II.

На утро после этой туманной ночи Чилькот проснулся около девяти часов, как-раз в тот момент, когда его слуга Ольсоп прошел на кончиках пальцев через комнату и поставил поднос с утренним чаем на столике у постели.

Несколько минут Чилькот продолжал еще лежать с закрытыми глазами. Сознание необходимости открыть их с утра, – твердо зная, что именно он увидит, когда откроет их, – давило ему веки нестерпимой тяжестью. Тяжелая спущенные портьеры, плотно закрытые ставни, большая комната с пышной обстановкой и строгим сочетанием красок, все странное на-строение туманной лондонской зимы и, главным образом, молчаливая, почтительная и почтенная фигура Ольсопа – все это внушало ему полный ужас. Он пролежал еще с минуту, не подавая виду, что проснулся; он видел, как осторожно ступал Ольсоп. Потом пришло неизбежное:

– Девять часов, сэр!

Он открыл глаза, что-то пробормотал и опять опустил глаза.

Слуга подошел к окну, медленно раздвинул драпри и раскрыл наполовину ставни.

– Надеюсь, сэр, что вы сегодня лучше спали, – мягко сказал он.

Чилькот натянул одеяло на голову, чтобы защититься от дневного света, хотя и очень бледного в туманное зимнее утро.

– Да, лучше, – ответил он. – В первый раз меня не душили кошмары. – Он вздрогнул, вспоминая о прежних ночах. – Да не говорите вы лучше об этом, не напоминайте мне! Терпеть не могу, когда говорят все об одном и том же!

Он сказал это очень неприветливо. У него часто проявлялась детская раздражительность в разговоре о самых безразличных мелочах.

Ольсоп безмолвно выслушал его раздраженный ответ. Он прошел через всю комнату и сложил в порядке платье своего господина. Это опять послужило для Чилькота предлогом, чтобы рассердиться.

– Да это черт знает что такое! – воскликнул он. – Надоело мне это вечное повторение одного и того же. Я уже ясно представляю себе, как вы в день моих похорон аккуратно приготовите мой саван. Бросьте все это и приходите через полчаса!

Ольсоп пристально поглядел на лицо Чилькота, почти исчезавшее в большой кровати. Потом он отложил сюртук, который держал в руках, и направился к двери. Уже взявшись за ручку, он еще раз обернулся.

– Прикажете подать завтрак сюда, сэр, или сойдете вниз?

Чилькот натянул одеяло плотнее на плечи.

– Где угодно… нигде! – крикнул он. – Мне все равно.

Ольсоп тихо удалялся.

Когда Чилькот остался наедине, он сел в постели и поставил поднос с чаем на колени. Ему, очевидно, было трудно до боли сделать это движение. Он вынул платочек из-под подушки и вытер пот с лица; потом он поднял руку и, держа ее против света, стал разглядывать. Рука имела вялый вид и слегка дрожала. Он нервным движением поставил поднос на стол и соскочил с кровати. Быстро пройдя через комнату, он остановился у шкапа в стене и открыл дверцу. Оглянувшись вокруг себя, он протянул руку в глубину одной из полок. То, что он искал, было, очевидно, не трудно найти; он сейчас же отдернул руку, пошел от шкапа к столику подле камина и поставил на него пузырек с маленькими белыми лепешками. На столе стоял графин с виски, сифон и кувшин с водой. Он налил в стакан воды, прибавил немного виски, откупорил пузырек, боязливо оглянулся на дверь и потом с нервной торопливостью опустил нужное число лепешек в стакан.

Пока лекарство растворялось, он оперся одной рукой об стол и стал глядеть на пол, очевидно стараясь преодолеть свое нетерпение. Едва лепешки растворились, как он уже схватил стакан и опустошил его одним глотком. После того он снова спрятал пузырек в шкап и с легкой дрожью слова скользнул в постель.

Когда Ольсоп вернулся, Чилькот сидел, опершись на подушки; чашка с чаем стояла пустая на столике, и он держал во рту папироску. Раздражительность его исчезла. Он уже не так нервно двигался, глаза его блестели и бледное лицо имело более здоровый вид.

– Да, да, Ольсоп, – сказал он, – бывают разные минуты в человеческой жизни… Не все делается, как хочешь.

Ольсоп не стал поддерживать этот разговор и только сказал:

– Я приказал подать завтрак в маленькой столовой, сэр.

* * *

Чилькот завтракал в десять часов. Аппетит его был всегда очень слабый, а по утрам он совсем ничего не мог есть. Он положил немного рыбы себе на тарелку, но не дотронулся до неё. Потом он выпил две чашки чая, отодвинул стул, закурил свежую папироску и взял утреннюю газету. Он дважды развернул ее, дважды перевернул листы. Нерешимость сосредоточиться на определенной мысли парализовала его. Действие лепешек морфия сказывалось в большей твердости руки и взгляда, в укрепившейся власти над обостренной чувствительностью; но результаты были очень незначительны и непродолжительны. То время – шесть лет тому назад, – когда лепешки ободряли его ум, усиливали ясность понимания, укрепляли равновесие мыслей и действий, – это время отошло в прошлое. С ним случилось то же, что было, по его словам, с Лексингтоном: и в его жизни раб превратился в господина.

Когда он опять сделал усилие, чтобы, наконец, возбудить в себе интерес к газете, открылась дверь и вошел его секретарь.

– С добрым утром, – сказан он. – Простите, что я явился так рано.

Это был молодой человек лет двадцати-трех, с непринужденными манерами и очень живыми глазами. Его почтительность и предупредительность – он относился к Чилькоту, как к человеку, уже достигнувшему того, к чему он только стремился, – забавляла обыкновенно Чилькота, но иногда и тяготила его.

– Здравствуйте, Блессингтон, – сказал он. – Что опять произошло?

Он, по привычке, вздохнул и закрыл лицо рукой, ограждаясь от солнечного луча, который нежданно проник через туманный воздух.

Молодой человек усмехнулся.

– Дело идет о контрактах по рубке леса, – сказал он. – Вы обещали мне заняться этим делом. Ведь вы уже целую неделю медлите, а Крэк и Бернадж слезно молят дать ответ. – Он подошел в столу и положил бумаги, которые принес, на столик подле Чилькота. – Я очень жалею, что должен вас побеспокоить, – прибавил он. – Надеюсь только, что нервы у вас сегодня в порядке.

Чилькот перебирал бумаги. Когда Блессингтон заговорил о нервах, он поглядел на него с подозрением, но невинное лицо секретаря успокоило его.

– Нет, – сказал он, – мне лучше. Я вчера вечером успокоил нервы бромом. Я ведь знал, что туман свалит меня с ног, если я не приму мер предосторожности.

– Я очень рад, что вам лучше, хотя все-таки лучше бы не брать брома. К нему можно привыкнуть, и это опасно. Что касается того дела в Варке, то хорошо бы заняться им теперь, если вы ничего против этого не имеете.

Чилькот провел рукой по бумагам.

– Выходили вы вчера на улицу, Блессингтон? – спросил он.

– Нет, я ужинал с знакомыми в «Савой-отеле», и мы пропустили час тумана. К тому же, кажется, он был очень густой в отдельных местах.

– Да, кажется.

Блессингтон поправил свой изящный галстук. Он быль очень учтив, но у него было сильно развито чувство долга.

– Простите, м-р Чилькот, – сказал он. – Нельзя ли поговорить о контракте. Мне неприятно надоедать, но…

– Ах, да, контракт. – Чилькот взглянул на него, думая о другом. – Кстати, не видали ли вы вчера мою жену? Что она делала вчера вечером?

– Я пил чай днем у м-сс Чилькот. Она говорила мне, что будет к обеду у леди Сабинет, и что до того должна сделать еще несколько визитов. – Он покосился на бумаги и на неподвижную руку Чилькота.

Чилькот засмеялся.

– Ева, однако, очень любит светскую жизнь, – сказал он. – Я бы не мог обедать у Сабинетов, если бы даже эта дало мне пост премьера. У них ужасный мэтр д'отель, какое-то фамильное наследие. Он неимоверно толст и громко сопит. Когда я в последний раз у них завтракал, меня преследовало потом во сне воспоминание о нем.

Блессингтон весело усмехнулся.

– Мисс Чилькот не боится дурных снов, – возразив, он. – Но если вы мне позволите заметить вам…

Чилькот забарабанил пальцами об стол.

– Да, Ева не боится дурных снов, – сказал он. – В этом пункте мы с ней не сходимся.

Блессингтон старался скрыть свое нетерпение. Он несколько минут стоял неподвижно и глядел на свои сапоги с остроконечными носками.

– Простите, м-р Чилькот, я все-таки позволю себе напомнить вам…

Чилькот поднял голову недовольным движением.

– Черт возьми, Блессингтон! – воскликнул он. – Не ужели меня никогда не оставят в покое? Неужели я не могу сесть за стол без того, чтобы мне не подсовывали какую-нибудь работу? Вечно работать!.. За последние шесть лет я ни о чем другом не слышу, как о работе. Уверяю вас, бывали минуты… – Он вдруг вскочил и подошел к окну. – Бывают минуты, когда я готов был бы послать все в черту!

Блессингтон испугался его горячности и осторожно подошел к нему.

– Но ведь не вашу политическую карьеру?

Чилькот колебался с минуту, борясь против желания, которое уже месяцами наполняло его. Ему хотелось высказаться, но вопросительное, недоверчивое выражение на лице Блессингтона леденило его, и он опять погрузился в молчание.

– Ну, конечно… я не про это, – пробормотал он. – Молодые люди слишком торопятся делать заключения, Блессингтон…

– Простите. О том, чтобы вы отказались от вашего политического положения, я и не думал. Помилуйте, все бы эти Рикшо, Вэли, Крешемы, весь промышленный Варк вас бы со свету сжил, если бы оказалось нечто подобное, – в особенности теперь, в виду слухов о Персии. Кстати, как по-вашему, есть что-нибудь фактическое в этой хоросанской истории? «Saint Georges Gazette» писала вчера в довольно резких выражениях.

Чилькот подошел снова к столу. Лицо его было еще совсем бледное от пережитого волнения, и пальцы взволнованно забарабанили по развернутой газете.

– Я не видел «Saint Georges», – поспешно ответил он. – Лэкли сейчас становится на дыбы, когда речь заходит о России. Но придется ли нам выступить – это вопрос другой. А что это, почему вы заговорили о Крэке и Бернадже? Вы что-то сказали о договоре, кажется?

– Об этом вам не стоит беспокоиться. – Блессингтон заметил дрожание в углах рта и нервную резкость в голосе. – Крэка и Бернаджа я могу урезонить. Если они получат ответ в четверг, то этого совершенно достаточно. – Он начал снова собирать бумаги.

Чилькот удержал его.

– Подождите минутку, – сказал он. – Подождите, я сейчас просмотрю. Мне всегда становится лучше, когда я делаю какое-нибудь дело. Пойдемте в кабинет.

Он прошел через комнату торопливыми шагами. У дверей он остановился.

– Пройдите вперед, Блессиигтон, – сказал он. – А я последую за вами через десять минут. Я хочу сначала просмотреть газету.

Блессингтон поглядел на него с недоверием.

– Ведь вы не забудете, не правда ли?

– Нет, конечно, не забуду.

Блессингтон, видимо, все еще сомневался, но все-таки вышел из комнаты и тихо закрыл за собой дверь. Как только Чилькот остался один, он медленно вернулся в столу, сел и пододвинул стол. Глаза его устремились на белую скатерть – утренняя газета лежала нетронутая. Проходило время. Вошел слуга и убрал завтрак со стола. Чилькот слегка двинулся, но затем продолжал сидеть в том же положении. Когда слуга кончил свою работу, он поправил огонь в камине и вышел из комнаты. Чилькот продолжал неподвижно сидеть.

Понемногу ему становилось не по себе; он поднялся и перешел к камину. Часы, стоявшие на камине, как бы глядели ему прямо в лицо. Он посмотрел на циферблат, вздрогнул и вынул карманные часы. Стрелки на тех и других часах показывали двенадцать. Он нервно наклонился над столом и позвонил. Появился слуга.

– М-р Блессингтон в кабинете? – спросил Чилькот.

– Пять минут тому назад он еще там был.

Чилькот облегченно вздохнул.

– Хорошо. Так пойдите скажите ему, что я ушел, что мне нужно было выйти – по важному делу. Поняли?

– Понимаю. Слушаюсь, сэр.

Не дожидаясь ответа слуги, Чилькот прошел мимо него и вышел из комнаты.