Цитаты из книг автора «Кэтрин Валенте»

– Не говори ничего больше сегодня, Иван Николаевич. А просто слушай меня и делай, как я скажу. Иван нерешительно моргнул и начал было возражать. Марья замкнула его рот пальцем. Потом отняла руку. Он молчал. Да, это большое дело, подумала она. Какое огромное чувство. Раньше я этого не понимала. – Так, – ее голос немного дрожал. Она постаралась сделать его тверже: – Сначала попробуй икру. Марья Моревна отрезала толстый ломоть хлеба и намазала его белым маслом, а потом выложила сверху сверкающую красную икру. Она протянула это ему, как ребенку, и он ел из ее рук. Она смотрела на него, как смотрела бы королева на троне, отстраненная, но очень близкая, привязанная к похищенной ею красе. – Теперь отхлебни водки и закуси маринованным перцем, почувствуй, как водка борется с уксусом. Это редкое ощущение, очень зимнее. Горло Марьи распухло. Она говорила почти сквозь слезы. – В этой смеси можно почувствовать лето, вываренное и вымоченное в рассоле. Потому что это – жизнь, Иван. Банки на полке, разноцветное содержимое за стеклом, припасенное против зимы и против голода. Иван тяжело вздохнул и поставил стакан: – Это глупо, Марья. Я голоден. Дай мужчине спокойно поесть. Он жадно набросился на рыбу, и сломанное заклятие упало к ее ногам. Марья Моревна смотрела на него, не отрываясь, стиснув челюсти настолько, что почувствовала, что зубы ее начинают крошиться.

– Я не хочу этого делать. – Иван Николаевич начал набивать папиросу. Без всякой просьбы в комнате тихо появился бронзовый поднос, с аккуратно уложенными папиросными гильзами и кудрявым ломким табаком. Иван думал, что это ее табак, но Марья-то знала – это Кощей просунул себя между ними, даже когда отсутствовал. – Да почему нет? – пожала она плечами. – Это весело. Даже приятно. – Только не для меня. Ты мне приятна, пшеница в лучах солнца приятна, когда масло и яйца – свежие, и такие вот папиросы, которые я сам набиваю, как мне нравится. От волшебства же с меня будто кожу сдирают и снова надевают, только другой стороной. Марья опустила щетку и взобралась на кровать, отдаваясь радости того, что по-кошачьи голодная подстерегает его. От того, что знает больше, чем он. Вот так и Кощей себя чувствует, все время. – Ну, – промурлыкала она, – я тоже люблю все это. Я не хочу выбирать между тем и этим. Кощей и не заставляет выбирать. – Нет, – сказал Иван тихо, гладя ее лицо рукой. – Заставляет. Просто когда он сдирает с тебя кожу, на вкус это – свежее масло, а на вид – солнце в пшенице.

– Это… грибная жизнь. Бледная, с корнями, растет в темноте. Готов побиться об заклад, что за все твои годы здесь он ни разу не угостил тебя свежим яблоком. Все, что он любит, – консервированное, соленое… маринованное. Я понимаю, что это все живое, но его держат живым навечно, в стеклянной банке. И он сам такой же. Маринованный муж – вот что у тебя есть. Марья повернулась от зеркала, нахмурясь: – А ты небось свежий, так, что ли? Прямо с дерева? Но потом ты потемнеешь и покроешься пятнами, и однажды в тебе заведутся черви. Кощей никогда не увянет.

– Ты его продолжаешь так называть. Царь Жизни. – Он тот, кто он есть. – А я тогда кто? Царица Жизни? – спросила одна половинка ее сердца. Другая половинка ответила: да ни на одно мгновение не была ты никогда королевой.

– Он Царь Жизни, а кровь – это жизнь.

– Елена? Слышишь меня? Кто-нибудь еще живет внутри тебя? Мне так страшно, Елена. Он тебя любил? Ты его оставила? Он тебя приковывал к серебристым гобеленам? Тебе нравились его поцелуи? Ты была счастлива здесь? Ты знаешь юношу по имени Иван? Ты хочешь домой? Сколько времени прошло между тем, когда ты была счастлива и когда ты захотела убить его? Марья с трудом сглотнула: – Он велел мне забыть тебя, думать о себе, быть жестокой, быть демоном. Но ты мне снишься, и во сне ты носишь воду для Бабы Яги, а в клетке у тебя живет жар-птица, Кощей любит тебя так же сильно, как он любит меня. Девушка уставилась на свои руки на коленях. – Что, если я скажу, иди, Елена, я не подниму тревоги. Беги, лети, исчезни! Девушка не двигалась. – Елена, Елена, во всем мире только вы такие, как я. Что со мной станет? Что стало с тобой? Со всеми вами? Елена, каждую весну я отправляюсь прочь со всеми этими солдатами, и, когда я касаюсь их плеч, я думаю о тебе, о вас всех. Ничего не могу поделать. И это пробуждает во мне столь сильный страх, потому что мне кажется, что я вижу ужас и неуверенность в их вязаных глазах, а предполагалось, что они не будут живыми. Но когда в них попадают пули, они вскрикивают, будто живые, и меня от этого трясет. Поговори со мной, Елена. Или Василиса – ты Василиса? Я чувствую, что жизнь сочится из моего сердца, каждый день, в каждой холодной палатке, на каждой пяди полумертвой земли, где кровь льется ручьем. Мне так страшно, Василиса. Я чувствую, что на войне все идет плохо.

– Да, – прорычал он, – да, я тебя отправлю туда, и погашу свет в твоих глазах, и буду столетиями приходить смотреть на тебя, изучать тебя, потому что ты моя, мое сокровище, моя добыча, я не могу удержать тебя и не могу отпустить тебя. Он толкался в нее снова и снова, и эхом отдавался его рык. В последний момент, когда Кощей выплеснулся в нее с таким криком, будто что-то в нем надломилось, Марья увидела, как его лицо на мгновение высохло и стало невероятно старым, старым как камень, с седыми волосами, с глазами, провалившимися внутрь побелевшего черепа. И только зубы его остались как были – острые, беспощадные, наготове.

Он стегнул ее снова, по животу, и она улыбнулась, выгибая спину, чтобы принять следующий удар бедрами, сочась невыносимым, вспарывающим огнем. На секунду она вспомнила, как была счастлива и печальна, вспомнила удовольствие от икры и соленого арбуза, ночь в бане, когда она была тяжело больна. Кощей снова и снова хлестал веткой ее живот, и она вдруг поняла. Это живот, который мог вынашивать детей от Ивана, но никогда от Кощея. Животом она отличается от него – человек от черта. Слезы струились по лицу Марьи Моревны. Она судорожно хватала воздух, выравнивая дыхание, и сумела это сделать, но Кощей остановился, повесив голову, как старый волк. – Кощей, Кощей, – шептала она. – Что бы со мной стало, если бы я не увидела тех птиц? Я – никто, я – ничто. Я – чистый лист бумаги, на котором ты и твое волшебство написали девушку. Такую девушку, которую ты хотел, вечно голодную, страдающую, вечно в огне желания. Машина любви для тебя. Во мне нет ничего, что создал бы не ты. Когда прилетел грач, мне было шесть – шесть! Всю мою жизнь ты вылепил своими руками. Кем бы я выросла? Что за женщиной я стала бы, какой простой и счастливой человеческой женой? Если бы я не сломалась на птичьем крыле. Если бы я не увидела мир нагим. Я снова хочу быть собой. Я хочу, чтобы мне снова было шесть. Я хочу забыть все, что я узнала. Иван выглядит так, как жизнь, которой ты меня лишил.

– Тебе надо уйти с ним. Он сегодня ночью предложит тебе. Я бы предложил. Есть же причина, по которой они все уходят с Иванами. Я никогда не буду Иваном. Я никогда не смогу валяться с тобой на солнышке, как золотистый щенок. Я слишком стар для этого, для тепла и простоты. Я горю. Я замерзаю. Я никогда не бываю теплым. Я жесткий. Я забыл, что такое мягкость, потому что она мне бесполезна. Он хлестнул веткой по ее груди, и ожог от удара вырвал из нее крик. Она почувствовала, как кожа вспухает алым рубцом, как расплавленный огонь боли окатывает ее плоть. Да, я все еще жива, подумала она. – Когда я говорю «навечно», – прошептал Кощей, – я имею в виду черную смерть этого мира. Иван только в настоящем моменте, в его мерцающем огоньке, в зеленом поле, со ртом, прижатым к твоему рту. Он растягивает этот момент. Но в вечности нет никакой яркости, она не такая. Вечность – холодная, твердая и бесповоротная.

– Все мои ониксы, мои агаты, мой обсидиан. Все мои черные сокровища в одной этой пряди, – мурлыкал Кощей. – Какими длинными стали твои волосы. Ты могла бы задушить ими человека. Марья выпростала тяжелую, как канат, косу из его кулака и теперь наматывала ее вокруг Кощеева горла, притягивая его лицо все ближе к своему. Он пах ячменем и старыми деревьями. Хотя он, вероятно, нарочно выбрал запах, который ей нравится. Марья Моревна трепетала в руках мужа. Он прижал свой лоб к ее лбу, опустив длинные ресницы. – Тебе лучше уйти с ним, – хрипло прошептал Кощей, – когда он позовет. Уйти, нарожать детей, целовать их ссадины и учить их читать. – Ты только говоришь так. Воздух между ними сгустился, вздулся узлами. – Я только говорю так.