Полдень
Мария Шурыгина и Евгений Руденко

Как я это люблю… Когда после затяжной весны выбираешься на трассу – едешь и едешь, долго, не экономя бензина – вот только тогда для меня начинается лето. Это что-то вроде ритуала встречи. Уезжаю подальше от города, выхожу из машины и просто стою на обочине. Сквозь смеженные веки смотрю на солнце – оно висит в красноватом сумраке закрытых глаз пламенеющим пятном. Медвяное, текучее, застящее горизонт. Сначала поглаживает, потом проникает вглубь, сквозь кожу и мышцы, до самых позвонков. Стоит вот так прогреться хотя бы раз за лето, и холод, угнездившийся за ребрами, тает. И так легко становится…

Джаз-банд кузнечиков слаженно пилит будто бы одну тончайшую металлическую струну. Звук густой и плотный, висит облаком. Музыканты невидимы, и кажется, что это само солнце так звучит. Ведь у всего живого есть звук. А солнце – живое. Оно держит тебя в широких теплых ладонях. Тебя и весь мир – держит.

Как я это любил…

Как я мог это любить? Солнце сжало кулак, и я попал. Когда за спиной машина с прохладой кондиционера – тогда да, любо-дорого поздороваться с солнцем. Или когда планируешь подвиг – на велосипеде из точки А в точку Б. Все равно ведь понимаешь, что эта жара и преодоление закончатся: приедешь, умотанный в конец, но страшно гордый собой. А когда вот так бредешь по трассе пешком… Сколько я уже иду? Светило давно в зените. Синоптики обещали дождь и плюс двадцать три. Опять ошиблись. По-моему, под сорок. Кажется, даже дорога вспотела, и пот ее пахнет жженой резиной, гудроном. Как же она воняет…

Метрах в двадцати воздух над трассой дрожит и плавится. Как это называется? Каустика? Муар? Кажется, так. Он часто меня достает при съемке в жаркую погоду – резкость кадра падает в разы. Я упорно всматриваюсь в эти каустические «окна» – кажется, там, за пеленой воздушной дрожи совсем другой пейзаж. Не дорога, а трава, влажная… как после дождя. Шагнуть бы туда.

А еще лучше не шагать вообще. Сесть или лечь. Сердце бьется в горле, стараюсь следить за дыханием. Говорят, детская астма не возвращается, я ее перерос. Бег, плаванье, велосипед – всё, чтобы одолеть болезнь. И что? Хрип – вдох, свист – выдох. Оставил я ингалятор дома или взял с собой? Если он и в рюкзаке, то давно просрочен, но даже такой может помочь. Когда же я его покупал? Сейчас мне двадцать четыре, а врач выписывал… Придётся лезть в рюкзак и перетряхивать вещи.

Тяну руку за спину, хлопаю себя по плечам – футболка насквозь мокрая. Лёгкие заходятся поломанным насосом – мне смешно. Смешно и больно.

Рюкзака нет.

Видимо, все-таки какое-то сотрясение я получил. Да точно, в здравом уме рюкзак на дороге не бросишь – там же документы, деньги. И камера, пусть не самая навороченная в моем арсенале, дорожная, но все же… Рюкзак, наверное, отлетел в кусты при ударе. А я – в другие кусты, мы в разные отлетели. Хотя и кустов не помню. Помню перегнутую хребтину велосипеда, ощетинившиеся спицы, красные брызги катафот в белесой пыли. А из-за чего сверзился в овраг —не понимаю. Я тихо-мирно крутил педали по обочине, не нарушая, соблюдая и следуя, в наушниках свинговый ритм – и вдруг меня будто волной воздуха снесло. Словно зверь огромный хвостом махнул, и я – кубарем с дороги. Очнулся – перед глазами мусор всякий и крапива… много крапивы. Может, солнышком так припечатало? Да ну, вряд ли, я б, наверное, идти не смог. А я пока могу.

Вяло хлопаю по карманам, нахожу телефон. Лучше бы фляжку. В рюкзаке остался термос с водой, в ней плавают лед и лимонные дольки. А во рту сушь великая… Не думать.

Солнце – живое. Кажется, у меня все-таки тепловой удар. Или около того. Тепловой… удар. Неправильное какое сочетание. Тепло – это мягкое, уютное что-то. Как Светкины обнимашки, когда она в махровом халате на голое распаренное тело выходит из ванной. Розово-нежная под желтым пушком ткани – как цыпленок. Вот что такое тепло. И вдруг – удар. Цыпленок превращается в монстра и долбит меня чугунным клювом по голове.

Кажется, я заделался ипохондриком – вон сколько диагнозов себе придумал за пять минут. Или не пять? Время как-то растеклось. Надо собраться, надо. Помереть на трассе в пригороде – смешно. Да ну, не бывает.

Впереди на дороге размазано что-то черное… нет, цветное. Кишки сочатся бурым, отсвечивают синим, клюв на бок, перья еще полны жизни – блестят. Ворона. Видимо, сбили недавно. А муравьи уже тут как тут – запеленговали, накинулись. А если я вот также упаду, и по мертвой роговице моего глаза заскользят муравьи – те, кто несется мимо в своих авто, остановятся? Или хотя бы позвонят гайцам, что, мол, на таком-то километре мужик валяется бесхозный? Только ведь поздно будет.

Так, не ныть! Не заметить меня на серой дороге невозможно, в такой-то кислотно-зеленой майке. Так что обязательно кто-нибудь остановится – люди же, не звери.

Который раз тянусь к телефону. Исходящей связи нет – сплошные помехи, будто кто хрипло смеется и кашляет в эфире. А насчет входящей не знаю, проверить не удается – ведь ни одна сука за день не позвонила! Как назло. А день будний, обычно с восьми утра уже телефон обрывают. Я, конечно, всех предупредил, что поеду прокатиться до Копьево, но что-то не верю в их деликатность. Дадут они отдохнуть, как же. Сорок раз бы уже позвонили: уточнить то, назначить се… Ну, и где вы все?

Только Светке я ничего не сказал про велопробег свой героический. Псих. Но ведь сорвала с резьбы ревностью своей! Дурочка…

Хватаюсь за эту мысль, чтобы не сползти окончательно в жару, удержать сознание. Да, вот так – как у Феллини: не надо никакого повествования, бросим все наши впечатления на монтажный стол! Может, цветной этот ворох поможет отвлечься, спрятаться от солнца в тень воспоминаний? О чем я думал? Да, когда мы познакомились… это как наваждение было, ей-богу. Она приходила и начинался полтергейст. Босоножки летели в угол, плащ падал на пол, платье текло сквозь пальцы. Вещи будто сами избавляли нас от себя, бежали сломя голову, стыдясь неуместности своей. Крючки, застежки – не существовало их. И каждый ее приход был каким-то вихрем, воронкой… бредом.

Потом мы искали сбежавшие пуговицы, заблудившийся поясок – сталкивались лбами, губами… и опять находили друг друга. Утомленная мною, она прощалась, а я подбирал пуговицы-сиротинки – зажав их в кулаке, было легче ждать новой встречи.

Яркая такая раскадровка… Но теперь милая моя бесится от ревности. Телефон ожил внезапно, я аж чуть его не выронил. Кто-то стучит ВКонтакт… Светка. Открыл сообщение – и жара вдруг сгустилась так, что я осел в пыль под ее давлением, толчками пропихивая в легкие злой раскаленный воздух. Посидел, продышался. В глазах двоилось, я едва разобрал на экране:

«Эгоист, дрянь, дурак! Как ты мог уйти, КАК?»

Ничего себе… Меня, блин, спасать в пору, а она там… Стоп! Может, сигнал появился? Я судорожно попробовал набрать номер – шорох, треск. Зловредные телефонные духи все так же кашляли и смеялись в эфире: войти к ним можно, выйти нельзя – исходящей связи нет. Неизвестно на что надеясь, все же настучал, промахиваясь меж кнопок: «Свет, тормози, приеду – поговорим…» Как бы написать, чтоб не напугалась, а то ведь вообразит себе бог весть чего. Так как-то: «Велик сломался, я пешком, связи почти нет. Попроси Семеныча меня забрать, я под Копьево, семидесятый километр. Здесь жарко, очень».

И смайлик. Поссорились мы крепко, но Светка же не бросит меня – эгоиста и дурака – подыхать на жаре. Жму «отправить». На экране мигает колесико загрузки. Пекло… И как назло, по обочинам – ни кустика, ни тени, выжженная степь. Колесико крутится, крутится, гипнотизирует… Ну, давай же! Дает – во весь экран вырастает частоколом «Error» – и ничего за штакетинами этих букв не видно. Закрываю сообщение – и жара вдруг слегка отступает, словно устала давить. Встаю с трудом – не сидеть же, надо идти.

«Окно» над дорогой дрожит, манит влажной травой, прохладой… Разбежаться и нырнуть в него? Ага, разбежался. Доковылять бы. Но туда, видимо, доходяг не пускают, там бодрячки нужны, чтобы рыбкой – плюх! – и поплыл по зеленому морю тамошних «заоконных» лугов. Никому не нужны дрянные дураки, обижающие своих девушек и умирающие от жары на трассе. Ничего, я еще пошагаю, не дождетесь.

Бодрюсь, борюсь. Но солнце – живое. Оно потеет гудроном, звучит кузнечиками – мовью жителей вечного полдня. Кажется, хор их растет, накатывает, приближается. Приближается? Аллилуйя! На пустой трассе появляется машина – первая за последний час. Вскидываю руки, ору навстречу пыльному ГАЗику. Он проносится мимо метров на сто, начинает тормозить. Пытаюсь ускориться, но получается плохо: ноги ватные, дыханья нет. Ничего, последний рывок!

Из ГАЗика вытрюхивается толстый дядька. Лысина его отражает ухмылку солнца – кажется, сейчас отлетят от нее веселые солнечные зайцы, закружат хороводом по трассе. Водитель лениво смотрит в мою сторону, потом отворачивается к обочине, расстегивает ширинку и несколько секунд расслабленно взирает на раскинувшуюся перед ним степь. Так, словно ехал он издалека-долго вот только для того, чтобы растроганным взором повтыкать на окрестности и припомнить что-то вроде: «Поле, русское пооле… я твой тонкий колосок». Мужик, что хочешь делай – втыкай, пой, окропи все вокруг золотым дождем, но забери меня отсюда!

До машины метров двадцать. Водила встряхивает портки и неспешно скрывается в машине. Не верю глазам, крик прилип к гортани – хриплю, машу и, кажется, даже бегу… Падаю.

Сколько я так просидел в пыли? Мир вокруг выключили. Из полуобморока меня вырывает шум мотора. Еще машина?… Люди. Зубы стискиваю: «Ну, давай же, давай!» Поднимаю себя над дорогой. Автобус, междугородний. Такой не остановится. Упрямо тяну руку вверх. Горячая махина проносится мимо, обдав жарким порывом воздуха. Из раскрытого окна выпархивает коричневая бумажка, мечется над трассой, мчится ко мне. Мятый бумажный мотылек, жирно пахнущий только что съеденным беляшом, льнет к лицу. Резко сгибаюсь, едва сдержав рвотный позыв. Нельзя… и так обезвожен.

Сдохнуть… оказывается, просто. Комически, гротескно – на обочине в считанных километрах от города. Машины проносятся мимо, в нескольких шагах. Но до них так же, как до какого-нибудь спутника раскаленной этой планеты. Вот в чем ужас.