Старушка ни слова не сказала встречу нам, она только посмотрела на нас пристально и снова начала перекидывать листы книги, ища в ней чего-то… Мы сидели в пышном зеленом кольце свежей пахучей листвы, над нами было раскинуто ласковое и мягкое безоблачное небо. Иногда пролетал ветерок, листья начинали шелестеть тем таинственным звуком, который всегда так смягчает душу, родит в ней тихое, умиротворяющее чувство и заставляет задумываться о чем-то неясном, но близком человеку, очищая его от внутренней грязи или по меньшей мере заставляя временно забывать о ней и дышать легко и ново…

– «Павел, раб Иисуса Христа…» – раздался голос старушки. Он старчески дребезжал и прерывался, но был полон благочестия и суровой важности.

При первых звуках его Мишка истово перекрестился, Семка заерзал по земле, выискивая более удобную позу. Старушка окинула его глазами, не переставая читать.

– «…весьма желаю увидеть вас, чтобы преподать вам некое дарование духовное к утверждению вашему, то есть утешаться с вами верою общею, вашею и моею».

Семка, как истинный язычник, громко зевнул, его товарищ укоризненно вскинул на него синими глазами и низко опустил свою лохматую голову, всю в пыли…

Старушка, не переставая читать, тоже строго взглянула на Семку, и это его смутило. Он повел носом, скосил глаза и – должно быть, желая изгладить впечатление своего зевка – глубоко и благочестиво вздохнул.

Несколько минут прошли спокойно. Вразумительное и монотонное чтение действовало успокоительно.

– «Ибо открывается гнев божий с неба на всякое нечестие и…»

– Что тебе нужно? – вдруг крикнула чтица на Семку.

– А… а ничего! Вы извольте читать – я слушаю! – смиренно объяснил он.

– Зачем ты трогаешь застежки своей грязной ручищей? – сердилась старушка.

– Любопытно… потому – работа очень уж тонкая. А я это понимаю – слесарное дело мне известно… Вот я и пощупал.

– Слушай! – сухо приказала старушка. – Скажи мне, о чем я тебе читала?

– Это – извольте. Я ведь понимаю…

– Ну, говори…

– Проповедь… стало быть, поучение насчет веры, а также и нечестия… Очень просто и… все верно! Так за душу и щиплет!

Старушка печально потрясла головой и оглядела всех нас с укором.

– Погибшие… Камни вы… Ступайте работать!

– Она тово… рассердилась будто бы? – виновато улыбаясь, заявил Мишка.

А Семка почесался, зевнул и, посмотрев вслед хозяйке, не оборачиваясь удалявшейся по узкой дорожке сада, раздумчиво произнес:

– А застежки-то у книжицы серебряные…

И он улыбнулся во всю рожу, как бы предвкушая что-то.

Переночевав в саду около развалин бани, уже совершенно разрушенной нами за день, к полудню другого дня мы вычистили колодец, вымочились в воде, выпачкались в грязи и, в ожидании расчета, сидели на дворе у крыльца, разговаривая друг с другом и рисуя себе сытный обед и ужин в близком будущем; заглядывать же в более отдаленное никто из нас не имел охоты…

– Ну, какого черта старая ведьма не идет еще, – нетерпеливо, но вполголоса возмущался Семка. – Подохла, что ли?

– Эк он ругается! – укоризненно покачал головой Мишка. – И чего, например, ругается? Старушка – настоящая, божья. И он ее ругает. Этакий характер у человека…

– Рассудил… – усмехнулся его товарищ. – Пугало… огородное…

Приятная беседа друзей была прервана появлением хозяйки. Она подошла к нам и, протягивая руку с деньгами, презрительно сказала:

– Получите и… убирайтесь. Хотела я вам отдать баню распилить на дрова, да вы не стоите этого.

Не удостоенные чести распилить баню, в чем, впрочем, мы и не нуждались теперь, мы молча взяли деньги и пошли.

– Ах ты, старая кикимора! – начал Семка, чуть только мы вышли за ворота. – На-ко-ся! Не стоим! Жаба дохлая! Ну-ка, вот скрипи теперь над своей книгой…

Сунув руку в карман, он выдернул из него две блестящие металлические штучки и, торжествуя, показал их нам.

Мишка остановился, любопытно вытягивая голову вперед и вверх к поднятой руке Семки.

– Застежки отломал? – спросил он удивленно.

– Они самые… Серебряные!.. Кому не надо – рубль даст.

– Ах ты! Когда это ты? Спрячь… от греха…

– И спрячу…

Мы молча пошли дальше по улице.

– Ловко… – задумчиво говорил Мишка сам себе. – Взял да и отломил… Н-да… А книга-то хорошая… Старуха… обидится, чай, на нас…

– Нет… что ты! Вот она нас позовет назад да на чай даст… – трунил Семка.

– А сколько ты за них хошь?

– Последняя цена – девять гривен. Ни гроша не уступлю… себе дороже… Видишь – ноготь сломал!

– Продай мне… – робко попросил Мишка.

– Тебе? Ты что – запонки хочешь завести себе?.. Купи, ха-арошие запонки выйдут… как раз к твоей харе.

– Нет, право, продай! – И Мишка понизил тон просьбы…

– Купи, говорю… Сколько дашь?

– Бери… сколько там есть на мою долю?

– Рубль двадцать…

– А тебе сколь за них?..

– Рубль!

– Чай, уступи… для друга!..

– Дура нетрепаная! На кой те их дьявол?

– Да ты уж продавай знай…

Наконец торг был заключен, и застежки перешли за девяносто копеек в руки Мишки.

Он остановился и стал вертеть их в руках, наклонив кудластую голову, и наморщив брови, и пристально рассматривая два кусочка серебра.

– Нацепи их на нос себе… – посоветовал ему Семка.

– Зачем? – серьезно возразил Мишка. – Не надо. Я их старушке стащу. Вот, мол, мы, старушка, нечаянно захватили эти штуковины, так ты их… опять пристрой к месту… к книге этой самой… Только вот ты их с мясом выдрал… это как теперь?

– Да ты, черт, взаправду понесешь? – разинул рот Семка.

– А как?.. Видишь ты, такая книга… нужно, чтоб она в полной целости была… ломать от нее куски разные не годится… И старушка тоже… обидится… А ей умирать надо… Вот я и того… Вы меня, братцы, подождите с минутку… а я побегу назад…

И раньше, чем мы успели удержать его, он крупными шагами исчез за поворотом улицы…

– Ну и мокрица-человек! Жиделяга грязная! – возмутился Семка, поняв суть факта и его возможные последствия.

И, отчаянно ругаясь через два слова в третье, он начал убеждать меня:

– Айда, скорей! Провалит он нас… Теперь сидит, чай, поди, руки у него назад… А старая карга уж и за будочником послала!.. Вот те и водись с этаким пакостником! Да он ни за сизо перышко в тюрьму тебя вопрет! Нет, каков мерзавец-человек?! Какая подлой души тварь с товарищем так поступить может?! Ах ты, господи! Ну и люди стали! Айда, черт, чего ты растяпился! Ждешь? Жди, черт вас всех, мошенников, возьми! Тьфу, анафемы! Не идешь? Ну так…

Посулив мне нечто невероятно скверное, Семка ожесточенно ткнул меня кулаком в бок и быстро пошел прочь…

* * *

Мне хотелось знать, что делает Мишка с нашей бывшей хозяйкой, и я тихонько отправился к ее дому. Мне не думалось, что я подвергаюсь какой-либо опасности или неприятности.

И я не ошибся.

Подойдя к дому и приложившись глазом к щели в заборе, я увидел и услышал только следующее: старуха сидела на ступеньках крыльца, держала в руках «выдранные с мясом» застежки своей Библии и через очки пытливо и строго смотрела в лицо Мишки, стоявшего ко мне задом…

Несмотря на строгий и сухой блеск ее острых глаз, по углам губ у нее образовалась мягкая складка кожи; видно было, что старушка хочет скрыть добрую улыбку – улыбку прощения.

Из-за спины старухи смотрели какие-то три рожи: две женские, одна красная и повязанная пестрым платком, другая простоволосая, с бельмом на левом глазу, а из-за ее плеч высовывалась физиономия мужчины, клинообразная, в седых бачках и с вихром на лбу… Она то и дело странно подмаргивала обоими глазами, как бы говоря Мишке:

«Утекай, брат, скорей!»

Мишка мямлил, пытаясь объясниться:

– …Такая редкостная книга. Вы, говорит, все – скоты и псы… собаки. Я и думаю… Господи – верно! Так надо говорить по правде… сволочи мы и окаянные люди… подлецы! И опять же, думаю: барыня – старушка, может, у ней и утеха одна, что вот книга – да и все тут… Теперь застежки… много ли за них дадут? А ежели при книге, то они – вещь! Я и помыслил… дай-ка, мол, я обрадую старушку божию, отнесу ей вещь назад… К тому же мы, слава те господи, заработали малу толику на пропитание. Счастливо оставаться! Я уж пойду.

– Погоди! – остановила его старуха. – Понял ты, что я вчера читала?..

– Я-то? Где мне понять! Слышу – это так… да и то – как слышу? Разве у нас уши для слова божия? Нам оно непонятно… Прощевайте…

– Та-ак! – протянула старуха. – Нет, ты погоди…

Мишка тоскливо вздохнул на весь двор и по-медвежьи затоптался на месте.

Его уже, очевидно, тяготило это объяснение…

– А хочешь ты, чтоб я еще почитала тебе?

– М-м… товарищи ждут…

– Ты плюнь на них… Ты хороший малый… брось их.

– Хорошо… – тихо согласился Мишка.

– Бросишь? Да?

– Брошу…

– Ну вот… умница!.. Совсем ты дитя… а борода вон какая… до пояса почти… Женат ты?..

– Вдовый… померла жена-то…

– А зачем ты пьешь? Ведь ты пьяница?

– Пьяница… пью.

– Зачем?

– Пью-то? По глупости пью. Глуп, ну и пью. Конечно, ежели бы человеку ум… да рази бы он сам себя портил? – уныло говорил Мишка.

– Верно рассудил… Ну вот, ты и копи ум… накопи да и поправься… ходи в церковь… слушай божие слово… в нем вся мудрость.

– Оно, конечно… – почти простонал Мишка.

– А я еще почитаю тебе… хочешь?..

– Извольте…

Старуха достала откуда-то из-за себя Библию, порылась в ней, и двор огласился ее дрожащим голосом:

– «Итак, неизвинителен ты, всякий человек, судящий другого, ибо тем же судом, каким судишь другого, осуждаешь себя, потому что, судя другого, делаешь то же»

Мишка тряхнул головой и почесал себе левое плечо.

– «…Неужели думаешь ты, человек, что избежишь суда божия?»

– Барыня! – плачевно заговорил Мишка. – Отпустите меня для Бога… Я вдругорядь лучше приду послушаю… а теперь больно мне есть хочется… так те вот и пучит живот-от… С вечера мы не емши…

Барыня сильно хлопнула книгой.

– Ступай! Иди! – отрывисто и резко прозвучало на дворе…

– Покорнейше благодарим!.. – И он чуть не бегом направился к воротам…

– Нераскаянные души… Звериные сердца, – шипело по двору вслед ему…

Через полчаса мы с ним сидели в трактире и пили чай с калачом.

– Как буравом она меня сверлила… – говорил Мишка, ласково улыбаясь мне своими милыми глазами. – Стою я и думаю… Ах ты, господи! И зачем только пошел я! На муку пошел… Где бы ей взять у меня эти застежки, да и отпустить меня, – она разговор затеяла. Экий народ-чудак! С ними хочешь по совести поступать, а они свое гнут… Я по простоте души говорю ей: вот те, барыня, твои застежки, не жалуйся на меня… а она говорит: нет, погоди, ты расскажи, зачем ты их мне принес? И пошла жилы из меня тянуть… Я даже взопрел от ее разговору… право, ей-богу.

И он все улыбался своей бесконечно кроткой улыбкой…

Семка, надутый, взъерошенный и угрюмый, серьезно сказал ему:

– Умри ты лучше, пень милый! А то завтра тебя с такими твоими выкрутасами мухи али тараканы съедят…

– Ну уж! Ты скажешь слово. Давай-ко выпьемте по стакашку… за окончание дела!

И мы дружно выпили по стакашку за окончание этого курьезного дела.

1895