Теперь я не люблю быть один. Буквально.
Оставаясь наедине с собой и каждый раз прикрывая глаза, я видел только его руки, которые резкими движениями расстёгивали ремень. Когда наступала тишина, я слышал только его упрашивающий взять голос. Я не мог выбросить эти живые картинки из головы, я не мог стереть свою память, сколько бы не старался. Парадокс заключался в том, что чем усерднее ты стараешься о чём-то забыть, тем больше ты об этом думаешь.
Каждая наша встреча с дядей сопровождалась моими слезами. Я понял, что он так легко не откажется от меня, и когда он попытался заставить работать меня не только руками, я познал животный страх. По телевизору часто показывали передачи про животных. Так я смог узнать, что, когда крыса оказывается загнанной в угол, чтобы спастись, она нападает. Я на секунду превратился в крысу.
В тот злополучный вечер я оставил длинную царапинку на бедре Элвиса. Он посмотрел на меня взглядом, от которого захотелось спрятаться и, схватив за волосы, бросил на толчок.
Я поспешил радоваться, надеясь, что теперь то он оставит меня в покое, однако я именно что поспешил.
Наши тайные взрослые игры продолжались долго. Почти год. Один раз нас чуть было не застукала мама.
– Эй, кто заперся в ванной. Ной, это ты там? – она много раз в нетерпении постучала по двери.
Элвис сжал мой рот своей липкой ладонью, приблизился к лицу и выпученными глазами, как у рыбы, велел молчать.
– Это я, Флора, – отозвался дядя, – я скоро выйду.
Мама извинилась и что-то сказала за стирку, но я её не слушал из-за пульсирующей боли в затылочной области. Благодаря Элвису я научился плакать бесшумно. Стоило ему расстегнуть ширинку, я впадал в некий транс и становился его безвольной куклой, которыми обычно играет моя кузина Пейдж, дочь Элвиса.
Перед сном я гадал, играет ли в подобные игры дядя с Пейдж? Если да, то нравятся ли ей эти игры?
– Завтра мы поедем с тобой за мороженым, малыш, – натянув в очередной раз штаны, подошёл к двери из моей комнаты Элвис, сверля меня насмешливым взором.
Я сидел обессиленный на постели в виде гоночной машины со светодиодным спойлером, будто из меня выкачали всю кровь.
Мы не в первый раз ездим за мороженым. Если Элвис так говорит, значит, родители вечером будут дома, поэтому он хочет увезти меня и сделать это в машине. Я мог отказаться и отказывался. Но, понимаете ли, мое «нет» ничего не значило. Элвис делал со мной что хотел и не боялся.
Неизвестно по какой причине, однако я начал многое понимать из взрослых разговоров, я посмотрел на некоторые вещи иными глазами и сообразил, что происходящее со мной – это очень-очень плохо. Тогда я и начал давать отпор, избегать Элвиса и главное ненавидеть. В восемь лет эмоции чисты, будь это хоть радость или противоположное ей чувство горечь. Но в этом возрасте также чиста и боль. Человек не закалённый ломается мгновенно. Девственная боль настолько масштабна в своём яде, что парализует, плющит, уничтожает. Мне кажется, что я наряжался в боль. Это невидимое одеяние пришито прямо к коже, а кровь стала узором в виде дикой розы. Подобно боли, детская ненависть, неопытное и незнакомое ощущение, потому опасное, тоже уничтожает, тоже причиняет вред здоровью. Я впервые желал кому-то смерти.
Однажды Элвис приехал к нам в гости вместе с Пейдж. Он принёс клубничный щербет и смеялся над шутками папы, а я, пуская машинки по гоночному корту, наблюдал за ним из другого угла гостиной и мечтал, чтобы ножик, которым мама разрезала щербет, нечаянно воткнулся в его ногу. Или чтобы его ударило током, да так, чтобы внутренности зажарились подобно сосискам на сковородке.
Это стало новой традицией – представлять или придумывать ему смерть. Я и не знал на что была способна моя фантазия. Элвис в моей голове умирал медленно и мучительно. Это было что угодно: авария, ограбление, самоубийство из-за мук совести или свора бешеных собак.
Весной взрослые игры понемногу прекратились. Днем я пропадал за школьной партой, а вечером находился рядом с родителями. Выходные мне нравилось проводить у дедушек с бабушками. Элвис уже не так часто заезжал к нам и больше не пытался затащить меня в ванную. Я испытывал диссонанс: с одной стороны я радовался свободе, а с другой, находился в постоянной тревоге, что это только затишье перед бурей.
Но время шло. Я начал открыто игнорировать дядю. Я взрослел и замыкался в себе, сторонился общества родителей, больше не сидел с ними на диване и не смотрел фильмы. Я запирался в комнате, желая заниматься своими делами: учился играть на гитаре, рисовал, слушал музыку или читал литературу. Я пробовал курить, коллекционировал банки от газировок, собирал макет корабля, разукрашивал, вопреки запретам мамы, стены, вешал картинки и разрисованные CD. Моя комната обратилась в некую волшебную мастерскую, где невозможно сидеть без дела. Я и не хотел этого. Пока моя голова и руки сконцентрированы над чем-то, я не думал о прошлом. Меня не трясло, я не задыхался. Мне думалось, если научить себя полезным вещам, тогда знания вытеснят из памяти паразитов. Я держался за эту навязанную мной истину, карабкался к своей цели и уже к шестнадцати состоял во всяких внеклассных мероприятиях. Я любил химию, посещал выставки и участвовал в олимпиадах. Я помогал школьному драматическому кружку с декорациями и выступал на балах, был единственным младшеклассником, которого пускали на выпускные.
Моему личному делу мог позавидовать любой отличник. И все это ради того, чтобы казаться нормальным. У меня получалось строить из себя подростка со своими типичными проблемами, типа акне на подбородке, легкого пушка над губами и потными подмышками. Искусный лжец вовсе не тот, кто хорошо врёт в глаза другим, а тот, кто вводит в заблуждение себя. Причём с такой убедительностью, что ложь эта обретает неоспоримую уверенность в правде. Мне удавалось пудрить себе мозги… Единственное, Элвис наложил отпечаток не только на мою память, но и на тело.
Оно не забыло и оно не любит лишних касаний. Впрочем, с возрастом добавлялись и другие, подаренные детской травмой, «невидимые шрамы», и лгать себе, что ничего не было, становилось труднее.
Сегодня мне уже восемнадцать. Я оканчиваю двенадцатый класс и планирую пойти учиться на юриста. Передо мной стоит чёткая задача, к которой я иду медленно, но верно. Меня все также зовут Ной Коулман, и в детстве я подвергся домогательствам.
***
– Ной, в школу опоздаешь!
Мама появилась так внезапно со своим уже входящим в привычку напоминанием о чём-либо, что моя сигарета упала прямо в унитаз и потушилась. Я наблюдал с какой стремительной скоростью погас фитилёк, а вместе с ним и мой шанс покурить перед учёбой, и только потом откликнулся:
– Уже выхожу.
Получив ответ, мама отошла от двери, и я потянулся за освежителем воздуха, которого почти не осталось, учитывая, что после каждого такого похода в туалет, я заметаю за собой следы «преступления». Впрочем, для родителей курение это страшный проступок, отождествляемый с преступлением, за который меня вполне могут осудить.
Я нажал на кнопку баллончика и одновременно на смыв, избавив ванную от стойкого запаха никотина, помыл руки с мылом на всякий случай, если они тоже воняли.
– Почему так долго? – забурчал Чарли, мой младший брат, у двери, выглядя совсем недовольным.
Я взъерошил ему волосы, потому что он это не любил и всякий раз отбивался, после чего услышав от него «кретин», заглянул на кухню.
– Фу, кретин, зачем ты делаешь столько освежителя?! После тебя невозможно заходить в ванную!
Чарли я люблю. Он младше меня на восемь лет и пошёл внешними данными больше в маму, переняв нежные черты лица, в то время как я своим острым подбородком и скулами однозначно пошёл в отца.
– Поверь, без освежителя ты вообще бы умер, – скорее для себя заметил я со смешком, но мама это услышала и взглядом как бы попросила перестать паясничать.
– Какие планы на вечер? – папа отломил хлеб и макнул его в омлет.
Я сел напротив отца, разлив в стакан каждого сока. Мама, женщина стройная и смуглолицая, поставила ещё один прибор, видимо, для Чарли, затем села рядом, прося приниматься за завтрак.
– Вроде никаких. А что?
– Элвис вчера звонил.
Вилка в моей руке на мгновение замерла в воздухе. Я по привычке напрягся, но продолжал есть.
– Пейдж заняла первое место на научной школьной ярмарке. Ты, наверное, слышал? – искренне загордился папа, улыбнувшись мне.
– Конечно.
Мы с кузиной ходим в одну школу, но в параллельные классы. Пейдж младше меня на год, однако точно не умом. Почему-то в нашей семье растут поголовно одни технари, рабы наук и математических исчислений. Кузина давно покорила нашего учителя физики и стала одной из причин для гордости не только семьи, но и старшей школы Эллокорт.
– Так вот, Элвис и Миранда предложили отпраздновать её победу за ужином в кругу близких. К тому же, ты тоже отличился, Ной, – папа заговорщически подмигнул мне, а мама поправила мою челку, лезущую в глаза.
– Ты написал пробный экзамен по химии на отлично. Сто баллов, Ной! Это такой невероятный результат. Жаль, не все могут порадовать нас оценками, – мама перевела взгляд за мою спину, с укором уставившись на садящегося за стол Чарли. – Почему ты до сих пор в пижаме?
– Мне переодеваться две минуты.
– За стол в ночной рубашке не садятся.
– Мама права, сынок, приведи себя в порядок.
– Я посторожу за твоей яичницей, – тоном, который не внушал доверия, уверил я и похлопал покрасневшего от злости брата по плечу.
Я тихо хихикал над причитаниями удаляющегося в комнату Чарли и выкрал из его тарелки одну сосиску, за что получил по руке от мамы.
– Раз ты не занят, значит, едем к Элвису, – заключил в конце завтрака папа, пряча сотовый в передний карман пиджака.
– Я позвоню Миранде, предупрежу о нашем приходе.
Конечно, я бы лучше решал весь вечер задачки, чем отправился бы на ужин в дом дяди, от которого даже мурашки на моем теле дохнут. Мне неприятно его общество, а про комфорт и заикаться нет смысла. В любом случае, наступают подобные моменты, когда прятаться и бежать не выходит. Праздники или знаменательные события сталкивают нас друг с другом, как судьба сталкивает заклятых врагов.
Когда на улице раздался сигнал школьного автобуса, я в спешке попрощался с родителями, по дороге к выходу снова испортив причёску Чарли, и под его визгливый голос выбежал во двор.
В автобусе я всегда сажусь рядом с лучшим другом, но сегодня, раз уж его нет (он отправился в школу на машине отца), я сидел рядом с парнем из параллельного класса.
Первые три урока до большой или, как мы любим говорить, обеденной перемены, я не виделся с друзьями. Звонок прозвучал давно, однако я не выходил из кабинета химии, продолжая сидеть в лабораторных вещах, смешивая раствор сульфата с аммиаком.
Химия – мой любимый урок. На практических занятиях я чувствую себя высшим разумом и человеком, в руках которого жизнь. Конечно, история и литература занимают отдельное укромное место в моем сердце, но наука – это совершенно иной мир и мысли в нем. Отвлекаться тут не…
– Альберт Эйнштейн! – донёсся подобно грому среди ясного неба голос, и я с любопытством оглянулся на стуле, закатив глаза.
Одиссей держал в руках пакеты с бутербродами и картошку фри.
– Альберт Эйнштейн, к твоему сведению, был физиком, – я натянул на лоб, задрав челку, очки и сел посвободнее, отложив пробирки. – И если ты хотел сравнить меня с каким-то учёным, то мог бы назвать Менделеевым.
– Обязательно умничать каждую минуту? Тебя самого от себя не мутит? Кстати, чем ты занимаешься? – Одиссей навис над пробирками с жидкостями, скривил рот от запашка и уселся рядом, положив на свободное место пакеты.
Я расплылся в снисходительной улыбке. Таков уж он, Одиссей. Если делить людей по темпераменту, то мой друг – сангвиник, персона, у которой не кончается заряд батареи. Одиссей не знает слово «стоп», поскольку давно заменил его в своей лексике на «газ». Мы совершенно противоположны друг другу: я склонен к пессимизму, а он склонен давать мне взбучку, если ситуация требует того. Вообще, если бы не тест по арифметике, к которому он не подготовился, а я бы не помог, мы бы никогда не состояли в одной тусовке.
– Это цветной раствор…
– Я из вежливости спросил, – с мольбой посмотрел на меня шатен и подвинул бутерброд с картошкой, – ты не пришёл в столовую, поэтому я перенёс её к тебе.
– Если бы кто-то из преподавателей тебя увидел, ты бы схлопотал.
– Вот главная разница между нами, – взмахнув указательным пальцем, чавкнул Одиссей, – пока ты думаешь, что могло бы быть, я радуюсь тому, чего не произошло.
А он прав, но не впечатлил своим наблюдением, ведь это очевидно.
– Знаешь, на уроке меня позвала Максим…
– Пожалуйста, – цокнул я, откусывая сендвич, – давай только не о ней.
– Девчонка по тебе добрые три года сохнет, прояви к ней хоть какое-то терпение.
– Проявил бы, не будь она такой липучкой.
– Сталкер, да? – широко улыбнулся одним уголком рта Одиссей, потешаясь над моей реакцией. – Ну, короче, она просила передать, что вяжет тебе шарф на День Святого Валентина.
– Дерьмо. Благодаря ей, я ненавижу этот праздник. Она каждый год мне что-то вяжет. Я не пойму, разве не видно, что мне это неинтересно?
Я жестокий, это факт. Мне многие об этом говорят, включая самого Одиссея. Просто мне трудно объяснять свои чувства и уж тем более проявлять их. Я никогда не влюблялся и не встречался с девушкой. Пока мои друзья меняли подружек как перчатки, я заменял порванные струны гитары на новые. Пока парни изучали анатомию практикой, я учил параграфы и пропускал темы про гениталии, поскольку изображения органов вызывали у меня исключительно тошноту. Я вспоминал прошлое. Я возвращался в дни, когда по моим рукам текло что-то тёплое…
– Тут есть два варианта, – по-профессорски заявил Одиссей, подойдя к расписанной формулами доске.
О проекте
О подписке