Дорогами войны

 
Поклялся я, что жизнь в бою не пожалею,
Чтоб защитить народ, чтоб родину спасти.
И разве ты, мой друг, имея сотню жизней,
Их все не отдал бы на этом же пути?
 

Из стихотворения Мусы Джалиля «Другу», посвящённого Абдулле Алишу

В этом году Татарский ПЕН-центр выпустил книгу «Писатели-фронтовики Татарстана», посвящённую 70-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне (1941–1945) и горестной дате – 75-летию начала этой войны. Сборник статей о наших писателях, ушедших на фронт, увидел свет на трёх языках – татарском, русском, английском – в Татарском книжном издательстве. Более подробно о книге – в предисловии к ней президента Татарского ПЕН-центра Разиля Валеева

Всё дальше и дальше от нас грозовые годы Великой Отечественной войны. Но за далью десятилетий со Дня Победы образы героев-фронтовиков не размываются, а становятся только яснее и чётче. Как говорится, большое видится на расстоянии. И мы всё пристальнее вглядываемся в тех, кто, оставив родной кров, распростившись с родными и близкими, ушёл тогда на фронт защищать свою Родину. Разная им выпала судьба. Кто-то вернулся, а за кого-то вернулась казённая похоронка, кто-то прошёл дорогами войны в безвестности, а кто-то зажёгся звездой на небосклоне воинской славы.

Безусловно, примером самого яркого героизма является для нас всем известный подвиг поэта Мусы Джалиля, Героя Советского Союза, лауреата Ленинской премии, автора «Моабитских тетрадей». Его борьба, его предсмертные стихи, написанные в нацистском каземате, получили мировую известность. Но ведь кроме него на Великую Отечественную ушли ещё 123 писателя из Татарстана. Из них 33 тоже погибли.

Говоря о подвиге поэта-воина Мусы Джалиля, следует напомнить, что вместе с ним были казнены в берлинской тюрьме Плётцензее ещё 4 татарских писателя – Абдулла Алиш, Гайнан Курмаш, Ахмет Симаев, Абдулла Баттал. (Назовём и остальных павших смертью героев, это – Ахат Атнашев, Фуат Булатов, Галлянур Бухараев, Фуат Сайфельмулюков, Зиннат Хуснуллин, Гариф Шабаев.)

Нельзя не сказать и о том, что в увековечивании памяти джалиловцев значительную роль сыграл первый президент Татарского ПЕН-центра, народный писатель Татарстана Туфан Миннуллин. Будучи депутатом Верховного Совета СССР, он обратился в высшие инстанции страны с обращением о должной правительственной оценке стойкости и мужества, проявленной группой татар в подпольной антифашистской борьбе. В итоге 5 мая 1990 года вышел Указ Президента СССР М. Горбачёва «О награждении орденом Отечественной войны I степени активных участников Великой Отечественной войны 1941–1945 годов». В списке были названы все 10 соратников Мусы Джалиля.

Гости столицы Татарстана могут подняться на площадь у Казанского Кремля и увидеть величественный памятник Мусе Джалилю и барельефы его соратникам по антифашистскому подполью, высеченные в бронзе. (Автор памятника и барельефов – известный скульптор, народный художник СССР, лауреат Ленинской и Государственной премий Владимир Цигаль.)

Народная память бережно хранит имена и других писателей-земляков, погибших на фронтах Великой Отечественной войны, и воздаёт им должное. Это и лейтенант – поэт Фатых Карим (погиб в Восточной Пруссии, 1945), и младший лейтенант – поэт, прозаик, драматург Адель Кутуй (Польша, 1945), и майор – поэт Нур Баян (Австрия, 1945), и подполковник – поэт, прозаик Хайретдин Музай (Германия, Дахау, 1944) и др.

Вчитываешься в скупые строки биографий и думаешь: ведь за каждым кратким жизнеописанием была самая настоящая живая жизнь со всеми своими радостями, мечтами, любовью… А некоторые наши земляки такими молодыми ушли на фронт, что и семьями не успели обзавестись. Поэта Шарафа Мударриса призвали в армию сразу после института. На фронте он оказался с первых дней войны. Ему был 21 год. В 1944-м поэт пишет Мирсаю Амиру с фронта, что вот, мол, он уже давно опытный боец, а ни с одной девушкой ещё не целовался. 21 год было погибшему под Киевом Сулейману Мулюкову. Детский поэт Мухаммат Ахметгалиев в 23 года погиб в бою под Смоленском. В 24 года отдали свои жизни Ахтям Аминов и Макс Гатау. В 25 – Гайнан Курмаш… Поэту Агзаму Камалу не было и 25-ти, когда в Сталинградском сражении вражеская пуля оборвала его жизнь. Также в сражении за Сталинград отдал жизнь поэт Касим Вахит. Ему было 26 лет…

Вернулись с войны победителями и продолжили писательскую деятельность в мирное время народный поэт Татарстана Сибгат Хаким, народные писатели нашей республики Гумер Баширов, Амирхан Еники, Фатих Хусни, Хисам Камалов, лауреаты Государственной премии им. Г. Тукая Республики Татарстан Нури Арсланов, Абдурахман Абсалямов, Мирсай Амир, Хай Вахит, Ибрагим Гази, Якуб Занкиев, Абрар Каримуллин, Ибрагим Нуруллин, Атилла Расих, Ахмет Файзи, Миргазиян Юнус… Среди известных писателей-фронтовиков были и руководители Союза писателей Татарстана – Ахмет Ерикеев, Афзал Шамов, Заки Нури… Своими книгами, публикациями, выступлениями они много сделали для того, чтобы память о жертвах, героях, победах и буднях Великой Отечественной войны сохранилась в будущих поколениях…

Эта книга посвящена 70-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне и горестной дате – 75-летию начала войны. В ней мы рассказываем о писателях-фронтовиках – наших земляках, соплеменниках, татарстанцах и не только татарстанцах… Мы, писатели Татарстана, гордимся собратьями по перу, в лихую годину вставшими на защиту нашей Родины. Согласитесь, наш отряд писателей-воинов сороковых-грозовых собрался весьма изрядный. Повторим, всего на этой войне отдали жизнь (вместе с Джалилем) 34 писателя, а участвовало в военных действиях – 124.

Военно-исторический материал к сегодняшнему дню собран немалый, но, мы уверены, не весь. Будут новые открытия и факты войны 1941–1945 годов, появятся новые имена и биографии. И нашим следопытам-поисковикам, исследователям и историкам далеко не закрыто поле для новых исследований, находок и открытий.

Разиль Валеев,

президент Татарского ПЕН-центра

Ахат Мушинский
Пути светлы…

Новость облетела деревню быстрее ветра. В тот же день она и до бабы Кати донеслась, хотя и жила та на отшибе за озерцом в одиночестве. Весть была о том, что в районный центр приехал известный хирург-глазник на огромном автобусе (передвижной операционной) с десятком помощников.

Бабка взволновалась, поскольку была почти слепа. Возраст возрастом, а видеть-то хотелось. И уж совсем сон потеряла, когда через неделю узнала о возвращении из райцентра прозревшего деда Толкуши, бывшего печника, глаза которого застила «тёмная вода», по-научному – глаукома. Теперь он опять, как много лет назад, сиживал на лавочке у своего дома и демонстративно почитывал газету.

На отшибе за озерцом баба Катя всё-таки не совсем в одиночестве жила. Через просёлочную дорогу напротив её двора с недавних пор обосновался в заброшенной насыпушке неизвестно откуда взявшийся одинокий жилец примерно сорока с лишком лет по имени Сабир. Это был угловатый, медлительный мужчина, но с руками, то есть умел держать в них и топор, и молоток… Не спеша, он со знанием дела вернул, казалось бы, мёртвую хибару к жизни, поправил забор, ворота, в которые загонял после еженедельных отлучек своего трёхногого коня – мотоцикл с коляской.

Соседка сперва ворчала, даже пару раз громко высказала своё недовольство по поводу шума и вони от его машины. Однажды он погазовал у дома, когда пришлось менять муфту стартера, но сразу понял свою ошибку и больше уж такое не повторял.

Как-то по осени заявилась она к нему и с порога затребовала помощи: дым из её печи пошёл, видите ли, не в трубу, а в избу. Он откликнулся, ступил на половицы её дома, и уже на следующий день над озерцом встали в редком безветрии два соседствующих белых столба дыма.

Надо сказать, здесь всегда было ветрено. Ветер продувал деревню насквозь со стороны степи, начиная как раз с их дворов за озерцом. Поначалу Сабир наивно поставил на крыше флюгер в виде то ли дракона, то ли петуха, и он как встал клювом в сторону степи, так и замер навсегда.

Постепенно одинокие соседи на отшибе нашли общий язык, если это можно так сказать, – Сабир-то был редкостным молчуном. За него говорили его руки. Старухе он и половицы на крыльце переложил, и слив для стока дождевой воды наладил… Она, благодарная, в ответ запускала самовар и угощала его чаем с бубликами, которые он сам и привозил на своём мотоцикле. Пирогов она давно не пекла, поскольку к своим семидесяти почти совсем ослепла.

Зато тарахтела без умолку. Компенсировала, что ли? Обсуждала, предрекала, но больше вспоминала. Говорят же, глаза стариков назад смотрят.

А сосед слушал. Такого слушателя поискать. Правда, старуха порой, замолчав вдруг, тыкала его костистым перстом:

– Ты гдей-то?

В смысле: не уснул ли?

Нет, он слушал. И её, и себя… внутреннего. Какие-то свои давние разговоры, видимо, вставали в его памяти. Она раз-другой пыталась выведать его подноготную, но он только отмахивался: не интересно, мол, чего былое перемалывать!

В тот день соседа дома не было. Укатил куда-то с утра на своём драндулете. Тихо в его дворе. Ни молоток тебе не стукнет, ни петух спросонья не кукарекнет – какая живность! и кошки-то у него не было. Зато она, «своими глазами» услышав, как шелестит газетой на завалинке под тёплым солнышком Толкуша, места себе не находила. Туда-сюда, туда-сюда… И курам дала внеочередную порцию пойла, и Пальму спустила с цепи погулять, и на колодец смоталась с одним ведёрком – в другой-то руке тросточка-посошок. А сама прислушивалась – не заверещит ли в степной дали мотоцикл: несу-несу твоего соседушку!

Насколько видели её глаза? Разве определишь в каких-нибудь известных долях-единицах! Сегодня вот на пути к Толкушкиному дому прорезался полуденный луч, а вчера – тьма-тьмущая без единого просвета. И что! Давно уж без глаз управлялась она в хозяйстве. Чего глядеть-то! Каждый шаг рассчитан годами жизни, любое движение взвешено навыком, все шорохи-шумы пойманы чутким ухом. Вон Пальма звякнула цепью, вон куры что-то всполошились – закудахтали в курятнике, захлопали крыльями, а вон застрекотал кузнечиком вдали мотоцикл…

Она выставилась за ворота, и как только запылённый с дороги сосед подошёл к ней поздороваться, позвала его вечерять:

– Чайку попьём…

В ответ он спросил только:

– Что-то ты взволнованная какая-то, баб Кать… Случилось чего?

– Да нету, – ответила она и пошла по обыкновению с задранной головой накрывать стол.

Меню у ней всегда было одно и то же – варёная картошка, яйца, квашеная капуста и подсолнечное масло. Ну, конечно, чай с молоком, сахар, мёд, который она брала у местного пасечника. Остальное – колбаску или «консерву» какую – прихватывал в виде гостинца Сабир.

На этот раз, однако, посреди стола красовалась поллитровка водки под видавшей виды этикеткой.

– Сколько лет выдержки? – пошутил гость, нарезая краковскую.

– Да нет, по рюмочке-другой можно же в кои веки, – оправдывалась хозяйка. – В прошлом году купила для печника, но обошлось. Уж и забыла о ей совсем.

В избе, несмотря на середину лета, было прохладно. В окнах занудно жужжали и бились о стёкла мухи. Прочие шумы сквозь бревенчатые стены пробиться не могли. Да и какие они могут быть в деревне? Троллейбусы-трамваи по просёлочным дорогам не ходят, ребятни тут, за озерцом, нет, разве что ворона каркнет.

Тихонько играло радио. Телевизор она перестала включать, только пыль машинально протирала с него. Было в избе удивительно чисто, опрятно, будто жила здесь молодая, глазастая баба.

Хозяйка подняла гранёную рюмку.

– Пилось бы да елось, – говаривал мой расписанный браком супруг, – да ишо не болелось. – Хозяйка в один приём опорожнила рюмку и пододвинула квашеную капусту гостю. Тот принялся за дело молча. Понятно, проголодался порядком.

– А сам заболел. Поджелудочная железа… – разматывала клубок воспоминаний хозяйка. – Повезли в город, там его и зарезали.

– Как зарезали? – поперхнулся гость.

– В больнице… На операционном столе и помер. Говорила ему: погодь, сама выхожу, настоями трав оздоровлю – нет, не поверил. – Она на минуту смолкла. – Давай по второй. Мой, помнится, сказывал: по одной нельзя – хромать будешь.

Мужчина взял бутылку, аккуратно разлил. Расправлялся с рюмкой он в два глотка, с расстановкой. Так же обстоятельно ел, тщательно хрумкая капустой, перемешанной горячей картошкой и политой подсолнечным маслом. Вскидывал свои дегтярно-чёрные глаза, уважительно внимал разглагольствованиям старухи.

– Мы с им ладно жили. Ещё до армии поженились. Совсем мальчонкой его я полюбила. А уж из армии вернулся бравым молодцем. Сапоги блестят, медали на груди и бляха на ремне огнём полыхают. А уж умелец был… Кол забьёт – яблоня вырастет. Любо-дорого было с им на энтом свете. Да вот ушёл. И сорока семи ведь не было. Вот как ты щас. – Баба Катя подтёрла побежавшую по щеке слезу кончиком платка, который с головы нипочём не стаскивала, зашарила по избе невидящими глазами, да запел тут на краю стола электрический самовар – отвлёк… Бабка засуетилась, нащупала заварочный чайник, безошибочно залила кипятком, накрыла видавшей виды тряпичной куклой в сарафане – пускай заваривается.

– Всяко-разно бывало, – продолжила она уже более спокойно. – И сладко, и… И вот дочку родили мы с им. Сейчас в городе. В научном институте робит. Хочу поехать очень к ей, внучек понянчить, только вот… Сам же знашь, не вижу ни черта.

– Что же она сама не приедет?

– Не может.

– Поня-я-ятно.

– Сабирушка, дорогой… – Баба Катя как-то вся подобралась, выпрямилась. – Я ж те говорила, в райцентр врач знамый приехал, глазник. Вон Толкушу нашего уже зрячим сделал. Свози меня к ему. Може, и мне мои прежни глаза вернёть?

– Когда? – не переставая жевать, спросил он.

– Завтра же, а чё тянуть! Вдруг не поспем, у нас таких, как я, поди, тыща.

Немногословен новый сосед у бабы Кати:

– Хорошо.

– Чтоб не припоздниться, надо бы поране.

– С твоим петухом и сыграю подъём.

– Ну, ты уж совсем! – вздохнула полной грудью баба Катя. Она знала, что сосед не откажет, однако всё равно волновалась – на кой-то день согласится ведь.

Уже ближе к полуночи вышла со двора за ворота, присела на пень от векового дуба, который лет сорок назад срезало молнией и который чуть было не раздавил её дом. С озерца доносились хоры лягушек, со степи веяло сладко-горьким дыханием полыни. Сколько здесь, меж озером и степью, всего произошло! И родилась, и родила, и в негодность пришла. Раньше ведь газеты с такими мелкими буковками деду читала, а теперь на сельпе вывеску не прочесть. Какой вывеску! Саму избушку продмага по внутренней памяти только и найдёшь. Зато нюх и слух обострились. Надо ж на старости лет!

– Не-е, жить можно! – назло напасти бросила во тьму баба Катя. Подняла глаза и уже про себя, не разжимая губ: «Только не поймёшь, чисто ли небо над головой и что пророчат звёзды к завтрему».

Ни свет ни заря баба Катя стала поглядывать в окошко на соседову насыпушку, вернее, прислушиваться – не брякнет ли щеколда на воротах, не взаржёт ли разминочно железный конь, на котором она должна отправиться в поход за зрением. Всё ж таки очень хотела напоследок увидеть своих внучек в городе глазами своими. И готова была за ради того на любую операцию, на любую боль, хотя по жизни не терпела никаких врачебных вмешательств в Богом данное состояние её организма – помнила судьбу мужа. В Бога-то она, грешная, верить верила, но сдержанно. Гром грянет – перекрестится… А так… Являлась на Пасху и Рождество в церковку на другой стороне деревни, но в последние два года изменила праздничной привычке. Почуяла она какую-то несправедливость к своему быстротечному присутствию на земле. Нет, не возроптала на Всевышнего, просто непонятная обида закралась в душу. И истока этой обиды баба Катя не находила.

Железного коня она в то утро оседлала впервые. Впрочем, не оседлала. сосед усадил её в коляску.

Она сунула вдоль тесной люльки свои ревматические ноги, трость, положила на колени сумку с документами, кошельком, расчёской, носовым платочком и – всё-таки! – крошечной в полиэтиленовом пакете иконкой, оставшейся от матери, натянула колясочную искож-накидку, Сабир поправил, и они поехали.

Утро выдалось ясное, но ветреное. Молодое солнце светило ярко и с каждой минутой набирало мощь. Такое бывает в этой степи – вместе с начинающейся жарой всё сильнее поднимался ветер. Защитных стёкол на мотоцикле не было. Сабир, как мотогонщик, надел дорожные очки, баба Катя зажмурилась и прикрыла глаза ладонью. Память рисовала ей картины юности, как они с отцом тряслись по этой вот дороге в райцентр на телеге, запряжённой смирной и пятнистой, как корова, конягой за какими-то удобрениями для колхозной пашни, которая раскинулась на другой от их дома стороне деревни, за церковью и клубом. Также трясло, также жарило солнце, и напирал ветер.

Частенько отправлялась она в степь и с матерью. Блуждали вне троп и дорог, собирая лечебные корешки, травы – полынь, ковыль, девясил… Дома провяливали, просушивали в тени, затем обрабатывали… Аптечными лекарствами сроду не пользовались.

Здесь, в пушистых ковылях, восьмиклассница Катя в первый раз поцеловалась. С однокашником – будущим мужем своим. Да уж, поцеловалась! – ткнулись друг в дружку носами, подбородками, вот и всё. А потом бегали, догоняясь, до самой одури. И не было границ ни степи, ни жизни. Раздолье, красота! У каждого ведь своя родина. Кто Волгой-матушкой хвалится, кто тайгой, кто морем, а у неё – степь, которая давным-давно быльём да новым ковылём поросла.

– Не зря ваш колхоз назвали «Светлым путём», – прокричал Сабир. Ветер мгновенно сорвал слова с губ и унёс в степной простор за мотоциклом.

– Каким путём? – расслышала баба Катя только последнее слово.

– Светлым путём, говорю, едем в райцентр, – напрягая связки, пояснил Сабир, усмехнувшись.

– Ох уж!.. – воскликнула баба Катя, – Пути светлы, да глаза слепы.