Dies Irae⁶

Вереница счастливых дней проходит передо мной в тумане былого, они полны воспоминаний, словно одуванчики – солнца. Но есть среди них и поникшие цветки, слепые, как оконное стекло, покрытое дождевыми каплями и не пропускающее больше ни солнечного цвета, ни щебетания птиц, ни дуновения ветерка из сада. Слезы, забрызгавшие его, не позволяют ощущать ничего, кроме самих себя.

Все началось с Марты, хотя саму ее не в чем винить. И правда, беда в том, что никого нельзя обвинить в чем-либо полностью и заставить искупать свою вину. Завтрак только закончился и солнце, словно глашатай, призывало нас выйти к нему навстречу. У меня порвался шнурок, и я побежал наверх, к Марте, но застал ее рыдающей в углу, прячущей лицо в передник. Я ничего не смог от нее добиться кроме тягостных всхлипываний, которые причиняли мне буквально физическую боль. А солнце светило все нетерпеливей, и надо было как-то решать вопрос со шнурком.

От других слуг я узнал, что случилось. Брат Марты, моряк Билли, погиб, утонул в одном из тех далеких морей, о которых мы грезили. Мы хорошо знали Билли и любили его. С нетерпением считали дни перед каждым его приездом, и когда из кухни вдруг раздавался его бодрый голос, с воплями бежали вниз. Сперва он демонстрировал нам татуировки на руках – предмет особого восторга, зависти и благоговения, потом показывал фокусы, жонглировал и делал удивительные гимнастические упражнения. А потом были истории, бесконечные истории, пока не приходило время идти спать. Никого похожего на Билли в нашем окружении не было, а теперь он утонул, они сказали, и Марта плакала, а у меня… а у меня порвался шнурок. Они сказали, что Билли больше никогда не вернется, но я посмотрел в окно на солнце, которое возвращается каждое утро, не пропускает ни одного дня, и не поверил им. Скорбь Марты тронула меня, но лишь потому, что ее заплаканный вид и рыдания причинили мне боль где-то глубоко внутри. И мне по-прежнему был нужен новый шнурок.

День начался плохо, несмотря на то, что погода за окном обещала иное. Я завязал ботинок куском старой веревки и пошел искать девочек, разлад в обычном порядке вещей немного сбивал меня с толку. Когда я вошел в классную комнату, напряжение, повисшее в воздухе, сказало мне, что и тут не все ладно. Селина безучастно смотрела в окно, ноги ее переплелись под столом. Я обратился к ней, но она лишь раздраженно дернула плечом и не снизошла до ответа. Шарлотта, абсолютно ничем не занятая, развалилась на стуле и периодически шмыгала носом. Подобная слезливость в столь ранний утренний час была необычна даже для нее. Причина, повергшая сестер в такое необычное состояние, была пустяковой, и поведение их я считал совершенно неразумным. Последние несколько дней в доме собирали корзину гостинцев для отправки Эдварду в школу. Туда не разрешалось отправлять посылки слишком часто, поэтому собирание гостинцев превращалось в пиршественный разгул и религиозный обряд одновременно. Поверх основной части продуктов, внимательно отобранных и аккуратно упакованных, таких как банки с вареньем, пирог, колбаса и множество яблок по краям, девочки положили свои личные подношения. Не помню точно, что это было, в любом случае, что-то не имеющее никакой практической пользы для мальчика. Однако, сестрам понадобились некоторая фантазия и умение, чтобы сделать их, они даже потратили часть карманных денег, ради осуществления задуманного, и не сомневались, что их подарки приведут брата в восторг. И вот, вчера пришло лаконичное письмо от Эдварда. Он высоко оценил пирог и варенье, одобрил колбасу и намекнул, что теперь, основательно подкрепившись, он был бы не прочь получить еще пять шиллингов почтовыми марками, и тогда никакие удары судьбы не сломят его. И ни слова о подарках сестер, ни слова благодарности. И мне, и Гарольду письмо показалось вполне естественным и достаточно чутким. В конце концов, что может быть важнее еды и пяти шиллингов, с которыми не страшна даже изменчивость фортуны. Приятно, конечно, получать подарки, но жизнь – это вам не шутка, и достойно выдержать ее натиск помогают пироги и монеты в полкроны, а вовсе не безделушки вроде вязанных рукавиц и тому подобного. И все же, девочки упрямо придерживались противоположного взгляда на равнодушие брата. Итак, это была вторая неудача за одно утро.

Немного расстроенный, я спустился вниз и вышел наружу, навстречу солнцу. Перед домом, на гравиевой дорожке, Гарольд играл в заговорщиков. Он выкопал небольшую яму, засыпал ее воображаемым порохом, и теперь прятался в кустах лавра, спасаясь от неотвратимого взрыва. Я услышал, как он шепчет:

– О Боже! – вскричал царь. – Все мои планы сорваны!

В этот момент я решил изобразить черную пуму. Гарольду нравились пумы, как и все остальные животные. Я прыгнул на брата, издав при этом устрашающий рев, и мы упали прямо на гравий.

Жизнь, как известно, состоит из удач и неудач. Моя фантазия, к сожалению, оказалась неудачной. Гарольд пронзительно закричал: «Ой, больное колено!», после чего с ревом вывернулся из крепких лап пумы. Вообще-то, я не знал, что у него больное колено и, более того, он знал, что я не знаю про его больное колено. Поэтому, с точки зрения мальчишеской этики, он даже не имел права на меня обижаться, тем более, ждать извинений. Однако, я пошел ему навстречу и предложил залечь в засаде у пруда, чтобы выследить уток, которые, ни о чем не подозревая, часто гуляют вдоль воды гуськом вразвалочку, а потом устроить на них настоящую охоту, будто они – бизоны на просторах прерий. Нам строго воспрещалось гонять уток, поэтому мы находили это занятие весьма увлекательным. Но моя попытка примирения не увенчалась успехом. Отчаянно рыдая, Гарольд ушел в дом.

Дела обстояли из рук вон плохо. Я пошел прочь, куда глаза глядят, и едва приблизился к воротам, как визгливый голос из окна велел мне держаться подальше от клумб. Лишь когда ворота злобно захлопнулись за мной, я почувствовал себя лучше. С каждым шагом во мне росло и усиливалось ощущение, что необходимо кардинально изменить свою жизнь, что я заблудился в каком-то лабиринте, и что нужно любым способом разрешить эту невыносимую ситуацию. Я ведь пытался все исправить. Но теперь мое сердце разбито, а ведь я хотел только одного: жить рядом с близкими и делить с ними все радости и печали. Мне оставалось лишь уехать куда-нибудь далеко. Где-нибудь в мире, я не сомневался, существуют справедливость и отзывчивость. Например, в Пампасах, мне нравилось это название. Огромные пространства, заполненные лишь травой, где можно изредка встретить дикую лошадь и никаких родственников на горизонте! Для израненной души подобное существование виделось единственно возможным и целительным. Много в мире подобных уголков, где можно нырять за жемчугом или вспарывать акулам брюхо огромным ножом. И никто из родственников не помешает твоим прекрасным занятиям. И все же, я не хотел окончательно разрывать отношения с близкими. Нужно сделать так, чтобы они поняли, как сильно ошибались, хотя будет уже поздно.

Из всех профессий служба в армии больше всего подходила для осуществления моего плана. Тебя вербуют, и долгие годы ты маршируешь под барабанную дробь, сражаешься и носишь оружие под чужими небесами. Но вот, ужасы войны обрушиваются и на родную деревню, где ты был рожден и вскормлен, но где память о тебе потускнела с течением лет. Кричащие и напуганные люди, выбегут тебе навстречу, среди охваченной паникой лиц можно будет заметить и лица некоторых тетушек.

– Что осталось нам, – спрашивают они себя, – кроме как сдаться на милость загадочного и удивительного генерала, о котором рассказывают столько прекрасных историй?

И тогда армия войдет в деревню, и пушки будут громыхать и подпрыгивать на ее улицах, а позади всех поскачет генерал, легендарный герой, на вороном коне. Бледное лицо его испещрено сабельными шрамами. А потом… каждый мальчишка великолепно осведомлен о том, что произойдет потом. Удивительное великодушие проявит генерал. Когда есть вороной конь и сабельные шрамы на бледном лице, можно позволить себе немного великодушия. Однако, своих родственников он отчитает довольно серьезно.

Тщеславные фантазии утешили меня минут на двадцать, но старое чувство обиды вновь всколыхнулось в душе и потребовало новых перевязок и обезболивающего. На этот раз я представил себе море. Лишь на морских просторах я смог бы осуществить задуманное. Ведь на море возможно служить честно и быть, одновременно, вольной птицей, тогда как в армии приходится подчиняться дисциплине. Жизнь, по большому счету, сама по себе сурова, но я, все же, жаждал острого страдания, хотел быть юнгой, которого пинают, бьют и постоянно ругают. Возможно, я надеялся, что сюда, в деревню, дойдет слух о моих страданиях.

Вскоре, как это часто бывает, на мачте нашего корабля взовьется Веселый Роджер, судно ощетинится пушками и начнет разгульную жизнь, а капитаном на нем буду я. И тогда, в один прекрасный день, нашей добычей станет крупный торговый корабль, и все необходимые мне родственники будут на нем. Экипаж захваченного судна прогуляется по доске, капитана вздернут на рее, а потом настанет очередь пассажиров – жалкой кучки уже известных нам лиц, дрожащих от страха. И вот я снова выступаю в роли великодушного победителя. Не сыскать никого великодушней главаря пиратов.

Когда я, в конце концов, вернулся с небес на грешную землю, то обнаружил, что чудесные видения помогли мне преодолеть довольно большую часть дороги; пришлось остановиться, чтобы осмотреться. С правой стороны я увидел длинное низкое здание из серого камня, выделявшееся на фоне пейзажа некоторыми характерными особенностями. Что это за здание можно было заключить вне зависимости от наличия лишайника на его стенах или ветхой, полустертой лепнины. Чужестранцу, возможно, было бы не по силам понять, что он видит перед собой, но для меня, с юных лет исследовавшего окрестности, место было знакомым. Такие строения обычно называют Пристанищами, а людей, проживающих в них, с непривычной для наших мест лаконичностью, – «ребятами, о которых вспоминают по праздникам», но чаще всего их зовут «монахами», и слово это произносится с легкой насмешкой. Лично я понимал, что насмешка абсолютно неуместна для такого слова, как «монах». Я был хорошо знаком с монахами по книгам, видел их длинные одеяния, их выбритые макушки, их великолепных огромных собак с бочонками бренди на шее, неустанно извлекающих несчастных путников из снега⁷. Единственным псом, обитавшем при местном монастыре, был ирландский терьер, и милые люди, которым он принадлежал, и которые, одновременно, принадлежали ему, носили неприметную одежду и отращивали бакенбарды. Однажды, когда я бродил поблизости, как всегда, в поисках чего-то неведомого, меня, как старого друга, пригласили зайти. Гостеприимно провели в маленькие комнаты, полные книг и картин, не обезображенные многочисленными кружевными салфеточками, показали часовню, устремленную ввысь, полную тишины и легкого аромата, в которой я почувствовал себя, как дома и в гостях, одновременно. Покормили в трапезной, где на небольшом возвышении стоял длинный стол, где вся деревянная мебель была чисто выскоблена, не выкрашена и благоухала лесом, из которого и пришла. Я долго берег в себе потом ощущение чистоты и свежести, словно умылся прохладной весенней водой. Большое выметенное пространство, красная черепица и дубовые скамьи, создававшие уют, не нуждавшийся в мягкой обивке…

Но, в то утро я искал одиночества и не мог наносить дружеские визиты. Что-то, однако, в этом месте перекликалось с моим настроением, и я решил подойти к монастырю с задней стороны, где аккуратный огород переходил в неожиданный обрыв. В ту пору я еще не был знаком ни с самой готикой, ни со словом, ее обозначающим, и все же, архитектура этого строения каким-то образом поддерживала меня, сопереживала мне в час уныния. Я задумчиво разглядывал низкое, серое сооружение и думал о милых людях, населявших его, о том, как счастливо проводят они дни, как резвятся с ирландским терьером, их равноправным другом. Я вдруг вспомнил то необычное выражение, свойственное их лицам, словно общая цель, общее дело объединяло их, и для достижения этой цели нужно было лишь исполнять простые и понятные обязанности. Я вспомнил еще и то, что говорила о них Марта, что они «творят добро». Я имел смутное представление об их самоотречении и самопожертвовании, и потому в глубине моей страдающей души возникла пленительная идея. Карьера военного и жизнь пирата показались мне в ту же секунду надуманными, примитивными и бессмысленными. Именно этот путь, путь отшельника, должен был стать моим призванием и моей местью. Что ж, путь этот был суров, так писали в книгах, на нем мне уготован черствый хлеб и власяница. Я дам обет, бесповоротный, леденящий кровь обет, и буду ждать в исповедальне за железной решеткой. Железная решетка была самым необходимым элементом в моих фантазиях, я мечтал, как по другую ее сторону, выстроятся в очередь все мои родственники. Мысленно пробежавшись по списку, я отметил, что вся банда в сборе. Печальные взгляды, грустные признания.

– Мы поняли, как ошибались, – скажут они, – мы вели себя как тупицы и зануды и ранили твою тонкую душу! Мы не ценили тебя, не понимали, мы признаем свою вину!

– Увы, друзья! – воскликну я и взмахну аскетичной, тонкой и изможденной рукой, такой прозрачной, что будет казаться, будто она пропускает солнечный свет. – Увы, вы пришли слишком поздно! Вы поступили верно, я надеялся, что рано или поздно вы осознаете свою вину, но жребий брошен, вам остается лишь вернуться домой и мучиться запоздалым раскаянием. Я же дал обет, и родные мне теперь аскеза и служение. Раз в месяц вы сможете приходить, если пожелаете, и взирать на меня через решетку, но…

Бах! Метко брошенный комок земли просвистел у моего уха и шмякнулся о ствол дерева позади, забрызгав меня грязью. Реальность обрушилась на меня с небес, и я проворно кинулся под защиту деревьев, понимая, что враг не дремлет и готовит новые козни, засады и атаки. Напал на меня сын садовника. Я хорошо знал этого представителя красного пролетариата, который ненавидел меня только за то, что я был джентльменом. Я быстро подобрал одной рукой липкий комок земли, другой – пытался прикрыть в этот момент свою шляпу. Не зря же я сражался с краснокожими все эти годы.

Как и следовало ожидать, еще один первоклассный по размеру и липкости комок разбился прямо о мою голову. С воинственным криком, подобно Аяксу, я выскочил из укрытия и запустил в противника снарядом. Горе тебе, о сын садовника! Слишком рано ты праздновал победу! Мой комок земли попал тебе прямо в живот! Легкомысленный глупец запустил в мою сторону еще несколько снарядов, но все они пролетели мимо, потому что всю свою душу он вложил в предыдущий бросок, а теперь лишь в отчаянии размахивал руками. Я быстро схватил еще один ком грязи, и мы сошлись на вершине холма, для того, чтобы скатиться к самому его подножию. Мальчишка вскочил на ноги, отряхнулся и побежал прочь, к себе домой, но, обернувшись через плечо, он успел напоследок выпустить в меня заряд проклятий и угроз, перемешанных с едва сдерживаемыми слезами.

Я последовал его примеру и побежал по дороге прочь. Воздушный замок рушился прямо на глазах, и я ни разу не оглянулся в сторону Пристанища, не задумался о том великолепно спланированном будущем, что лежало теперь в руинах у его стен. В жизни есть место радости, жизнь – это действие, сражение, победа! Истина вновь открылась мне, чудеса подстерегали за каждым углом, и, к тому же, я зверски проголодался.

Как раз в этот момент мимо меня продребезжала телега. Я бросился вслед за ней, схватился за болтавшуюся сзади цепь и повис, раскачиваясь между крутящимися колесами. Я почти задохнулся и ослеп от пыли. Мир скользил подо мной полосатой лентой, но возчик ударил меня кнутом и заставил вновь спуститься на землю. Покинув проторенную дорогу, я ринулся домой сквозь поля, не потому что этот путь был короче, скорей оттого, что мне не хотелось переходить реку по мосту, я жаждал погрузиться в нее и с удовольствием промокнуть. Мосты строят для ограниченных людей, тех, кто всегда видит перед собой цель и потому не способен наслаждаться жизнью. Истинные мудрецы позволяют каждой мелочи служить их радости, и если пронизанный солнцем воздух, благоухание почвы, вязкая грязь и искры пылающего костра вызывают в их душе чистый восторг, они не забывают и о счастье промочить ноги.

Когда я добрался до дому, навстречу мне из ближайшей рощицы выскочил Гарольд. Утренние тучи рассеялись, лицо его было прозрачным и ясным, как безоблачное небо. Он сделал новое копье и, судя по всему, сделал его сам: расплавил свинец и тому подобное. Я внимательно изучил оружие и объявил его просто великолепным. Когда мы вошли в ворота, то издалека увидели девочек, с рвением ухаживающих за садом. Утреннюю апатию сменила веселая энергия.

– Пришло еще одно письмо сегодня, – объяснил Гарольд. – Корзину растрясло в дороге, и подарки внутри перемешались. Один из них обнаружился совсем на дне, под пирогом с уткой. Потому в первом письме Эдвард ничего и не написал. Теперь он прислал «огромное спасибо»!

Марту я увидел за вечерним чаем. Она выглядела заплаканной и была непривычно молчалива – никого не ругала, ни к чему не придиралась. Напротив, она щедро накладывала нам варенье и одаривала разными вкусностями, против чего мы совсем не возражали. Потом вдруг, когда я увлеченно лакомился чем-то, она исчезла. Шарлотта прошептала мне, что слышала, как Марта поднялась в свою комнату и заперлась там. Я все же не мог одобрить подобного поведения.