Я паркую свой грузовик на стоянке позади бара и только сейчас замечаю яркий лак на ногтях своей правой руки. Вот черт. Я и забыл, что вчера вечером играл в переодевания с четырехлеткой.
Ну, по крайней мере, бордовый цвет подходит к моей рабочей рубашке.
Когда я вылезаю из кабины, Роман как раз выкидывает в помойку мешки с мусором. Увидев у меня в руках подарочный пакет, он понимает, что это для него, и протягивает руку.
– Дай угадаю. Это кофейная кружка? – Он заглядывает внутрь.
Это кружка. Как всегда.
Он не благодарит. Как всегда.
Мы никогда не обсуждаем, что эти кружки символизируют трезвость, но я каждую пятницу покупаю ему еще одну. И это уже девяносто шестая кружка.
Наверное, мне пора бы перестать, потому что у него этих кружек уже полным-полно, но мне уже поздно сдаваться. Он не пьет уже без малого сто недель, и я уже некоторое время присматриваюсь к сотой, знаменательной кружке. Это будет кружка с «Денвер Бронко». Его самой нелюбимой командой.
Роман указывает на заднюю дверь бара.
– Там пара человек донимает остальных клиентов. Пригляди за ними.
Это странно. Обычно в такое раннее время не приходится иметь дело с беспорядками. Еще и шести-то нет.
– Где они сидят?
– Возле музыкального автомата. – Он смотрит на мою руку. – Отличный маникюр, дружище.
– Скажи? – Я вытягиваю ладонь и шевелю пальцами. – Для четырехлетки у нее неплохо получилось.
Я открываю заднюю дверь, и на меня обрушиваются звуки моей любимой песни, которую орут из динамиков Ugly Kid Joe.
Да не может быть.
Я прохожу в бар через кухню и тут же вижу их, склонившихся над автоматом. Я тихо подхожу сзади и смотрю, как она снова и снова нажимает те же четыре цифры. Они хихикают, как непослушные дети, а я гляжу поверх их голов на экран. «Кошка в колыбели» стоит в очереди на проигрывание тридцать шесть раз подряд.
Я откашливаюсь.
– Думаете, это смешно? Заставлять меня слушать одну и ту же песню шесть часов кряду?
Услышав мой голос, отец поворачивается ко мне.
– Леджер! – Он притягивает меня, чтобы обнять. От него пахнет пивом и машинным маслом. И, кажется, лаймом? Они что, напились?
Моя мать отступает от автомата.
– Мы не нарочно. Мы пытались его починить.
– Ну конечно. – Я обнимаю ее.
Они никогда не предупреждают, что собираются приехать. Просто появляются, остаются на день, два или три и снова уезжают на своем трейлере.
Но то, что они пьяные, – это что-то новое. Обернувшись через плечо, я вижу Романа за стойкой бара и указываю на родителей.
– Это твоих рук дело или они уже такими пришли?
Он пожимает плечами.
– И так, и этак.
– У нас годовщина, – говорит мать. – Мы празднуем.
– Я только надеюсь, вы не за рулем.
– Нет, – говорит отец. – Наша машина в мастерской на техобслуживании, так что нас подвезли. – И хлопает меня по щеке. – Мы хотели повидать тебя, но тебя не было больше двух часов, и мы уже уходим, потому что проголодались.
– Именно поэтому стоит предупреждать меня до того, как приедете. У меня своя жизнь.
– А ты вспомнил про нашу годовщину? – спрашивает отец.
– Вылетело из головы. Прости.
– Я тебе говорил, – говорит он матери. – Давай, Робин, плати.
Мать лезет в карман и вручает ему десятку.
Они держат пари на все. На мою личную жизнь. Какие даты я помню. На каждую футбольную игру с моим участием. Но я почти уверен, что все эти годы они просто передают друг другу все ту же самую десятку.
Отец поднимает пустой стакан и размахивает им.
– Бармен, налей нам еще.
Я забираю у него стакан.
– Как насчет воды со льдом? – Оставив их у автомата, я иду за стойку.
Я наливаю в стаканы воды, когда в бар входит девушка с каким-то потерянным видом. Она оглядывает зал так, словно никогда не бывала тут, и, заметив пустой угол в дальнем конце стойки, сразу же направляется туда.
Я смотрю на нее все время, пока она идет через бар. Смотрю так внимательно, что вода переливается через край стакана и оказывается повсюду. Схватив полотенце, я принимаюсь вытирать ее. Когда я оглядываюсь на свою мать, она смотрит на девушку. Потом переводит взгляд на меня. Потом опять на нее.
Черт. Последнее, что мне нужно, – чтобы она начала сводить меня с клиенткой. Она и трезвой-то всегда пытается меня сватать, так что страшно представить, что она может устроить выпившей. Надо выдворять их отсюда.
Я приношу им воды и протягиваю матери свою кредитку.
– Пойдите в «Стейкхауз Джейка» и пообедайте за мой счет. Идите пешком, как раз по дороге протрезвеете.
– Какой ты милый. – Она драматически прижимает руки к груди и глядит на отца. – Бенджи, какой мальчик у нас вырос. Пошли, отпразднуем это с его кредиткой.
– У нас отлично получилось, – соглашается отец. – Надо было завести побольше детей.
– Да, все климакс, милый. Помнишь, как я целый год на тебя бросалась? – Мать подхватывает свою сумку, и они забирают стаканы воды с собой.
– Раз уж он платит, закажем антрекоты, – бормочет отец.
Облегченно выдохнув, я возвращаюсь за стойку. Девушка тихо сидит в уголке и что-то пишет в блокноте. Романа за стойкой нет, и я решаю, что никто не взял у нее заказ.
Я с радостью это исправлю.
– Что вам принести? – спрашиваю я.
– Воды и колы без сахара, пожалуйста. – Она не поднимает на меня глаз, и я иду выполнять заказ. Когда я возвращаюсь с напитками, она все еще строчит в своем блокноте. Я пытаюсь взглянуть, что она там пишет, но она закрывает блокнот и поднимает взгляд. – Спаси… – Она делает паузу посреди слова, которое, как я полагаю, было попыткой сказать Спасибо. Пробормотав бо, она сует в рот соломинку.
Она кажется взволнованной.
Мне хочется поговорить с ней, спросить, как ее зовут и откуда она, но за годы владения этим баром я усвоил, что вопросы, заданные одиноким людям, часто приводят к разговорам, от которых потом не отделаешься.
Хотя большинство тех, кто приходил сюда, не привлекали моего внимания настолько, как эта девушка.
Указав на ее два стакана, я спрашиваю:
– Вы кого-то ждете?
Она пододвигает оба стакана к себе.
– Нет. Просто хочу пить. – Отведя взгляд, она откидывается на спинку кресла, снова берет блокнот и погружается в него.
Я понимаю намеки. Я удаляюсь в дальний конец бара, чтобы оставить ее в покое.
Роман возвращается из кухни и мотает в ее сторону головой.
– Кто это?
– Не знаю, но у нее нет обручального кольца, так что она не в твоем вкусе.
– Очень смешно.
Скотти, милый.
Представляешь, они открыли бар в старом книжном. Вот такая фигня…
Интересно, что они сделали с тем диваном, на котором мы сидели по воскресеньям?
Клянусь, все это похоже на то, как если бы весь город был большой доской для игры в «Монополию», а после твоей смерти кто-то взял доску и смешал все карточки.
Все стало другим. Все кажется незнакомым. Последние пару часов я бродила по центру и жадно разглядывала все вокруг. Я шла в продуктовый, а потом отвлеклась, увидев скамейку, на которой мы ели мороженое. Я села и какое-то время наблюдала за прохожими.
В этом городе все кажутся такими беззаботными. Люди просто идут по улице, как будто в их мире все правильно, как будто они не могут в любой момент упасть с тротуара и оказаться на небесах. Они просто переходят из одного момента в другой и знать не знают о матерях, которые бродят вокруг, потерявшие своих дочерей.
Наверное, мне не стоило идти в бар, особенно в первый же вечер по возвращении. Не то чтобы у меня проблемы с алкоголем, та ужасная ночь была исключением. Но последнее, чего я хочу, так это чтобы твои родители узнали, что я зашла в бар раньше, чем зашла к ним.
Но я-то думала, что там все еще книжный, а в книжных обычно продают кофе. И я так расстроилась, что зашла внутрь, потому что день был долгий, я ехала сюда на автобусе, а потом на такси. И рассчитывала на большее количество кофеина, чем то, что есть в диетической коле.
Может, в этом баре и кофе есть. Я пока не спрашивала.
Может, мне не стоит тебе говорить, но я обещаю, что к концу письма станет понятно, зачем я это делаю – я однажды поцеловала охранника в тюрьме.
Нас застукали, и его перевели в другое место, и я переживала, что из-за нашего поцелуя у него возникли неприятности. Но он разговаривал со мной как с человеком, а не с номером, и, хотя он мне даже не нравился, я знала, что нравилась ему, так что, когда он поцеловал меня, я ответила. Таким способом я поблагодарила его. И, думаю, он это понял, и его это устраивало. Прошло уже два года с тех пор, как ты касался меня, так что, когда он прижал меня к стене и обхватил за талию, я думала, что почувствую что-то большее.
И я грустила из-за того, что не почувствовала.
Я говорю тебе все это потому, что он был на вкус, как кофе, но кофе лучше, чем тот, что давали в тюрьме заключенным. Это был дорогой кофе за восемь долларов из «Старбакса», с карамелью, взбитыми сливками и вишней. Вот почему я целовалась с ним. Не потому, что мне нравился поцелуй, или он сам, или его руки на моей талии, но потому, что я так соскучилась по дорогому ароматному кофе.
И по тебе. Я скучаю по дорогому кофе и по тебе.
С любовью, Кенна.
– Вам долить? – спрашивает бармен. Его руки покрывают татуировки, уходящие вверх под рукава рубашки. А рубашка на нем темно-бордовая, такой цвет нечасто увидишь в тюрьме.
Я как-то не задумывалась об этом, когда была там, но тюрьма такая бесцветная и монотонная, что какое-то время спустя ты начинаешь забывать, как могут выглядеть деревья осенью.
– А у вас есть кофе? – спрашиваю я.
– Конечно. Сливки и сахар?
– А карамель у вас есть? И взбитые сливки?
Он закидывает полотенце на плечо.
– Ну да. Соевые, обезжиренные, миндальные или цельные?
– Цельные.
Бармен смеется.
– Я пошутил. Это же бар – у меня есть кувшин кофе, заваренного четыре часа назад, и вы можете выбрать – пить его со сливками, с сахаром, и с тем, и с другим или вообще без ничего.
Цвет его рубашки и то, как она идет к цвету его кожи, сразу теряют привлекательность. Придурок.
– Просто принесите хоть что-нибудь, – буркаю я.
Бармен уходит, чтобы принести мне обычный тюремный кофе. Я вижу, как он поднимает кофейник и подносит к носу, чтобы понюхать. Морщится и выливает все в раковину. Наполняет его водой, одновременно подливая кому-то пива, и принимается варить новый кофе, одновременно рассчитываясь с кем-то, еще и улыбаясь – достаточно в меру, но не слишком.
Я никогда не видела, чтобы кто-то двигался так плавно и ловко, как будто у него семь рук и три мозга и все работают одновременно. Когда смотришь на то, как кто-то хорошо делает свое дело, тебя буквально завораживает.
А я не знаю, что я делаю хорошо. Не знаю, есть ли в этом мире хоть что-нибудь, что я могла бы делать так, словно это не требует усилий.
Есть вещи, которые я хотела бы делать хорошо. Я хотела быть хорошей матерью. Всем своим будущим детям, но особенно дочке, той, что я уже принесла в этот мир. Я бы хотела сад, чтобы сажать в нем всякое. То, что росло бы и не умирало. Я хотела бы научиться говорить с людьми так, чтобы не жалеть тут же о каждом сказанном слове. Хотела бы что-то чувствовать, когда парень обнимает меня за талию. Хотела бы жить хорошо. Хотела бы, чтобы это получалось у меня легко и без усилий, но до сих пор мне удалось только усложнить свою жизнь настолько, что с ней с трудом выходило управляться.
Закончив приготовление, бармен подходит ко мне. Пока он наливает кофе в кружку, я смотрю на него, наконец по-настоящему оценивая, что же вижу. Он красив в том смысле, что девушка, которая пытается вернуть себе опеку над своей дочерью, должна держаться от такого подальше. Его глаза явно кое-что повидали, а руки наверняка кое-кому да врезали.
Волосы у него такие же текучие, как и движения. Длинные темные пряди, спадающие на глаза и двигающиеся вместе с ним. Он не коснулся своих волос ни разу за все время, что я тут сидела. Он позволял им делать, что хотят, и только иногда слегка встряхивал головой – такое мимолетное движение, – и волосы ложились так, как он хотел. Такие густые ладные пряди, волосы-в-которые-хочется-запустить-руки.
О проекте
О подписке