Босуэллу было погано. Он пытался блевать, склонившись над раковиной в туалете в конце коридора. Но, кроме спазмов, в желудке ничего уже не осталось. Живот болел от напряжения, голова пухла. Чего ж он никак не усвоит урок? Никогда им с вином не стать добрыми друзьями. Босуэлл поклялся себе, что в следующий раз к этой дряни не притронется. Живот снова скрутило. «Ничего не выйдет», – подумал парень, когда к горлу подступила тошнота. Он положил голову на раковину и раскрыл рот. Так и есть – ничего. Босуэлл дождался, пока позыв пройдет, выпрямился и взглянул на отражение своего посеревшего лица в заляпанном зеркале. «Хреново выглядишь, приятель», – мысленно произнес он и показал язык своей не слишком пропорциональной физиономии. И тут в коридоре раздался вой. За все прожитые двадцать лет и два месяца Босуэлл ни разу не слышал подобного звука.

Он осторожно подкрался к двери туалета. И дважды подумал, открывать ли ее. Что бы ни происходило по ту сторону, оно вряд ли походило на вечеринку, на которую хочется заявиться без приглашения. Но там ведь его друзья, верно? Братья по несчастью. Если случилась драка или пожар, он должен протянуть руку помощи.

Босуэлл отодвинул щеколду и приоткрыл дверь. Увиденное поразило его, будто удар молота. Несколько грязных лампочек через неравные промежутки освещали коридор, но большая его часть оставалась погруженной во тьму. Босуэлл поблагодарил старину Джа^[3] за эту крохотную милость. Хватало и общего впечатления, а вдаваться в подробности желания не было.

В коридоре царил настоящий дурдом: стенающие люди в панике метались из стороны в сторону и рубили себя всеми острыми предметами, какие только попадались под руку. Большинство Босуэлл знал если не по имени, то в лицо. Нормальные парни, по крайней мере, еще вчера были таковыми. А теперь обезумели и сами себя калечили. Многие были уже настолько изувечены, что можно и не надеяться на выздоровление. Куда бы ни взглянул Босуэлл, везде он видел один и тот же кошмар: ножи кромсают запястья и предплечья, дождем брызжет кровь. Кто-то, – не Хесус ли? – прижав руку к косяку, бил по собственной плоти створкой двери и кричал, умоляя, чтобы его остановили. Один из белых парней отыскал нож полковника и отсек себе руку. Босуэлл наблюдал, как та опрокинулась и пять пальцев принялись молотить воздух, пытаясь ее перевернуть. Рука не была мертва. И даже не умирала.

Нескольких парней не накрыло безумием – но и эти бедолаги пошли в расход. Психи дотягивались до них своими смертоносными руками и вырезали. Одного – им оказался Саварино – задушил какой-то мальчишка, имени которого Босуэлл не знал. Полным раскаяния взглядом сопляк уставился на свои взбунтовавшиеся руки.

Из дверей одной из спален вывалился мужик. Чья-то отрезанная рука сжимала его горло, и он, пошатываясь, двинулся в сторону туалета. Это был Макнамара – тощий тип, постоянно накачанный дурью. Его даже прозвали «улыбка на палочке». Босуэлл отступил, и Макнамара, споткнувшись о порог, рухнул на пол, сдавленным голосом моля о помощи. Он пытался отодрать от шеи пятипалого убийцу, но, прежде чем Босуэлл успел вмешаться, сопротивление начало затихать, а затем и вовсе прекратилось. Мольбы смолкли.

Босуэлл отошел от трупа и снова выглянул в коридор. Узкий проход был завален телами мертвых и умирающих. Руки, которые недавно принадлежали этим людям, в яростном возбуждении бегали по ним, помогая с ампутациями там, где это было необходимо, или просто плясали на лицах покойников.

Босуэлл оглянулся на лежавшего в туалете Макнамару. Отрубленная рука, вооружившись перочинным ножом, отпиливала тому запястье. Пол от коридора до тела был усеян кровавыми отпечатками пальцев. Босуэлл кинулся закрывать дверь, опасаясь, что странные твари набегут и сюда. В ту же секунду убийца Саварино – сопляк с виноватым лицом – кинулся в коридор, смертоносные руки тащили его за собой, будто лунатика.

– Помогите! – визжал пацан.

Босуэлл захлопнул и запер дверь прямо перед умоляющей физиономией сопляка. Руки возмущенно выбивали по деревянной створке призывы к оружию, а губы пацана, прижимаясь к замочной скважине, продолжали повторять:

– Помогите мне. Я не хочу делать этого, мужик, помоги мне.

«Заднице своей помоги», – подумал Босуэлл и, стараясь не обращать внимания на мольбы, принялся перебирать имеющиеся варианты.

Что-то коснулось его ноги. Он догадался, что именно, еще до того, как посмотрел вниз. По нему карабкалась левая рука полковника Кристи, которую Босуэлл узнал по выцветшей татуировке. Парень заметался, будто ребенок, на которого села пчела. Рука доползла до корпуса, а Босуэлл лишь извивался, слишком напуганный, чтобы попытаться ее сбросить. Краем глаза он заметил, что другая рука – та, что с таким рвением резала запястье Макнамары, – бросила работу и поспешила присоединиться к своему товарищу. Ногти стучали по плиткам, словно по ним бежал краб. Даже в походке руки было что-то крабье: она пока не умела ходить прямо.

Собственными конечностями Босуэлл по-прежнему владел. Как и у нескольких его друзей (уже покойных друзей), его руки были вполне счастливы на своем месте. Беззаботны, как и их владелец. У него появился шанс выжить. Нельзя было им не воспользоваться.

Собравшись с духом, Босуэлл наступил на бежавшую по полу руку. Под каблуком раздался хруст костей, тварь начала извиваться, будто змея, но, по крайней мере, парень точно знал, где она находится, пока расправлялся со второй. Не сходя с места, он наклонился, схватил перочинный нож, лежавший у запястья Макнамары, и вонзил острие в тыльную сторону руки Кристи. Та в ответ впилась ногтями в живот. Босуэлл был тощим, и вцепиться в его походившие на стиральную доску мышцы было не так-то легко. Опасаясь оказаться выпотрошенным, парень втыкал нож все глубже. Рука Кристи пыталась удержаться, но последний толчок лезвия ее доконал. Она обмякла, и Босуэлл снял ее с живота. Даже пробитая перочинным ножом, умирать рука не собиралась, и парень знал об этом. Держа хватавшую воздух тварь подальше от себя, он на всякий случай пригвоздил ее к гипсокартонной стене. Вышло эффектно. Затем Босуэлл, переключившись на врага под каблуком, надавил изо всех сил и услышал, как один за другим хрустнули пальцы. Но рука продолжала бешено извиваться. Босуэлл снял с нее ногу и от всей души пнул. Рука отлетела к противоположной стене, врезалась в зеркало над раковиной и, оставив кляксу, похожую на след от раздавленного помидора, сползла на пол.

Парень не стал выяснять, померла она или нет. Его уже поджидала новая опасность: удары в дверь, крики и оправдания все нарастали. Внутрь хотели вломиться и очень скоро добились бы своего. Перешагнув через тело Макнамары, Босуэлл подошел к окну. Оно было узковато, но и парень не мог похвастать своими размерами. Он поднял щеколду, распахнул створку, пролез наружу. И лишь на полпути вспомнил, что находится на втором этаже. Но упасть – пусть даже неудачно – все лучше, чем оставаться на здешней вечеринке. Дверь уже толкали эти «любители потусоваться» – и та уступала их напору. Босуэлл протиснулся в окно. Тротуар плыл перед его глазами. Дверь треснула. Парень прыгнул. Больно ударился о бетон. Вскочил на ноги, проверил, не сломал ли чего, и – Аллилуйя! – все оказалось цело. «Джа любит трусов», – подумал Босуэлл. В окне над ним появился сопляк, который с тоской смотрел вниз.

– Помоги мне, – просил он, – я не знаю, что делаю.

Но тут пара рук схватила его за горло, и мольбы оборвались.

Босуэлл пошел прочь от ЮХА, гадая, кому и тем более что должен рассказать. На нем были лишь спортивные шорты и разные носки, но парень никогда в жизни не испытывал такой благодарности за то, что чувствует холод. Ноги подкашивались, чего, конечно же, стоило ожидать.

Чарли проснулся от совершенно нелепой мысли: «Я убил Эллен, а потом отрезал себе руку». Какой же ерундой наполнено его подсознание, раз выдает подобные фантазии! Он попытался протереть глаза ото сна, но руки не было. Чарли резко сел на кровати и заорал на всю палату.

Присматривать за жертвой бесчеловечного преступления оставили молодого Рафферти. Яппер строго наказал предупредить, как только Чарли придет в себя. Рафферти задремал, а вопли его разбудили. Чарли увидел перед собой совсем юное лицо – такое пораженное, такое шокированное. И умолк. Он пугал беднягу.

– Вы проснулись, – произнес Рафферти. – Мне позвать кого-нибудь?

Чарли безучастно глядел на полицейского.

– Оставайтесь на месте, – сказал тот, – я позову медсестру.

Чарли опустил перебинтованную голову на жесткую подушку и осмотрел правую руку, сгибая ее и напрягая мускулы. Какое бы наваждение ни овладело им дома, теперь все прошло. Рука подчинялась ему, и так, вероятно, было всегда. Джудвин рассказывал о синдроме бунтующего тела: убийца, не желая признавать свою ответственность, утверждает, что его конечности живут собственной жизнью; насильник калечит себя, считая виновным сбившийся с пути орган, а не разум, этим органом управляющий.

Что ж, уж он-то притворяться не собирается. Нужно принять простую истину: он – сумасшедший. И пусть с ним делают все, что полагается: используют лекарства, скальпели, электроды. Лучше согласиться на это, чем пережить еще одну адскую ночь.

Появилась медсестра. Она взглянула на Чарли так, словно удивлялась тому, что он выжил. «Милое личико», – подумал Чарли. Прелестная прохладная рука коснулась его лба.

– Его можно допросить? – робко поинтересовался Рафферти.

– Мне нужно посоветоваться с доктором Мэнсоном и доктором Джудвином, – ответила очаровательная девушка и попыталась ободряюще улыбнуться Чарли.

Улыбка вышла немного кривой. Натянутой. Медсестра явно понимала, что перед ней сумасшедший, и, вероятно, боялась его. Но кто стал бы ее осуждать? Она ушла за консультацией, а пациент остался под присмотром обеспокоенного Рафферти.

– Эллен?.. – через некоторое время произнес Чарли.

– Ваша жена? – переспросил молодой полицейский.

– Да. Я думал… она?..

Рафферти заерзал, его большие пальцы играли на коленях в догонялки.

– Она мертва.

Чарли кивнул. Это ему, конечно, уже известно, но нужно было убедиться.

– Что теперь будет со мной? – спросил он.

– Вы под наблюдением.

– Что это значит?

– Это значит, что я слежу за вами, – сказал Рафферти.

Парень отчаянно старался быть полезным, но вопросы сбивали его с толку. Чарли попробовал еще раз:

– Я имею в виду… Что будет после? Когда меня будут судить?

– Почему вас должны судить?

– Почему? – переспросил Чарли, не уверенный, правильно ли расслышал.

– Вы жертва… – на лице Рафферти промелькнуло замешательство, – так ведь? Не вы это сделали… это с вами кто-то сделал. Тот, кто отрезал вам… руку.

– Нет, – ответил Чарли. – Это был я.

Рафферти с трудом сглотнул и произнес:

– Простите?

– Это сделал я. Я убил свою жену, а потом отрубил себе руку.

Бедолага не вполне улавливал сказанное. Он думал целых полминуты, прежде чем спросить:

– Но почему?

Чарли пожал плечами.

– В этом нет смысла, – сказал Рафферти. – Если это сделали вы, то… где же ваша рука?

Лилиан остановила машину. На дороге, прямо перед капотом, что-то было, но девушка не могла разобрать, что именно. Будучи строгой вегетарианкой (за исключением масонских обедов с Теодором) и преданной защитницей животных, она решила, что в свете фар лежало раненое животное. Возможно, лиса. Лилиан читала, что эти прирожденные мусорщики вернулись в отдаленные районы города. Но что-то ее все-таки беспокоило. Наверное, все дело в тошнотворном предутреннем свете: это из-за него она сомневалась, стоило ли выходить. Теодор, разумеется, велел бы ехать дальше. Но ведь он бросил ее, не так ли? Раздраженная собственной нерешительностью, Лилиан забарабанила пальцами по рулю. Предположим, это раненая лиса. Их не так часто встретишь в центре Лондона, чтобы позволить себе перейти на другую сторону улицы. Стоит исполнить роль самаритянки, даже если чувствуешь себя фарисейкой.

Лилиан осторожно выбралась из машины, но и тогда, конечно, ничего не смогла разглядеть. Подошла к передней части капота – просто на всякий случай. Ладони сделались влажными, волнение электрическими разрядами пробегало сквозь руки.

И тут раздался шорох сотен крошечных ног. Лилиан слышала истории – абсурдные, как ей казалось, – о миграции крысиных стай: те появлялись в городе по ночам и обгладывали до костей любое живое существо, попавшееся им на пути. Вообразив подобное, девушка почувствовала себя еще большей фарисейкой, чем прежде, и отступила к машине. Едва ее длинная тень сместилась, на глаза попалось первое существо из стаи.

Только это была не крыса.

В желтоватом свете фар неторопливо появилась рука. Она семенила на длинных пальцах и указывала на Лилиан. Следом тотчас возникло еще одно столь же невероятное существо, а потом они потекли дюжина за дюжиной. Руки сбивались в кучу, словно крабы на лотке торговца рыбой, прижимались друг к другу, сверкая кожей и щелкая костяшками. Их число росло, но от этого сцена не становилась правдоподобней. Лилиан отказывалась верить глазам, а руки уже подступали к ней.

Девушка сделала шаг назад. Уперлась спиной в бок машины и, развернувшись, потянулась к дверце. Слава богу, та оказалась приоткрыта. Дрожь в руках усилилась, но Лилиан по-прежнему оставалась их хозяйкой. Пальцы нащупали дверь, и девушка вскрикнула. На ручке сидел толстый черный кулак. Его отрезанное запястье оканчивалось лоскутом высохшей плоти.

Внезапно и жутко зааплодировали руки самой Лилиан. Она утратила над ними контроль. Ладони хлопали с диким восторгом, словно приветствуя мятеж. Это было нелепо, но девушка не могла остановиться.

– Перестаньте! Перестаньте! Перестаньте! – повторяла она.

Руки внезапно оборвали аплодисменты и повернулись к ней. Каким-то образом Лилиан поняла, что они смотрят на нее. И что они устали от жестокого обращения. Внезапно руки метнулись к лицу. Ногти – радость и гордость Лилиан – впились в глаза. Через мгновение по щекам потекли грязные потоки. Ослепленная девушка потеряла равновесие и упала навзничь, но ее подхватили. Она чувствовала на себе целое море пальцев.

Когда ее обезображенное тело сбросили в канаву, с нее слетел парик, который так дорого обошелся Теодору в Вене. А после недолгих уговоров отделились и ее руки.

Доктор Джудвин спускался по лестнице в доме Чарли Джорджа и размышлял (всего лишь размышлял): неужели родоначальник его священной профессии, старик Фрейд, ошибался? Парадоксальные факты человеческого поведения, казалось, не укладывались в те аккуратные классические ячейки, которые были им выделены. Возможно, сама попытка с рациональной точки зрения подойти к человеческому разуму была парадоксом, несла в себе логическое противоречие.

Доктор стоял в полумраке у подножия лестницы, не очень-то желая возвращаться в столовую или на кухню, но чувствуя себя обязанным еще раз осмотреть место преступления. От пустого дома по коже бежали мурашки. Даже то, что у крыльца дежурил полицейский, не добавляло душевного спокойствия. Джудвин чувствовал свою вину, чувствовал, что подвел Чарли. Совершенно очевидно, что психика пациента была недостаточно глубоко исследована. Истинные мотивы ужасных поступков, которые тот совершил, сумели выскользнуть из сетей психоанализа. Убить столь горячо любимую жену в супружеской постели, а потом отрубить себе руку… Это немыслимо. Джудвин взглянул на собственные руки, на узор из сухожилий и пурпурно-синих вен запястья. Полицейские по-прежнему придерживались версии о взломщике, но доктор не сомневался, что преступление – убийство, нанесение увечий и все прочее – совершил сам Чарли. Лишь одно ужасало Джудвина еще сильнее – то, что он не обнаружил у своего пациента ни малейшей склонности к подобному поведению.

Доктор вошел в столовую. Криминалист уже закончил свою работу, и кое-где на поверхностях остались легкие следы порошка для снятия отпечатков. Просто удивительно (так ведь?), до чего неповторимы руки: их линии столь же уникальны, как голос или черты лица. Джудвин зевнул. Он почти не спал после ночного звонка Чарли. Наблюдал, как того перевязали и увезли, наблюдал за следователями, наблюдал за рассветом, который белесой рыбой поднимал голову над рекой. Пил кофе, хандрил, всерьез обдумывал оставить психиатрию, пока вся эта история не попала в выпуски новостей, снова пил кофе, размышлял об отставке, а сейчас, разочаровавшись и во Фрейде, и в любом другом гуру, обдумывал написание бестселлера о своих взаимоотношениях с женоубийцей Чарльзом Джорджем. Так он, даже потеряв работу, сумеет извлечь что-то полезное из этой печальной истории. А Фрейд? Венский шарлатан. Что мог сказать хоть кому-нибудь этот старый любитель опиума?

В столовой Джудвин откинулся на спинку кресла и прислушался к опустившейся на дом тишине. Сами стены будто затаили дыхание, потрясенные увиденным. Возможно, доктор на секунду задремал. Во сне он слышал щелкающий звук и видел какого-то пса, а очнувшись, заметил на кухне кота. Толстого черно-белого кота. Чарли мимоходом упоминал о домашнем питомце. Как там его звали? Изжога? Похоже, это из-за черных пятен над глазами, которые придавали зверю выражение вечного недовольства.

Кот глядел на лужу крови на кухонном полу, пытаясь, очевидно, найти способ обойти ее, не испачкав лапы, и добраться до еды. Джудвин наблюдал, как животное брезгливо перебирается через кухню и принюхивается к пустой миске. Покормить эту тварь доктору и в голову не пришло – животных он ненавидел.

«Что ж, – решил Джудвин, – дольше оставаться в доме бессмысленно». Он успел и покаяться, и прочувствовать вину, насколько это вообще возможно. Оставалось окинуть дом последним взглядом, на случай если какая-то зацепка упущена, и уйти.

Джудвин был у подножия лестницы, когда раздался кошачий визг. Визг? Нет, скорее вопль. Почувствовав, что его позвоночник превращается в ледяной столб – холодный и хрупкий, – доктор поспешил обратно в столовую. Оторванная голова кота лежала на ковре, и ее катили две… две (произнеси это, Джудвин) руки.

Он бросил взгляд в кухню, где туда-сюда сновала еще дюжина конечностей. Одни сидели на шкафу и обнюхивали все вокруг, другие карабкались