политическим изменениям в большинстве европейских стран стала возможна успешная конкуренция, начиная с увеличившейся продуктивности сельского хозяйства. Принятие вариантов британских институциональных установлений, особенно в отношении представительного правительства, которое поддерживало капиталистические предприятия на транспорте, в сельском хозяйстве, в промышленности, оказалось в результате ключом к успеху, но в большинстве случаев даже в Европе это реализовалось не раньше середины XIX века (Cardoso and Lains 2010).
Джереми Атак в главе 17 анализирует образцовый случай процветающего капитализма – Соединенные Штаты Америки, – отмечая важность английской формы акционерной корпорации и управления британскими монархами с самого начала движения колонизации. Столкнувшись с практически бесконечными пространствами земли и стремясь получить выгоду от экспорта всего, что можно было вырастить или собрать, колонисты в этой tabula rasa делали все, чтобы извлечь как можно больше прибыли. Экспансия населения, численность которого быстро росла, но которое всегда оставалось высокооплачиваемым, как в сельском хозяйстве, так и в центрах торговли, остается одним из чудес экономического развития, которое продолжилось и в XXI веке. Атак определяет корпорацию с ее ориентированностью на прибыль (это верно даже для правительств городов и государств) в качестве определяющего капиталистического института для экономического успеха Америки и создания постоянных препятствий для гегемонии государства.
Американский Юг с его все более своеобразным институтом плантаторского рабства создавал активные трения с северными штатами, где сельское хозяйство, основанное на семейных фермах, пожалуй, также было коммерческим, хотя, возможно, это было не так ярко выражено. Эта нарастающая напряженность десятилетиями сдерживалась политическими компромиссами, соединенными с экспансией на запад, – пока не было достигнуто западное побережье. К началу Гражданской войны Соединенные Штаты уже были самой большой капиталистической экономикой в мире, а к ее концу их армия стала самой крупной и мощной военной силой в мире. Крупномасштабные промышленные корпорации, которым долгое время предшествовали десятки тысяч мелких предприятий, особенно на севере, теперь обрели свое лицо, и по сей день двигая американский экономический рост и политические конфликты.
Подъем капитализма и проблемы, которые он поставил перед существовавшими экономическими, коммерческими, политическими и даже религиозными структурами, были особенно очевидны современным европейским наблюдателям, начиная с возраставшего количества серебра, поступавшего на европейский рынок во второй половине XVI века, и его влияния на торговые связи и военные возможности конкурировавших государств. Хосе Луис Кардозо в главе 18 утверждает, что современники, анализируя примеры и следствия подъема капитализма, создали новую науку политической экономии, которая повлекла за собой важные политические последствия. Magnum opus Адама Смита был построен на долгой традиции размышлений его предшественников о выгодах многосторонней торговли, но явственно пытался предписать разумную экономическую политику государственной власти (см. книгу V Богатства народов). Его оптимизм по поводу возможностей взаимовыгодной торговли, ведущей к накоплению богатства и счастью все более цивилизованных обществ, не имел немедленных политических последствий, но он, несомненно, оказал большое влияние на переход Британии к свободной торговле после 1848 года.
В тот же год Карл Маркс и Фридрих Энгельс опубликовали свой «Манифест Коммунистической партии», предсказывая коллапс капитализма из-за его внутренних противоречий, так как он требовал растущих рынков одновременно с растущей эксплуатацией рабочих. Однако в этот же год Джон Стюарт Милль опубликовал свою книгу «Основы политической экономии» – вершину классической экономики, превозносившую цивилизационные возможности грядущего устойчивого состояния, скорого наступления которого он ожидал. Оба этих противоречащих друг другу взгляда на будущее капитализма были полностью опровергнуты распространением капитализма, который обошел весь мир в следующие полтора столетия, что делает еще более странным то, что в XXI веке по-прежнему звучат отголоски обоих этих взглядов.
Принимая неизбежность постоянного изменения экономической эффективности различных экономик прошлого, создатели этой истории подъема капитализма составили новую метатеорию, контрастирующую с существующими трактовками истории капитализма. В первых теориях, созданных в начале XX века, до ужасов Первой мировой войны, проступало ощущение триумфальности. После травмы, нанесенной Великой депрессией, следующее поколение историй представляло собой поиск альтернативных форм экономической организации. Разделение мира после Второй мировой войны на западный капитализм в различных формах, конкурирующий с экономиками, управляемыми центральным планированием, привело к следующему набору метатеорий, часто с целью оправдания альтернативных экспериментов в экономиках так называемого третьего мира. Современное поколение в исторической науке, владея обновленным опытом глобализации приблизительно с 1980-х годов, ищет новую убедительную метатеорию, которая позволила бы использовать опыт прошлого для преодоления проблем настоящего.
О проекте
О подписке