Все это означает, что мы как терапевты нуждаемся в строгих границах Эго. Немаловажным профессиональным качеством терапевта является буквально железная выдержка (Cluckers, 1989): подчас мы должны, что называется, голыми руками таскать каштаны из огня; иметь дело с бурными эмоциональными переживаниями и не быть захваченными ими; сталкиваться то с восхвалениями, то с уничижительной критикой клиента в свой адрес; конструктивно работать с проявлениями любви и ненависти, не обращаясь при этом к отреагированию; и, кроме того, быть толерантными к амбивалентности. Эмпатическая сопричастность миру другого человека подразумевает и своеобразное временное «вынесение за скобки» своего собственного мира, и «риск» того, что тесный контакт с кем-то не таким, как мы, изменит нас самих. Гораздо легче отважиться на то, чтобы оказаться в таком «лишенном Эго состоянии» (Vanaеrschot, 1990) тогда, когда ощущаешь себя достаточно отдельным человеком с хорошо определенной личностной структурой и внутренним ядром. Наконец, обратим внимание на последний аспект, требующий от терапевта определенных сил, – на тот факт, что исповедь клиента может вызвать у терапевта невольное сравнение в той степени, в которой она затронет скрытые проблемы, существующие в нем самом. Ромбо видит причину такого сравнения в родстве между клиентом и терапевтом в том смысле, что оба они «являются человеческими существами». Он пишет:

«Вследствие такого родства не только я держу зеркало перед клиентом (хотя я считаю термин “отзеркаливание” неудачным), но и он держит зеркало передо мной, давая мне возможность увидеть, что я собой представляю, что чувствую и испытываю. При этом могут быть затронуты и вынесены на поверхность скрытые аспекты меня самого, которые я едва осознаю, а то и вовсе не осознаю в своей собственной жизни. Как следствие в ходе терапии я то и дело сравниваю клиента с самим собой и оказываюсь вынужденным задавать вопросы самому себе. Нечто происходит не только с клиентом, но и с терапевтом. Мы оказываемся в одной лодке как в жизни, так и в терапии» (Rombauts, 1984, p. 172).

Конгруэнтность и эмпатия

Как мы видели выше, отсутствие конгруэнтности подрывает работу терапевта. Возможно, значение конгруэнтности нам удастся более ярко проиллюстрировать с позитивной точки зрения или, во всяком случае, привлечь внимание к некоторым, еще не обсуждавшимся аспектам конгруэнтности, которые напрямую связаны с качеством эмпатических интервенций. Высокая степень конгруэнтности терапевта, безусловно, придает этим интервенциям оттенок его личности, так что клиент не воспринимает их как ходульные технические приемы. Клиент в таких случаях чувствует, что терапевт стремится понять его исходя из собственного, глубоко укоренившегося в нем опыта. Терапевт не просто резюмирует сказанное клиентом – он рассуждает о том, что его задело в его рассуждениях, какие чувства они в нем пробудили, о том, что он, может быть, не совсем понял, но хотел бы понять, и т. д. Хотя терапевт, по сути дела, сфокусирован на внутреннем мире клиента, понимание этого мира всегда является личным в том смысле, что интервенции терапевта берут начало в его собственном опыте, возникающем в связи с тем, что говорит ему клиент. Иногда (и, по-моему, крайне редко) это приводит к тому, что терапевт вскользь ссылается на свой собственный опыт – не для того, естественно, чтобы рассказать о себе или привлечь к себе внимание, а для того, чтобы дать клиенту знать, что он был понят. Вероятно, эту персонализированную форму эмпатии лучше всего проиллюстрируют два фрагмента стенограммы терапевтической сессии с «молчаливым юношей», где Роджерс пытается разделить переживания безнадежности и отверженности, испытываемые Брауном (обратите особое внимание на интервенции терапевта, отмеченные звездочкой).

К1: Я хочу только одного – убежать и умереть.

Т1: М-гм, м-гм, м-гм. Наверное, вы хотите сбежать не куда-либо конкретно. Вы просто хотите уйти отсюда, забиться в какой-нибудь угол и умереть, да?

(Молчание продолжительностью около 30 секунд)

*Т2: Мне кажется… насколько я могу вникнуть… в глубину вашего чувства, как я его испытываю. мне представляется. образ некоего. э-э. раненого зверя, который хочет уползти куда-то и умереть. Это кажется похожим на ваше чувство – просто убежать отсюда и. и пропасть. Сгинуть. Не существовать.

(Молчание длительностью около 1 минуты)

К2: (едва слышно): Весь день вчера и все утро сегодня я хотел быть мертвым. Я даже молился ночью, чтобы умереть.

*Т3: По-моему, я понял, каково это для вас: два дня вы хотели только одного – быть мертвым, и вы даже молились, чтобы умереть, – мне кажется, что жить для вас настолько невыносимо, что вы хотели только одного – не жить больше.

…

К1: Я никому не нужен, я ни на что не гожусь, так зачем же мне жить?

Т2: М-гм. Вы чувствуете: «Я совсем не нужен ни одной живой душе – так почему я должен жить дальше?» (Молчание на протяжении 21 секунды)

*Т3: Мне кажется (если я ошибаюсь, вы можете меня поправить). вы чувствуете нечто подобное: «Я старался быть хорошим в чем-то, пока это еще волновало его. Я действительно старался. А сейчас – раз я ему не нужен, раз он считает, что я никуда не гожусь, – это доказывает, что я никому не нужен». Скажите, вы испытываете. ух. что-то вроде этого?

К2: Да, ну и другие мне говорили то же самое.

Т4: Ага. М-гм. Понимаю. И вы чувствуете, что, если верить другим, – тому, что сказали несколько других людей, вы ни на что не годитесь и никому не нужны.

(Молчание длительностью 3 минуты 40 секунд)

*Т5: Не знаю, поможет это или нет, но я бы хотел об этом сказать: думаю, я достаточно хорошо вас понял. Это похоже на чувство, словно вы просто ни к черту никому не нужны. Дело в том, что когда-то… я сам чувствовал то же самое. И я знаю, это действительно может быть очень тяжело. (Комментарий: это был самый необычный для меня ответ. Просто я почувствовал, что хочу поделиться с ним своим опытом, чтобы он понял, что не одинок). (Rogers, 1967b, p. 407–409.)

Глубокая эмпатия – это всегда «слушание третьим ухом»; важнейшие элементы такого слушания – способность обращаться к глубинным уровням своих собственных чувств и умение представлять, что ты сам будешь чувствовать в ситуации, сходной с той, о которой рассказывает клиент. Роджерс (Rogers, 1970) описывает, как он постепенно развивал в себе доверие к глубинным уровням собственной интуиции:

«Я доверяю своим чувствам, словам, импульсам, фантазиям, возникающим во мне. Так мне удается использовать не только мое сознательное Я, но и некоторые возможности всего своего организма. Например: “Внезапно у меня возникла фантазия, что вы принцесса и что вам бы понравилось, если бы мы все оказались вашими подданными”. Или: “Мне пришло в голову, будто вы одновременно и судья, и обвиняемый, и вот вы строго говорите себе: “В любом случае ты – виновен!”»

Джендлин тоже писал об эмпатической интуиции терапевта, которая опирается и на поток его собственных мыслей и чувств, и на происходящее с клиентом. С ее помощью терапевт пытается вникнуть в то, что говорит клиент:

«Пациент получает гораздо больше пользы от разговора с внимательным и отзывчивым слушателем, даже если тот не говорит ничего “терапевтического”. Простой разговор о больничной пище, событиях недели, поведении других людей, мелких досадах и огорчениях – и никакого копания!

Я становлюсь тем, кто выражает чувства и ощущает значения. “Вот ведь как оно бывает…”– говорю я; или: “Ну и ну, и им даже все равно, что вы думаете об этом”; или: “Я догадываюсь, что это оставляет после себя чувство беспомощности, не так ли?”; или: “Еще бы, это и меня свело бы с ума”; или: “Должно быть, досадно, что он так и не побеспокоился о вас”; или: “Не знаю, конечно, но меня интересует, хотели ли вы на самом деле разозлиться, но, может быть, вы просто не отваживаетесь на это?”; или: “Мне кажется, вы смогли бы расплакаться от этого, если бы только позволили себе плакать”» (Gendlin, 1967b, р. 398).

Все эти примеры призваны показать, что конгруэнтность и эмпатия не противостоят друг другу. Напротив, проявления эмпатии всегда имплицитно предполагают собственную конгруэнтность терапевта: мы все понимаем друг друга через самих себя – благодаря родству, существующему между людьми как человеческими существами (см.: Vanaerschot, 1990). До сих пор мы обсуждали значение конгруэнтности главным образом в контексте принятия и эмпатии по отношению к внутреннему миру клиента, пренебрегая межличностными отношениями здесь-и-теперь. Однако столь же важным аспектом терапевтического процесса является эмпатия по отношению к тому, что происходит между терапевтом и клиентом. Характер таких взаимоотношений формируется каждым участником процесса. И в этом – а быть может, особенно в этом – конгруэнтность терапевта является решающим фактором. Действительно, она функционирует здесь как своего рода «барометр взаимодействий» для всего того, что происходит в терапевтическом отношении. Мы обсудим этот аспект позже в рубрике «Прозрачность».

Значение конгруэнтности для профессиональной подготовки и практики терапевтов

Личностная зрелость и связанные с ней базовые клинические способности могут считаться основным инструментом терапевта в клиентоцентрированной терапии. В этом отношении мы разделяем взгляды психоаналитиков. Поэтому не следует удивляться тому, что в нашей профессиональной подготовке особое внимание уделяется личностному развитию будущих терапевтов. Конечно, речь не идет о «прямом обучении» терапевтов конгруэнтности. Скорее можно говорить о нефорсированной и недирективной личной терапии и персонализированной супервизии, в которых личности будущих терапевтов уделяется не меньшее внимание, чем личности клиента. По мере продвижения их в личной «обучающей» терапии я настоятельно рекомендую им участие в интенсивной долговременной групповой терапии. Действительно, групповая работа лучше, чем индивидуальная, позволяет участнику группы наблюдать характер своих собственных межличностных взаимодействий, крайне важных для терапевтической работы (см. также: Bolten, 1990). Индивидуальная терапия, проводящаяся параллельно групповой, остается весьма желательной, однако на этом этапе для кого-то из обучающихся она может быть и несущественной.

Стремление работать над развитием собственной личности должно рассматриваться как «задача на всю жизнь», а не ограничиваться лишь периодом обучения. Поэтому весьма желательными представляются регулярные интервизии терапевтической работы как в кругу коллег, работающих в одной команде, так и коллегами со стороны. Однако оказаться в столь уязвимой позиции весьма рискованно, поэтому необходимо создание достаточно безопасной атмосферы. В более широком смысле мы как терапевты должны внимательно относиться к самим себе и отслеживать любые признаки перегруженности, одиночества, отчуждения и застревания на собственных личностных проблемах. Когда нам самим чего-то не хватает, будет ли у нас достаточно энергии для того, чтобы со спокойствием духа обратиться к нашему клиенту? Как избежать этих тупиков? «Забота» о своих личных отношениях, периодическое и своевременное (пока еще не стало слишком поздно) прохождение личной терапии, уменьшение рабочей нагрузки и высвобождение времени, чтобы побыть с самим собой, – все это, помимо традиционной супервизии, может оказаться очень полезным. В исключительных случаях может быть показан перенос установленного времени встречи с клиентом. Кроме этого, нужно специально «готовиться» к такой встрече. Вот что пишет об этом Ромбо:

«Представляется важным, что в ходе непосредственной подготовки встречи с клиентом я прекращаю – хотя бы за несколько минут перед сессией – все мои другие дела. Я пытаюсь, насколько возможно, выйти за пределы собственного внутреннего мира и позволить своим заботам и беспокойству уйти на задний план. Мысленно я стараюсь также сконцентрироваться на своем клиенте, например, вспоминая нашу последнюю встречу, а в более общем смысле – позволяя ему как бы предстать передо мной вместе со всеми теми воспоминаниями и чувствами, которые он вызывает во мне. Говоря словами Джендлина, я обращаюсь к “прочувствованному ощущению” клиента, которое живет во мне.

Таким способом я пытаюсь повысить свою восприимчивость к переживаниям клиента и устранить, насколько возможно, любой дефицит открытости, который я могу ощущать в себе. Однако, даже если я не сумел это сделать, нескольких первых мгновений сессии бывает достаточно, чтобы создать большую открытость, причем не только по отношению к моему клиенту, но также и к самому себе. Таким образом, имеет место следующее взаимодействие: состояние основополагающей открытости моего внутреннего мира представляет собой ту питательную почву, на которой укрепляется мой контакт с клиентом; одновременно этот контакт, эта терапевтическая вовлеченность крайне повышает качество открытости моего внутреннего мира» (Rombauts, 1984, p. 170).

Все это может создать впечатление, будто терапевт обязан быть этаким «сверхчеловеком». Но не это имели в виду Роджерс и его коллеги. В действительности тот, кто хочет стать терапевтом, должен быть готов на протяжении всей жизни уделять значительное внимание своему внутреннему миру и своей манере устанавливать отношения с другими людьми. Вообще говоря, желающий стать терапевтом должен быть также достаточно сильным человеком. Это, однако, не означает, что у него не бывает проблем, которые время от времени могут сильно обостряться. Важно не избегать этих проблем, иметь мужество анализировать их, воспринимать критику со стороны, учиться видеть, как ваши собственные проблемы вмешиваются в вашу терапевтическую работу, и делать все необходимое, чтобы изменить положение к лучшему. Кроме того, важно понимать и принимать границы своих возможностей: конечно же, никто из нас не в состоянии плодотворно работать со всеми типами клиентов. Можно пытаться как-то изменить эти границы, но познание и признание их является немаловажной задачей профессиональной подготовки и последующей практики терапевта.

И в заключение я хочу отметить следующее: в литературе по клиентоцентрированной терапии мало говорится о конкретных формах проявления неконгруэнтности. Поскольку клиентоцентрированная терапия относится к процессуально-ориентированным формам терапии, в ней в основном акцентируются формальные признаки неконгруэнтности. Мы можем видеть это, например, в следующем определении неконгруэнтности, данном Барретт-Леннардом:

«Прямые свидетельства отсутствия конгруэнтности включают, например, несогласованность между тем, что говорит человек, и тем, что выражается его экспрессией, жестами или тоном голоса. Признаки дискомфорта, напряжения или тревожности являются менее явным, но столь же важным свидетельством недостатка конгруэнтности. Они означают, что в данный момент человек не может свободно и открыто осознавать некоторые аспекты своего опыта, не обладает достаточной целостностью и в определенной степени неконгруэнтен» (Barrett-Lennard, 1962, p. 4).

Однако в психоаналитической литературе основное внимание уделяется многообразному содержанию «реакций контрпереноса» и их психогенным основаниям. (Заинтересованного читателя мы отсылаем к следующим публикациям: Glover, 1955; Groen, 1978; Menninger, 1958; Racker, 1957; Winnicott, 1949.)