Из книги «Люди и боги»

* * *

Бурый ворон! Пропащая птица!

Сердце сковано высью.

За веками размыта граница

Между смертью и мыслью…

Жизнь – долга. Да и степь – не короче.

Страшен крест милосердья!..

Смертной плёнкой подернуты очи…

Пропадёшь от бессмертья!

* * *

Обшарпан и нелеп, как силосная башня,

Незрячий вопросил: «А что там, за холмом?»

Чур, знаю – не скажу. Но, ежели с умом,

Не всё ли нам равно, а что там – за холмом? —

Не ведает никто… Наверно, просто – пашня…

* * *

Когда всосала водяная яма

Весь белый свет, все тяготы его,

Последний ангел захлебнулся: «Ма-ма!..»

Последний демон задохнулся: «Ма-ма!..»

И – на земле не стало никого…

И только лучик нынешней звезды

Коснулся той, ниспосланной воды…

* * *

Гром возревел: «Постигни, но умри!!..»

И Ной увидел в треснувшей волне,

Как в искаженном зеркале времён,

Иной потоп!.. Совсем иного Ноя!..

Хотел подумать: «Боже! Это – круг!!..»

И – захлебнулся…

* * *

Ной поджался… уподобился лисе…

Повозился и забылся… И увидел

Человечка на летучем колесе

И заплакал, словно Бог его обидел…

И поплыл он по планете водяной…

И отдался он и холоду и зною…

«Слышал, видел и – молчу!!!» – взмолился Ной.

«Слышал, видел и – молчи!» – сказали Ною.

* * *

И душу, и тело недугом свело! —

Лицо уподобилось роже!..

И стало в глазах от страданий светло!

И крикнул несчастный: «О Боже!..»

Но грохот сорвался в немеряной мгле,

И эхо взревело сиреной!..

«Хо-хо!..» – пронеслось по родимой земле…

«Ха-ха!..» – понеслось по Вселенной…

* * *

Дождичка Божья манна

Благостна и туманна…

Падает на лесок

Жизни чистейший сок.

В дымке речных излук

Мёдом курится луг.

Кто там белеет, кто там

Льнёт к серебристым сотам?

По полю прямиком

Бог идет босиком.

* * *

Живуч и оголтел —

В тисках своих помет —

Растлитель душ и тел —

Божественный поэт…

Растленною строкой

Уже ушёл в гранит —

И каменной рукой

Нетленное гранит.

3 марта 1998 г

* * *

Поэта и могила не исправит…

3 марта 1998 г

* * *

Дышу, как живой…

4 марта 1998 г

Борис Шапиро

Борис Израилевич Шапиро – советско-немецкий физик, двуязычный поэт (на русском и немецком языках), доктор естественных наук, изобретатель. В 1968 году окончил физфак МГУ. В 1975 году выехал в ФРГ.

С 1995 года живёт в Берлине. Автор 29 книг стихов и прозы, из них 14 на русском и 15 на немецком языке.

Воспоминания о Юрии Влодове

Когда-то, во годы оны, примерно в 60-е – 70-е годы прошлого века, Юрий Влодов и Борис Шапиро общались, дружили. В 1975 году Борис Шапиро выехал в Германию. У него остались о Влодове, об общении с ним, самые приятные воспоминания. Не так давно у Бориса Шапиро вышла книга «Когда было тогда», в которую вошли 2 романа-мозаики о еврейском взгляде на жизнь. В главе «Неуловимо» Борис Израилевич описал свое общение с Юрием Влодовым, привёл много его стихов. Но это не только воспоминания, это художественный текст, в котором правда и вымысел перемешаны, что дает интересный результат.

Людмила Осокина, Москва

Неуловимо

Фрагмент главы из романа «Когда было тогда». (Книгу можно приобрести через https://ridero.ru/books/kogda_bylo_togda/)

Читатель^[1] настаивал, Виталик настаивал, а Марк Наумович, то есть Мойша, советовал. А мама Сарра Израилевна качала головой и говорила: «Всё равно из этого ничего не получится. Не в той стране проживаем, не тот режим поддерживаем, не на том языке говорим». Сарочка говорила, слегка картавя и не очень правильно. Её родными языками были идиш и румынский, а русский она начала учить, когда родители бежали в 1941 году из Румынии^[2] в Советский Союз. Она была на десять лет старше Мойши. Речь шла о том, что Поэту^[3] настала пора не только писать стихи, но и публиковаться.

Целых две недели Поэт отбирал стихи, пробовал их на зуб и на звук, пытался составить композицию поудачнее, и составил. И тогда выяснилось, что отобранные стихотворения выстроились в хронологическом порядке. Всего отобрал шестьдесят четыре стихотворения и переписал их аккуратным квадратным почерком в школьную тетрадь. Переписал и понёс в редакцию журнала Юность, что на Маяковке, упросив Мойшу написать ему увольнительную справку от школы, чтобы успеть в часы приёма. А сам потел от страха и стеснения, и сердце билось. Но тетрадку понёс.

Вот она вывеска, замурзанный подъезд, деревянные перила, на лестнице полутемно. На площадке перед входом направо в редакцию, на последней ступеньке сидел невысокий щуплый человек и курил. Поэт хотел протиснуться мимо него, но тот спросил: «Куришь?» Поэт ответил: «Нет. Пробовал. Противно. Нет, не курю». «Ага», сделал вывод незнакомец, «значит, стихи принёс!» «Принёс», сознался Поэт, почти заикаясь. «Тогда садись вот сюда рядом и читай», приказал тот, но как-то очень душевно. Поэт сел и вдруг осмелел и говорит тому: «Нет, ты первый читай!» Сказал и сам себе удивился. Он ведь ему в отцы годился бы или в деды, видно было не очень. Но собеседник воспринял это как-то очень нормально, пригасил сигарету о ладонь и произнёс почти нараспев:

Алкаш в этот вечер не принял ни грамма.
Развратник постился под сводами храма.
Безрукий до хруста постельницу стиснул.
Безногий притопнул и дико присвистнул.
Немтырь проорал мировую хулу.
Слепец в поднебесье заметил юлу,
Манящую смутным небесным приветом,
Воспетую неким бездомным поэтом…
А мудрый прохожий решил, что она,
Всего лишь – луна…

«А теперь ты». Осмелевший Поэт промычал что-то одобрительно-невнятное и сказал: «Немтырь – это точно про меня», и прочёл:

Вяхирь, лесный глуботарь,
прокуравый лесозим,
волчно гулькает из трав
мошнику на задир:
– Гули мошник рдянобров?
Гули мошник лубопёр?
По ягоду, по ягоду зло болтлив
вихорево гнездо утопил дождём,
оборотень-великрыл.

А мошнику хула за обычай.

«Так», сказал собеседник прокуренным голосом и провёл рукой по волосам, «говоришь, хула за обычай», и прочёл:

Бурый ворон! Пропащая птица!
Сердце сковано высью.
За веками размыта граница
Между смертью и мыслью…

Жизнь – долга. Да и степь – не короче.
Страшен крест милосердья!..
Смертной плёнкой подернуты очи…
Пропадёшь от бессмертья!

«Да, и вот ещё», и добавил:

Был послушным послужником
Шёл по жизни за посохом.
Стал мятежным ослушником
Восхитительным ослухом!..

Ждёт смутьяна-художника
Путь нежданный, нечаянный…
И зовёт его Боженька
Сам такой же отчаянный!..

и светло посмотрел на Поэта, да, как-то очень светло. Поэт сначала замялся, пожевал губу и прочёл медленно-медленно, даже с риском, что пафосно:

Аутодафе

Всё нынче кувырком.
Торжественная свита…
И лысина сокрыта
под острым колпаком.

Темно, прохладой ночь залита,
невеста плачет под платком,
друг побежал за огоньком,
толпа колышется сердито.

Что тянут? Что ещё забыто?
Привстал аббат с лицом бандита,
кивнул. Монахи деловиты.

И пробирает ветерком
малиновое санбенито.
Легко быть дураком.

Незнакомец протянул руку: «Я Юра, Юрий Александрович Влодов^[4]. Но ты зови меня Юра. А ты?» «Я Зяма, Зиновий Маркович Рабинович по прозвищу Поэт», сказал Поэт и смутился, снова упав в геенну социально значимых признаков и именований. А Влодов рассмеялся и прочёл:

Переделкино

Лесная чаща без приметы.
Вот этой ломаной тропой,
Как сохачи на водопой,

На полустанок шли поэты.
Хрустел звериный шаг скупой,
И были в сумерках заметны
На лбах морщины, как заметы,

Лосиных глаз распах слепой…
Пичуги били из кювета…
Плыла медлительная Лета

Река, невидная собой…
И клокотали до рассвета
Колокола лесного лета —
Зелёной Родины прибой…

и добавил: «Сонет сонету друг и брат. Они оттуда в нас глядят не так, как мы – в Стикс или Лету – они рождают в нас Поэта, они нас лепят, как хотят». И продолжил, не дожидаясь ответа:

В зерцало степного колодца
Проникну, как в детские сны…
Я – пасынок русого солнца
И пасынок рыжей луны…

Я – Боженька, гость, полукровка,
Не ведаю сам, кто таков…
Как некая Божья коровка
Всползаю по стеблю веков…

Зяма снова осмелел и стал самим собой, и прочёл:

Литании напевной серебро
Юродствующий танец.
Бесхитростно бело
Лукавое летанье,
Югорского шамана болеро.

и тоже продолжил почти без перерыва:

Как слышу, так и напишу
из слов, танцующих в балете
при солнечном и лунном свете
доступное карандашу,

и вечностью не дорожу,
пока любовь не тонет в Лете.
В бокалы музыку налейте
я к флейте губы подношу

и, просветляя дух, как встарь,
веселья песенной беспечностью,
я строю крылья, как кустарь.

Ещё пронизан человечностью
измен возможных календарь
там, где любовь граничит с вечностью.

и дальше, будто его понесло. А Влодов слушал, да действительно слушал:

Сна нет.
И снов не будет впредь.
Не жди, что кто-нибудь приснится.
Ни умереть, ни улететь,
ни заново родиться.
Всё наяву, и жизнь, и смерть,
и исчезают лица,
и сутки прекращают длиться,
когда внимательно смотреть умеешь.
Больше нет богов.
А идолам молиться
легко.

«Давай, ещё по одной», сказал Влодов. «Давай!» Влодов начал:

Над пышностью искусств, над сухостью наук,
Как будто где-то вне… в абстракции… вдали…
Вселенство во плоти, настырно, как паук,
Сосёт из года в год живую кровь Земли…
Спаси людей, любовь, от непотребных мук! —
От жизни исцели! – от смерти исцели!..

А Зяма ответил:

Не унизить ненавистью душу —
это работа.
Делай её всю неделю
и по субботам!

На помощь себе
никого не зови,
ни друга, ни Бога,
– и место
создашь для любви.

Юрий Влодов встал, и Зяма тоже встал. Влодов приобнял его и сказал: «Иди, Зяма, иди, стучись в нашу поэзию. Ничего у тебя только не выйдет». Зяма выпучил удивлённые глаза: «Почему не выйдет?» Влодов ответил: «Не выйдет, потому что ты Поэт», и подтолкнул его к двери редакции. Дверь была закрыта, но не заперта, и Зяма вошёл.

* * *

Зяма открыл тяжёлую, тёмно-коричневую наборную дверь и вошёл в хорошо освещённый длинный коридор. Его другой конец терялся в неразличимой дали. У самого входа слева за небольшим письменным столом сидела пожилая женщина и помечала что-то в большой разлинованной книге, похожей на классный журнал. «Что Вам нужно, молодой человек?» спросила она вполне дружелюбно, не отрываясь от дела.

«Я вот… тут, это… ну… стихи принёс», замямлил Зяма, снова став школьником, не знающим, выучил ли он урок. «Тетрадь или папку?» «Тетрадь». «Имя, фамилию, адрес, телефон написали?» «Да, написал», подтвердил Зяма, «я живу у родителей». «Вот и хорошо. Оставьте всё у меня. Мы свяжемся с Вами, когда время придёт». «?» «Ничего, ничего, мы сами свяжемся с Вами, когда нужно будет. А сейчас идите, до свиданья!». «До свиданья», сказал Зяма и закрыл за собой тяжёлую дверь.

Влодова за дверью на лестнице уже не оказалось. Но оказалась по нему какая-то очень правильная тоска, настоящая родственная. Юрий Александрович сам позвонил через несколько дней, и они встретились. Наверное, телефон в редакции узнал. Они ещё многожды встречались. Но об этом совсем другая история. Совсем другая.