Глава 4

Робин кусала карандаш, постукивала им по зубам. Я поднялась с места, делая вид, что мне нужно достать пенал. По правде говоря, у меня просто не было никаких идей и я надеялась подсмотреть у кого-нибудь, что делать. Тема загадочного задания Аннабел: «Назначение». Воздух был молочно-бел с легким розовым оттенком, окна затянуты сеткой и тюлем. Слабый аромат вянущих цветов смешивался с запахом глины и скипидара. Следуя какому-то неясному распорядку, Аннабел, с ее острыми, обтянутыми морщинистой кожей скулами и седыми волосами, завивающимися на затылке свободными локонами, каждую неделю меняла обстановку в студии. Порой комната бывала по-спартански суровая, черно-белая, а порой залитая лунным светом, завешанная батиком, расцвеченным светящимися звездами, изображающим небо. Это производило эффект бесконечных перемен, постоянный вызов однообразному способу видения мира.

Несколько недель Аннабел напрямую ко мне не обращалась. Строго говоря, даже не смотрела на меня, хотя время от времени у меня возникало ощущение, будто за мной наблюдают, когда, сидя в студии, я старалась распутать нити ее лекции или проникнуть в суть задания. Но нет, как ни поднимешь голову, она, кажется, сидит, углубившись в какую-нибудь книгу, и задумчиво обкусывает заусенцы либо что-то яростно чиркает в своем заляпанном красками блокноте, словно никого из нас здесь и нет.

Беглые наброски аэропортов и автомобилей; пастельные очертания пляжей и купальщиков, натуральные и юмористические, романтические и гротескные: мои одноклассницы откликались на подсказки не менее изобретательно, чем я, хотя и с разной мерой успеха. За исключением Робин. Эскиз в мрачных, темных, едва ли не угольно-черных тонах (пальцы в черной пыли, ладони в краске): лес, деревья с когтистыми извивающимися ветвями нависают над каменистой тропинкой. В конце ее, там, где пробивается свет, – силуэты двух фигур, болезненно тощих, тыльными сторонами ладоней они слегка касаются друг друга. Это был единственный рисунок, на который Аннабел, обходя время от времени аудиторию, останавливалась посмотреть (делала она это только при появлении директора, чье пристрастие к «активному обучению» многие – во всяком случае, Аннабел – понимали буквально). Я замечала, как другие девочки бросают на Робин мимолетные завистливые взгляды, тут же опуская глаза, в которых зависть оставалась лишь тенью в уголке – отблеском тайного, в котором никому не признаются, желания привлечь к себе внимание Аннабел. Во всяком случае, я, когда она проходила мимо, хотела именно этого – а еще к желанию примешивалось смутное чувство стыда.

Аннабел подняла голову, словно собираясь что-то сказать, но тут пронзительно задребезжал звонок, ученицы завозились, нарушая тишину. «К следующему занятию все должно быть доделано, – сказала она, заглушая возникший шум, – и постарайтесь включить воображение. Если получится, конечно. – Она замолчала и повернулась ко мне. – Вайолет, на два слова, если можно».

Мне стало не по себе. Робин небрежно запихнула рисунок в сумку и с ухмылкой повернулась ко мне. «Увидимся», – бросила она, проходя мимо. В ответ я слабо улыбнулась, чувствуя острую резь в желудке.

Все потянулись к выходу. Не поднимая головы, Аннабел перебирала бумаги на столе. Я боязливо молчала, слушая, как настенные часы отсчитывают секунды.

– Итак, – сказала она наконец, протягивая мне смятый лист бумаги. – Твоя работа?

Я покраснела, ожидая продолжения. Это был текст вступительного сочинения, агрессивный и написанный в надежде на то, что мне откажут еще до того, как я уступлю соблазну древних арок и освещенной солнечными лучами Колокольни. И хотя мне пока удавалось сохранять расположение Аннабел – или, по крайней мере, избегать ее холодных взглядов, – я поняла, что за этот клочок бумаги мне еще придется ответить.

– «Назначение искусства, – зачитала она, – состоит в том, чтобы устрашать идиотов, утверждающих, будто они наделены вкусом. Вкус – это ничто. К черту вкус. Сама идея вкуса – это реликт, который мне чужд, как чужд любому, кто находится на равном удалении от смерти и рождения». – Она сурово взглянула на меня. – Твое?

– Да, мисс, – сказала я, не отрывая взгляда от листа бумаги.

– И ты действительно так думаешь?

Я подняла голову. Она смотрела на меня холодным взглядом, перекатывая в ладони ручку с серебряным колпачком.

– Я… Ну да, в каком-то смысле.

Ручка замерла.

– В каком-то смысле?

– Да.

– Да – в каком-то смысле или да – ты так думаешь?

– Да, я так думаю, – проговорила наконец я, не будучи, по правде говоря, в этом уверена. Похоже, тогда я слишком погорячилась, и теперь эти слова отдавали даже некоторым абсурдом. Так что я шагнула наугад в поисках ответа, который она хотела услышать.

– Что ж, хорошо, – сказала она. – Очень хорошо, Вайолет. Я веду специальные занятия для одаренных, на мой взгляд, учениц. – Бесконечная пауза; я отвернулась, не в силах долее выдерживать ее взгляд. – И хотела бы пригласить тебя в наш небольшой кружок. Конечно, если тебя это интересует.

Оконные шторы бешено трепетали на ветру.

– Да, мисс. То есть Аннабел. Извините.

– Отлично. Рада слышать. – Она встала со стула и подошла к окну. – Только пусть это останется между нами. Это ведь всего лишь приглашение. Факультатив. – Она захлопнула ставни. – Та знакома с мисс Адамс?

– Вроде бы нет.

– Робин, – пояснила она. – Рыжая. Я заметила, что тебе понравился ее рисунок. У нее настоящий талант.

– Это точно. – Я густо покраснела.

– Она встретит тебя перед началом занятий и проводит.

Аннабел села за стол и взяла ручку, нацелившись на лист бумаги. Какое-то время я молча ждала пояснений – дни занятий, может быть, даже часы, – но их не последовало. Наконец она подняла голову, словно удивившись, что я все еще здесь, и сказала:

– Все, Вайолет, можешь идти.

В коридоре было прохладно, свежо, воздух в студии показался на этом фоне особенно спертым, хотя запах скипидара и краски продолжал преследовать, а глаза с трудом привыкали к дневному свету. Невысокая, круглолицая, с усиками над верхней губой девушка нервно пожирала меня глазами. Испытывая неловкость за нас обеих, я посмотрела на нее и поспешно зашагала по коридору сама не знаю куда.

Набойки цокали по мраморному полу, сердце колотилось в груди. Я была одна, вокруг никого, тихо, если не считать доносящегося снизу шума работающего сканера. Я перегнулась через перила балкона, огибавшего вестибюль: дорические колонны и золотые перила, ряды витрин красного дерева, где под стеклом скалились чучела, посмертные маски и сверкали поддельные драгоценности.

До этого я читала какую-то невероятно скучную (хотя и даже сейчас популярную) книгу по истории реалистической живописи и, убаюканная теплом, исходившим от старых батарей, и косыми лучами предвечернего солнца, заливавшими весь верхний этаж, уснула прямо за столом. Очнувшись, я обнаружила на своей книге сложенную из синей бумаги крохотную изящную птичку. Я осторожно расправила ее крылышки и прочла: «Добро пожаловать в клуб. Колокольня, ровно в 6 вечера. Не дрейфь. Р.». Я выглянула в окно: часы показывали 5:50. Быстро запихав книги в сумку, я помчалась к выходу.

Позади послышались чьи-то шаги и недовольное ворчание. По противоположной стороне, с трудом удерживая в руках кипу книг, шел декан.

– Вайолет, – поймав мой взгляд, окликнул он меня, – вы что здесь так поздно делаете?

Его голос эхом раскатился по всему помещению. Менее всего желая перекрикиваться (голосок у меня писклявый, ломкий), я дождалась, пока мы встретимся посредине, у лестницы.

– Занималась, сэр. Потеряла счет времени.

– Оно и видно, – усмехнулся он. – Вообще-то для учащихся библиотека закрывается в четыре, если не считать предэкзаменационного времени.

– Я не заметила, что уже так поздно, – сказала я. – Извините, если помешала.

Он сделал вздох, словно собираясь заговорить, но промолчал, складывая книги на перила. На кожаных переплетах выцветшей краской были вытиснены названия. Все книги были посвящены примерно одной и той же теме: «Охота на ведьм. История», «Демоны и тьма. Этюды об оккультизме», «Современные теории магии». Я представила, с каким грохотом все эти книги могли бы шлепнуться на пол, и на мгновение пожелала этого в надежде уйти от предстоящего разговора.

– Вайолет, – начал он, крутя шеей (я вообразила, как сокращаются его мышцы, вспомнила слова «семейство крабовых, пластыревидная мышца, лопаточная мышца…»), – если вам трудно найти друзей… – Он положил мне руку на плечо, все пальцы в порезах и царапинах.

– Ничего подобного, – резко бросила я, отступая на шаг в сторону.

Рука его на миг повисла в воздухе; затем, словно опомнившись, он сунул ее в карман и повертел в нем что-то невидимое.

– Просто… В общем, вы так засиделись. Не то чтобы мы не поощряли прилежание, но…

– Я дружу с Робин. И еще с Алекс и Грейс. – Голос мой слегка дрогнул, что, возможно, объяснялось либо его предположением, будто у меня нет подруг и я здесь совсем одна, либо неудовольствием от того, что не дают идти своей дорогой. По его лицу мелькнула тень – возможно, сомнения.

– Ну что ж, тогда все хорошо, – проговорил он наконец. – Но постарайтесь завести знакомства и в других компаниях. Вы ведь не хотите оказаться в стороне от остальных, верно?

– Нет, сэр, – сказала я, и это была неправда, как раз в стороне мне и хотелось бы оказаться больше всего.

– Что ж, прекрасно. В таком случае я, пожалуй, пойду, – сказал он с широкой улыбкой и подхватил книги. – Не поможете ли открыть дверь?

Я подождала, пока дверь за ним закроется, и бросилась вниз по лестнице, дважды споткнувшись: сначала на третьем этаже, потом на первом. Я толкнула тяжелую входную дверь, выбежала на пронизывающий холод и помчалась к башне.

Первый удар колокола, оглушительный, звенящий в воздухе, рикошетом бьющий от земли по подошвам, прозвучал, когда я нырнула под арку. Робин было не видно.

Я разложила на ладони то, что осталось от птички (мне не удалось снова собрать его) и перечитала записку. В шесть ровно. Я обернулась, оглядела школьный двор, но там никого не было, тишина, только шелест листьев заполнял промежутки между протяжными ударами колокола. Затем посмотрела на золотое основание башни и дверцу, перевела взгляд, следуя за змеем, извивающимся вдоль решетки. И тут заметила ее – еще одну сложенную записку между перекладинами. Еще одна птичка, на сей раз пронзительно-алого цвета и более сложная по конструкции, чем первая. Я наклонилась, вытащила ее, и с последним ударом колокола, громко звякнув, на землю упал ключ. Я подобрала его и попробовала вставить в замочную скважину двери.

Скрип, треск, и открылся черный зев. Я сделала шаг вперед и сразу почувствовала, что воздух начинает сгущаться; дверь со стуком захлопнулась, меня обступила полная каменная тишина.

– Эй! – прошептала я и услышала эхо собственного голоса. Я завертелась на месте, ударилась костяшками пальцев о каменную стену, уперлась ладонями в дверь позади себя. Тишина заполняла все пространство, заползала в щели между кирпичами, в сучки на деревянной двери. Я нащупала замочное отверстие, крепко ухватилась за дверную ручку и застыла на месте, пытаясь унять панику. Я сделала глубокий вдох. Может, это своего рода инициация? Либо – у меня все поджилки затряслись – просто чья-то злая шутка?

И если так, то… Сколько мне здесь сидеть? Час? Всю ночь? Нащупав справа от себя нечто вроде лаза, я почувствовала, как сильно заколотилось сердце. Я сделала шаг в ту сторону, лихорадочно шаря одной рукой по карманам в поисках зажигалки (курение все еще не вошло у меня в привычку – так, нечто вроде забавы, позволяющей не выделяться в общем кругу) и вытянув вперед другую, натыкаясь на сырые неровные стены. Зажигалки не нашлось, только коробок спичек, который я купила из-за смешного тщеславия, вообразив себя старомодной богемой. Чиркнула раз – промахнулась, другой – тоже, с третьей попытки вокруг на мгновение возник теплый свет.

– Будь это фильм ужасов, в этот момент ты должна была бы умереть, – послышался голос Робин, и я почувствовала щекой ее горячее дыхание.

– Ну ты и сучка. – Сердце у меня выскакивало из груди, она же, согнувшись пополам, захлебывалась от смеха. – Какого черта все это понадобилось?

Мне обожгло пальцы – спичка догорела, и вокруг снова стало темно. Она щелкнула кнопкой карманного фонарика, и комнату залило ярким светом.

Робин прислонилась к стене и снова залилась смехом.

– Извини, – выдохнула она, заставив наконец смеяться и меня (хотя, пожалуй, не тому, что ситуация была действительно смешной, а скорее от облегчения). – Просто удержаться не смогла.

– Ну спасибо тебе большое. Жизнь мою ты укоротила по меньшей мере лет на десять.

– Да ну? Так в этом же и фишка! Я сделала тебе одолжение. Умри молодой и красивой, и все такое. – Она искоса оглядела меня с ног до головы, мгновенно заставив ощутить собственное тело, словно заполнившее все тесное пространство комнаты.

– Пошли. Не отставай. – Робин помолчала. – Лифт не работает, так что придется на своих двоих.

Она описала фонарем широкий круг, осветив лестничный пролет, который вел наверх; на потолке и стенах виднелись полустершиеся надписи мелом на каком-то непонятном языке. Мы поднимались. Тьма за спиной Робин колебалась и искривлялась от слабого мерцания фонаря. Двумя пролетами выше пол из каменного превратился в деревянный; наши шаги отдавались громко и глухо – доски под ногами, предупреждая об опасности, порой то покачивались, то скрипели. В какой-то момент Робин вдруг исчезла – лишь громкий стук шагов доносился откуда-то сверху, – оставив меня одну нащупывать дорогу в темноте. Я карабкалась, держась за стены, чтобы не упасть. Еще раз чиркнула спичкой, которую почти сразу же задуло сквозняком, но я успела заметить, что впереди меня ждут еще пять или шесть этажей.

– Вайолет? – прозвенел сверху голос Робин и, отражаясь от стен, минуя меня, замер где-то внизу.

– Ну? – крикнула я в ответ, стараясь выровнять дыхание.

– Шевели задницей. Чуть поживее.

Я вздрогнула и послушно ускорила шаг, в который раз благодарная темноте, скрывающей краску стыда на щеках.

Наверх я добралась, совершенно запыхавшаяся, чувствуя головокружение и пугающую потерю равновесия: перила кончились двумя этажами ниже. В середине Колокольни зияла жуткая пустота, которая, как я потом узнала, была шахтой лифта, и, упав в нее, вряд ли кто мог рассчитывать уцелеть.

Совершенно выбившись из сил, я какое-то время стояла неподвижно, прислушиваясь к писку и шуршанию крыс несколькими этажами ниже (а наверху, около колокола, как мне вскоре предстояло обнаружить, поселились другие мыши – летучие). Я прислонилась к стене, в тот же миг со скрипом распахнулась дверь, и холодный лестничный колодец затопила волна теплого воздуха.

– Шевелись, женщина, – ухмыльнулась Робин и протянула руку. Я схватилась за нее, по-прежнему ощущая головокружение от неясной темноты нижних этажей.

Мы шагнули в просторную комнату, где меня сразу же ослепил струящийся свет. Луна сверкала серебром, проникавшим через четыре гигантских белых циферблата, которые занимали бóльшую часть каждой из стен. Я услышала, как от стен протяжно отразилось эхо моего собственного изумленного выдоха; наверху, потревоженные порывом ветра, шевельнулись колокола.

Это была потрясающая картина, полная многочисленных деталей. Викторианские кресла, обитые выцветшей парчой, с громоздившимися на них стопками бумаг и рулонами художественных набросков, в цвете и тушью. Серебряная птичка на массивном столе красного дерева, в окружении подсвечников и странно-задумчивых куколок. Даже сейчас, десятилетия спустя, те же безделушки украшают стены; и с каждым годом появляется все больше потерянных красивых вещей, сделавших башню своим домом.

– Привет, Вайолет, – сказала Грейс, не отрываясь от раскрытой перед ней книги.

Сидевшая рядом Алекс, ожидая, пока я отдышусь, лишь слегка улыбнулась.

Я подошла к дальнему от меня циферблату и выглянула – плечи оказались как раз на уровне его нижнего края. Снаружи, при свете плывущей над деревьями луны, ярко блестел комплекс школьных зданий. За ним тускло мерцали огни города, а еще дальше угадывалась бесконечная чернота моря, слегка рассеивающаяся там, где оно встречается с небом. Несколькими футами ниже пролетел ворон и исчез в зарослях деревьев по ту сторону школьных ворот.