2. Прозрачность

Понятие «прозрачность» в развитии клиентоцентрированной терапии

В начале этой статьи я описал прозрачность как внешний слой аутентичности – это ясное и открытое выражение терапевтом своего собственного опыта. Однако следует иметь в виду, что клиентоцентрированный терапевт достаточно прозрачен для своего клиента и без такого явного «самораскрытия» перед ним и что различие, которое мы проводим между конгруэнтностью и прозрачностью, не является абсолютным. Наши клиенты познают нас благодаря тому, что мы делаем и чего не делаем во время терапевтических сессий как на вербальном, так и на невербальном уровне. Это особенно характерно для клиентоцентрированной терапии, где рабочее терапевтическое отношение явно окрашено личной вовлеченностью терапевта в общение с клиентом на основе всего того, что испытывает терапевт в данный момент; это и позволяет клиенту узнавать терапевта как человека. Иначе говоря, мы никогда не можем быть для клиента «пустым экраном». Каждый терапевт вызывает у своих клиентов различные чувства, и это, видимо, является важнейшим элементом успеха или неудачи терапии. Каковы бы ни были конкретные техники или интервенции терапевта, самое важное для клиента состоит в том, встретил ли он такого терапевта, чья личность и способ бытия-в-ми-ре позволяют ему выйти именно на тот уровень, который соответствует действительным проблемам клиента. Этот аспект терапии нам почти не подконтролен, и все исследования, выполнявшиеся в надежде выработать рекомендации для его практического применения, не дают нам почти никакой полезной информации.

Что же касается средств самовыражения терапевта в узком смысле слова, то показательно, с каким трудом они вводятся и принимаются в процессе развития клиентоцентрированной терапии. Это не должно нас удивлять. В самом деле, к специфическим исходным посылкам клиентоцентрированной терапии относится положение, что терапевт следует за клиентом в рамках системы его ценностей. Однако между 1955 и 1962 годами этот принцип стал более вариативным. Клиентоцентрированная терапия эволюционировала из «недирективной» в «икспириентальную^[2]», и это дало терапевту возможность привносить в терапию что-то из своей собственной системы ценностей, пока это не мешало ему держаться в русле переживаний и опыта клиента (Gendlin, 1970). Именно таков был контекст, в котором стали приемлемыми экспрессивные интервенции самого терапевта. Таким образом, мы имеем здесь дело с интервенциями, начинающимися в собственной системе ценностей терапевта. Подобное происходит, например, в случаях интерпретаций, конфронтаций и использования тех или иных техник. Мало-помалу выражение терапевтом собственных переживаний перестало быть только средством оказания «необходимой помощи» в тех случаях, когда терапевт больше не мог искренне принимать клиента и сопереживать ему, а стало рассматриваться как позитивный потенциал углубления терапевтического процесса. Чувства, испытываемые терапевтом в контакте с клиентом, стали теперь считаться ценным и потенциально полезным материалом для его исследования себя и своих способов построения взаимоотношений с другими людьми (исчерпывающий анализ развития представлений Роджерса по данному вопросу см.: Van Balen, 1990). Кроме того, Роджерс приписывает также прозрачности терапевта и более общую моделирующую функцию.

«Клиенту, да и любому человеку вообще, не так-то легко вверять кому-либо свои самые сокровенные чувства. Выведенному из равновесия, расстроенному человеку еще труднее поделиться с терапевтом своими самыми глубокими и тревожными переживаниями. Искренность терапевта – один из тех элементов в терапевтическом отношении, которые снижают возможные риск и откровения и делают его менее опасным» (Rogers, 1966, р. 185–186).

По-видимому, главную роль в этой эволюции сыграли три фактора. В первую очередь следует сказать об исследовании больных шизофренией, которое Роджерс и его коллеги проводили между 1958 и 1964 годами. Для этой группы очень замкнутых пациентов «классическая» терапевтическая интервенция – «отражение переживаний» – была явно недостаточна: в общем-то зачастую отражать было почти нечего. Пытаясь установить контакт с пациентами, клиентоцентрированные терапевты научились использовать альтернативный ресурс помощи – свои собственные переживания, возникающие здесь-и-теперь:

«Даже если клиент никак не реагирует и ничего не выражает, внутренний мир терапевта в данное время вовсе не пуст. Каждую секунду у него возникает множество разнообразных переживаний и впечатлений. Большинство из них касаются клиента и того, что происходит в настоящий момент. Терапевту нет необходимости сидеть и пассивно ждать, пока клиент выразит что-нибудь личное или значимое для терапии. Вместо этого он может обратиться к своим собственным переживаниям и обнаружить в них неиссякаемый источник, черпая из которого, он может инициировать, углублять и поддерживать терапевтические отношения даже с самым незаинтересованным, молчаливым или экстернализованным клиентом» (Gendlin, 1967a, р. 121).

Кроме того, для признания значимости внутреннего мира терапевта важную роль сыграли контакты с представителями экзистенциальной психотерапии, такими, как Роло Мэй и Карл Витакер, критиковавшими роджерианцев за недооценку вклада терапевта в терапевтические отношения, стремление оставаться в тени клиента как его alter ego^[3] и почти не проявлять себя в качестве реального другого человека, обладающего собственной личной идентичностью.

Вот как, к примеру, Витакер прокомментировал выдержки из стенограмм сессий клиентоцентрированных терапевтов с больными шизофренией:

«Создается такое впечатление, что эти двое существуют в некоем отдельном микрокосме или изолированной камере, будто двое близнецов в одной утробе. Эти беседы личностно значимы для обоих участников, однако обсуждается только жизнь пациента. Это настолько бросается в глаза, что временами кажется, будто в комнате находится только одно Я, и это Я – пациент. Словно терапевт искусственно преуменьшает себя самого. Иногда настолько сильно, что я почти вижу, как он исчезает. В этом их подход к терапии радикально отличается от нашего, в котором оба участника действительно присутствуют, и терапевтический процесс включает в себя открытые взаимоотношения двух индивидов и использование опыта каждого из них для роста и развития пациента» (см.: Rogers et al., 1967b, p. 517).

Это «стремление быть признанным» (Barrett-Lennard, 1962, p. 5), которое постепенно завоевывало себе место в индивидуальной терапевтической практике роджерианцев, проявилось еще сильнее (может быть, даже слишком сильно) в так называемом «движении групп встреч» 1960-х и 1970-х годов (Rogers, 1970, p. 52–55). Групповая динамика, с ее акцентом на «обратной связи здесь-и-теперь», конечно, не могла обойтись без этого. Все вышеперечисленные влияния сделали клиентоцентрированную терапию гораздо более интерактивной, ориентированной на взаимодействие, в котором терапевт выступает не только как alter ego клиента, но и как независимый полюс взаимодействия, сообщающий клиенту время от времени о своих собственных переживаниях по поводу ситуации. В силу такого рода прозрачности терапевтический процесс становился в гораздо большей степени диалогом, встречей Я и Ты (Buber and Rogers, 1957; Van Balen, 1990, p. 35–38).

Во время такой аутентичной обоюдной встречи возникают моменты, когда терапевт почти полностью отходит от своей профессиональной роли и предстает перед клиентом в очень личном и глубоко человечном качестве. Согласно Ялому, такие «критические моменты» часто становятся поворотными пунктами терапии. При этом они редко упоминаются в психиатрической литературе – то ли из стыдливости, то ли из страха перед цензурой сообщества; о них не говорят даже с теми, кто обучается терапии, потому что это не вписывается в «доктрину» или из-за опасности возможных преувеличений. Приведем два из многочисленных примеров Ялома:

«Терапевт работает с пациенткой, у которой в течение курса терапии развились симптомы, позволяющие заподозрить рак. Пока она ждет результатов лабораторных анализов (которые впоследствии окажутся отрицательными), беспрерывно рыдая от охватившего ее ужаса и переживая кратковременное психотическое состояние, терапевт держит ее за руки, как маленького ребенка».

«Несколько сессий подряд пациент критически оценивает личностные качества терапевта и подвергает сомнению его профессиональные способности. Наконец терапевт взрывается и принимается стучать кулаком по столу и орать: “Какого черта! Почему вы не прекратите словесную диарею и не займетесь делом, не попытаетесь понять себя и не перестанете наезжать на меня? Сколько бы у меня ни было ошибок (а их у меня действительно немало), к вашим проблемам они не имеют ни малейшего отношения! Я тоже человек, и сегодня у меня – плохой день”» (Yalom, 1980, р. 402–403).

Перенос и прозрачность

В клиентоцентрированной терапии проработка переноса не рассматривается как сущностный процесс, как своего рода «чистое золото» терапии. Терапевтическое отношение не структурируется таким образом, чтобы обеспечить максимальную регрессию клиента. Мы следуем скорее ортопедагогической (orthopedagogic) модели, согласно которой рост стимулируется с самого начала, а упор делается на аспекты реального терапевтического отношения. Шлин идет еще дальше, говоря о переносе как «фикции, созданной и поддерживаемой терапевтами для того, чтобы защитить самих себя от последствий своих собственных действий» (Shlien, 1987, р. 15). Однако, на мой взгляд, вместе с критиками этой его статьи и такими авторами, как Пфейфер (Pfeifer, 1987) и Ван Бален (Van Balen, 1984), мы должны сказать следующее: «Нет, Джон, перенос все-таки существует». Джендлин по этому поводу отмечал:

Конец ознакомительного фрагмента.