Дом, в котором обитает моя семья, тоже представляет собой фахверк, с большой белой входной дверью и десятью окнами – пять из них внизу и пять вверху. В этом старом, потемневшем от времени доме родились и выросли пять моих братьев, сестер и я. Моя старшая сестра Эльфрида уже вышла замуж и живет со своей семьей на другом дворе, мой брат Герберт с самого начала войны стал солдатом и сражается на фронте. Моя сестра Ядвига умерла три года тому назад. Так что теперь мы живем в этом доме впятером: мой отец, моя мать, которая до замужества жила со своими родителями на куда большем крестьянском дворе, мой брат Эрвин, из-за своей искалеченной руки не призванный в армию, моя сестра Вальтрауд и я.

Распахни же дверь, о странник, и вступи в обширные сени, как мы называем прихожую. Стены ее выложены белым и красным кафелем. Дверь налево ведет в переднюю комнату (так у нас называется «чистая» комната), а дверь направо открывается в жилую комнату. Прямо же перед тобой окажется ведущая «наверх» лестница, а узкая дверь за ней ведет в заднюю часть дома, тоже отделанную красно-белым кафелем, но несколько по-другому, шахматной клеткой. Из этой задней части дверь налево открывается в спальню родителей, а направо – в кухню, выложенную кафелем как в прихожей, за исключением печки, которая гордо сверкает в углу темно-синей и голубой плиткой.

Наверху располагаются комнаты для девчонок и нас, мальчишек. В нашей мальчишеской каморке спартанская обстановка – ничего лишнего. Стены и потолок выбелены известью. Кровати стоят у внутренней стены, деревянный комод с нашим бельем под наклонной внешней стеной. Два стула, лампа, маленькая лежанка у печки – и ничего больше. На стенах развешаны венки из дубовых листьев, жетоны и почетные грамоты, полученные нами в спортивных состязаниях.

Свои книги я держу на лестничной площадке. Там стоит большой дубовый шкаф, потому что другого места для него просто нет. В нем я могу копаться часами. В других помещениях верха лежат яблоки, висят окорока и колбасы, сделанные после последнего убоя. В торцах под крышей стоят ткацкий станок, прялки и сундуки со старыми вещами.

Имеется еще и чердак. Там ссыпана пшеница, потому что под крышей тепло и сухо. Для нас, детей, это еще одно прекрасное место для игр, когда на улице идет дождь.

Но если стоит солнечная погода, нас всегда надо искать в саду, который располагается сразу за домом, куда и ведет задняя дверь. Там растет множество яблонь, на клумбах цветут прекрасные цветы, между окнами кухни поднимаются кусты роз, беседка, построенная южнее конюшни, увита цветущими растениями. Вдоль светло-зеленой штакетной изгороди проходит деревенская улица, у зарослей ракитника она изгибается вправо, к насыпному холму, где летом постоянно устраиваются праздники для детей.

Но до этого тебе еще нужно пройти мимо старой пекарни, которая пока все еще гордо возвышается справа. С обеих сторон ее подпирают разросшиеся кустарники и сараи для дров. За этим романтичным строением ты обнаружишь две черные компостные кучи. Поскольку мама устроила здесь новый огород, отец обнес его чудесной новой изгородью из проволочной сетки, а в каждом углу посадил по грушевому дереву.

От насыпного холма наш двор отделяет живая изгородь из невысоких буковых деревьев, больше похожих на кустарники. Проход в ней ведет в наше село, к лесу и к Лисьему холму за ним.

Таков мой родительский дом, моя родина, то место, которое я больше всего люблю и куда всегда возвращаюсь. Я люблю дом своих родителей, каждый день думаю об этом прекрасном родном очаге и часто тоскую, когда мне приходится оставаться в городе, чтобы ходить в школу…

Но вот я снова оказался в школе…

О странник, если ты зайдешь в наше село, ведь ты же сразу узнаешь мой родительский дом, правда?»

20 июня 1943 г.

Последний день в школе! Сегодня мы просто сошли с ума. Сначала на уроке немецкого языка, который вела Дорис. Мы должны были выучить наизусть стихотворение «Битва под Лейпцигом»^[15]. Перед этим мы все договорились, что тот, кого вызовут, вместо слов «…и пули летели, как снежные хлопья, и тысячи тысяч пали наземь мертвыми в той битве под Лейпцигом» должен говорить «…и пули летели, как овсяные хлопья».

И надо же, чтобы она вызвала как раз Хубуса фон Бонина! Он принял мечтательный и наивный вид и забубнил: «…и пули летели, как овсяные хлопья!» Мы тут же заржали в голос. Дорис скривилась, постучала костяшками пальцев по своей кафедре и проскрипела: «Серьезно! Серьезно!» А когда Мук фон Тройенфельд прошептал мне: «Это она зовет своего парня!»^[16], я выпалил это во весь голос.

В то же мгновение Тегге выпустил в воздух майского жука, которого где-то нашел, и фон Цицевиц крикнул: «Полетели овсяные хлопья!» Мы просто хором заржали от восторга!

Теперь уже Дорис больше не могла сдерживаться. Она сняла пенсне, постучала им о чернильницу и закричала: «Откройте окно! Откройте окно!»

Весь класс бросился открывать окна. Но майский жук даже и не думал о том, чтобы улететь на улицу. Он сделал круг над Дорис и плюхнулся под классную доску. Никто из нас не стал его поднимать. Мы все сделали вид, что нам противно прикоснуться к нему. Дорис ничего другого не оставалось, как только самой «приложить руки». И она собственноручно выбросила его наружу.

Затем принялась ругать нас на чем свет стоит: «И такой класс должен быть моим? Вот же бездельники! Ну, погодите, вот стану я вашей учительницей!»

Так это вышло наружу! То, что Дорис будет нашей классной руководительницей! Попомнит она нас, уж мы устроим ей веселую жизнь. Ведь в следующем классе она уже должна будет обращаться к нам на «вы»! Что ж, пусть только попробует отточить на нас свои зубки, тут уж ей не позавидуешь.

Под конец этого дня у нас еще были уроки латыни и греческого, Цезаря и Гомера, как мы их называли, которые вел Карлуша Рихтер. С тех пор как он с нами стал читать Одиссею, он обращался к нам всегда только на «вы». «Сделайте мне приятное, – как-то раз сказал он, – выучите первые двадцать стихов этой поэмы наизусть, тогда, может быть, это будет все, что у вас останется от вашего гуманитарного образования!»

«Что вы сегодня проходили на уроке немецкого?» – спросил он нас. Мы рассказали. Он только покачал в задумчивости головой. «Битва под Лейпцигом», «Фанфары Вионвиля» и «Розы Гравелота»^[17] ему совершенно не нравились, но он не рисковал высказываться по этому поводу. Мы знали наверняка, что он терпеть не может Дорис из-за ее партийного рвения, хотя он сам носил значок члена партии. В последнее время он даже стоял навытяжку перед классом во время утреннего приветствия возгласом «Хайль Гитлер!». Раньше он этого никогда не делал, лишь один новый молодой учитель принимал стойку «смирно» во время этого ритуала. Остальные пожилые преподаватели тоже относились к этому довольно небрежно.

Под конец урока Карлуша снова стал любопытен. «Не знаете ли какого-нибудь нового политического анекдота?» Ну еще бы мы не знали! Да один Мук фон Тройенфельд по этой части просто знаток. И он стал рассказывать про мюнхенских голубей.

На Одеонплац в Мюнхене расположены евангелическая и католическая кирхи, на которых всегда селилось великое множество голубей. Гитлер посещает «столицу Движения»^[18], видит тучи голубей и спрашивает Геринга: «Скажи-ка, Герман, это католические или евангелические голуби?» Тот отвечает: «Да я-то этого пока не знаю! Давай-ка лучше спросим кого-нибудь из церковников». Они обращаются к церковному служке, и тот тотчас же отвечает: «Это национал-социалистические голуби!» – «Но как вы определили?» – хотят знать Гитлер и Геринг. «Ну как же, – объясняет служка, – они ведь позанимали самые высокие места, жрут самые вкусные кусочки и обгаживают кирху!»

Что ж, пусть наш Карлуша хоть посмеется. Он же знает, что это можно делать ему только в нашем классе. В выпускном классе он недавно прокололся, рассказал там анекдот про трамвай, услышанный им от Мука, и классная запретила ему подобные вещи. Все ребята из выпускного занимают те или другие посты в местных отделениях гитлерюгенда, иначе они бы уже давно были призваны в армию и не смогли продолжать учебу.

Но в последнее время даже Карлуша чувствует, что у него становится горячо под ногами. В последние пять минут урока, когда мы можем задавать ему «вопросы из повседневной жизни», я спросил его:

– А кто, собственно, тогда поджег здание напротив, синагогу?

В классе повисла тишина, он перевел дыхание. И в этой тишине сзади Мук произнес в своем обычном суховатом тоне:

– Да, наверное, снова братцы САСС!^[19]

В это мгновение прозвучал звонок, и господин учитель поспешно направился к выходу из класса. У двери он остановился, взглянул на нас поверх оправы своих очков, но не дал никакого ответа, лишь вытянулся по стойке «смирно» и воскликнул:

– Хайль Гитлер!

– Хайль Гитлер! – пробурчали мы хором ему в ответ. Со смехом и криками мы покидали здание нашей старой школы! До свидания в августе!

P. S.: Анекдот о трамвае.

Тема школьного сочинения: Трамвай.

Трамвай представляет собой большую коробку. Впереди стоит вожатый. Те, кто не стоят позади вожатого, сидят в этой коробке^[20].

Лонские Дюны, конец июня 1943 г.

Песок, песок, песок… Таково первое впечатление, которое производит этот лагерь. Чтобы добраться до него, нам пришлось довольно далеко шагать пешком из Лебы^[21], так что ничего удивительного, что под конец мы уже хватали воздух ртом, как собаки, а горло у нас вскоре после выхода горело от жажды. Ремни ранца растерли правое плечо до крови, сам тяжелый ранец бил по спине, в ботинках было полно песка…

Так что нам было не до красот окрестностей. Открыть их для себя мы смогли только на следующее утро, когда, перевалив через высокую дюну, сбежали вниз на пляж, чтобы умыться в Балтийском море и почистить зубы. Это воистину чудесно – бежать рано утром, в шесть часов, босиком по песку, загребая его ногами. Жаль, что нам не разрешено купаться, поскольку некоторые из нас не умеют плавать, так что нам позволили только зайти в море по грудь и вымыться. И очень интересно чистить зубы соленой морской водой, оставшийся во рту вкус держится весь день и напоминает о море. Когда мы бежали обратно в лагерь, на востоке поднималось солнце.

Затем во всех трех бараках нашего лагеря начались внутренние работы по устройству. Все обстоит не так уж и плохо, весь пол помещения устлан матрацами, и мы спим по двое на одном таком матраце, набитом высушенными водорослями. Подушками нам служат наши ранцы; ни шкафов, ни тумбочек нет и в помине. Все предельно примитивно, но нам очень нравится, это и есть настоящая романтическая жизнь в лагере.

Надо сказать откровенно, я несколько побаивался здешних порядков, но все оказалось не так уж и плохо. Только один из шарфюреров^[22] тупой служака, знающий только две команды – «лечь» и «встать», остальные вполне нормальные ребята.

С едой также все более или менее сносно. Поначалу была изрядная суматоха из-за талонов на продукты, поскольку большинство их с собой не взяли, а отсюда их перевести нельзя. Особенно это неприятно для деревенских ребят, потому что у городских ребят такие талоны есть. У меня тоже не было с собой талонов, только отпускные талоны Герберта, которые я здесь отдал. Их должно хватить, потому что мы все едим из одного котла, но готовят так много, что всем наливают тарелки по полной.

Я уже побывал в наряде на кухне. Одна из поварих очень даже ничего, такая пухленькая, всегда веселая и смешливая. Мы с ней дуэтом поем последние новинки. Больше всего ей нравится напевать «Сегодня папа уходит на работу, а мама остается дома!». Эту песню я еще не слышал, а ведь я знаю их очень много.

В нашем бараке многие из ребят уже испортили себе животы жестким солдатским хлебом. Наш санитар выдает каждому таблетки слабительного. После них мы все бегом мчимся в ближайший овраг. Приходится спешить изо всех сил, потому что до туалетов, сооруженных довольно далеко от наших бараков, просто не добежать. Мы зовем всех, кого потчуют касторкой, «поносниками».

Но куда больше нас всех достают комары! И никто не знает, как от них можно защититься. Я уже весь искусан, наверное, у меня слишком вкусная кровь. А еще здесь есть куриные блохи, да и дома я не мог зайти в курятник, они на меня сразу же набрасывались. Слава богу, что хотя бы всякие доисторические чудовища вымерли. Хорошо бы, чтобы вместе с ними исчезли бы и комары!

Я стараюсь побольше валяться на солнце, кожа загорает, и тогда комариные укусы не так зудят. Каждый день стоит чудесная погода.

Лонские Дюны, 4 июля 1943 г.

Сегодня, в воскресенье, до обеда у нас прошел отличный музыкальный час. Мы расположились на склоне одной из дюн, трое из нас играли на аккордеонах, а все мы разучили много новых песен: «Твой шатер по ту сторону долины», «Дикие гуси летят в ночи», «Высокие ели и звезды в ночи», а также шуточную пародию на церковный хорал.

Один парень из моего барака не хотел петь вместе с нами вторую строфу, потому что там высмеивается пастор. Как мне кажется, это потому, что у него самого отец пастор. Мы вдоволь посмеялись над ним, а наш шарфюрер прогнал его обратно в лагерь. Он и в самом деле завелся совершенно напрасно, потому что в этой песенке вместо пастора точно так же мог упоминаться учитель или доктор, который у лягушек «отрывает лапки с отменной радостью и с наслаждением и лопает их, потушив в остром соусе!». Да, этот музыкальный час поистине был чудесным, и я надолго сохраню его таким в своей памяти: как мы распевали во все горло песни, сидя на белом песке, а перед нами за другими бродячими дюнами расстилалось голубое море с белыми барашками волн, за нами шелестели листьями деревья, а весь мир, как земной, так и небесный, тонул в голубом и белом.

После обеда мы наблюдали за полетами на планерах. У ребят из гитлерюгенда, которые собираются пойти в авиацию, неподалеку от нас есть большой летний тренировочный лагерь. Здесь они могут получить свидетельства пилота категорий А, В и С. Для начинающих есть небольшая дюна, с которой они могут делать короткие планирующие полеты, а для более опытных – самая высокая вершина Лонских Дюн с прекрасным длинным пологим склоном. Мы должны были помогать с подготовкой машин к полету. Какое же это прекрасное зрелище, когда отцепляется буксировочный трос и освобожденный планер внезапно взмывает в воздух!

К сожалению, этот день оказался для планеристов неудачным. Один из начинающих летунов во время короткого скольжения не смог удержать свой планер, и он под конец рухнул на землю, сломал правое крыло и остался лежать, как подстреленная охотником птица. В это время другой планерист стартовал с большого склона, внезапно клюнул носом и, словно коршун на маленькую птичку, врезался в лежащий на земле планер со сломанным крылом! Ну как же это так могло произойти, ведь дюна такая большая! Вот же была нам работа растаскивать эти два планера! А потом надо ведь будет как можно быстрее починить этот планер, чтобы на нем можно было бы выполнять зачетные полеты, которые являются обязательными на экзаменах. Ведь только тех, у кого есть свидетельства категории С, могут взять в летный персонал люфтваффе, а туда стремятся все, кто мечтает о лаврах Мёльдерса^[23] и Галланда^[24], и никто не хочет в наземные команды. Ребята хотят попросить разрешения работать ночью, чтобы их планер смог снова подняться в небо.

К вечеру неподалеку от нашего лагеря обосновалась киногруппа из студии УФА. Они собираются снимать в дюнах фильм, действие которого происходит в пустыне. Вот было бы здорово, если бы сюда приехали и киноактеры, возможно даже Генрих Георге^[25] или Цара Леандер^[26]. Интересно, фильм «Песнь пустыни» тоже снимали в этих местах?

Лонские Дюны, 9 июля 1943 г.

Последняя ночь в лагере на Лонских Дюнах. Никто не может спать. Ребята из других бараков устроили нашему сыну пастора представление «святой дух». Они пришли, завернувшись в простыни, в наш барак, вытащили его наружу в чем мать родила и вымазали ему задницу сапожным кремом. Когда он стал кричать, они еще и добавили – начистили до блеска сапожной щеткой. Это было уморительно, стоило посмотреть на эту картинку. Я смеялся до колик в животе, хотя мне было жаль парня. Но он больше не кричал, в общем, перенес все на троечку. Ну а я пошел за ним и помог ему оттереть всю эту ваксу песком на берегу. В барак он вернулся чистеньким!

Сегодня утром мы прощались с лагерем. К нам приехали руководитель районного отделения гитлерюгенда и несколько членов более высокого руководства. Построение прошло просто великолепно, все сияло чистотой и порядком. Недаром нас так гоняли в последние дни, готовя к этой последней линейке. Во время парадного прохода мы запели на три голоса «Высокие ели и звезды в ночи». Но едва мы дошли до слов «все же, Рюбецаль^[27], тебе хорошо бы про это знать», как районный руководитель гитлерюгенда крикнул: «Прекратить пение!» – и стал гонять нас по дюне, по ее склону вверх и вниз. Никто из нас не мог понять, чем мы это заслужили. Я было решил, что мы пели не в такт и недостаточно громко. Но затем он скомандовал: «Стройся!» – и стал нас спрашивать, почему мы пели именно эту песню. Никто из нас не мог ответить на этот вопрос. Почему человек поет ту или иную песню? Да просто потому, что он ее выучил!

Один из отрядных вожатых потом объяснил нам, что петь эту песню запрещено, поскольку она является опознавательным знаком одного молодежного движения, которое борется против гитлерюгенда. Они называют себя «благородными белыми пиратами» и в этой песне вместо строки «раскинулся лагерь вдали» поют по-своему «раскинулся лагерь благородных белых пиратов». А вторую строфу они поют как в правильном варианте, но вкладывают в нее другое значение:

 
Услышь, Рюбецаль, что мы тебе скажем:
Народ и родина потеряли свободу,
Взмахни своей дубиной, как в былые дни,
И порази наши ссоры и раздоры!
 

Вот так они выделываются! Ребята, которые борются против нас, против гитлерюгенда, по сути дела сражаются против самих себя, так как мы все состоим в гитлерюгенде^[28]