Эдна покосилась на мадемуазель Райс и удивилась, отчего так долго выслушивает колкости этой дамы. По какой-то причине молодая женщина чувствовала себя подавленной, почти несчастной. До этого она не собиралась заходить в воду, но теперь все же надела купальный костюм и оставила мадемуазель сидеть в тени детской палатки. К концу сезона вода становилась все холоднее. Эдна ныряла и плавала с энергией, которая будоражила и воодушевляла ее. Она долго не вылезала из воды, в глубине души надеясь, что мадемуазель Райс не будет ее ждать.

Но мадемуазель дождалась. На обратном пути она была очень дружелюбна и восторгалась обликом Эдны в купальном костюме. Она говорила о музыке. Выразила надежду, что Эдна посетит ее в городе, и написала свой адрес огрызком карандаша на клочке открытки, который нашла у себя в кармане.

– Когда вы уезжаете? – спросила Эдна.

– В следующий понедельник. А вы?

– На следующей неделе, – ответила Эдна и добавила: – Приятное было лето, не так ли, мадемуазель?

– Что ж, – пожав плечами, согласилась мадемуазель Райс, – довольно приятное, если бы не москиты и не двойняшки Фариваль.

XVII

В Новом Орлеане у Понтелье был очаровательный дом на Эспланад-стрит: большой сдвоенный коттедж с просторной верандой перед фасадом, круглые каннелированные колонны которой поддерживали наклонную крышу. Здание было выкрашено в ослепительно-белый цвет, наружные ставни, или jalousies, были зелеными. Во дворе, содержавшемся в безупречном порядке, произрастали цветы и растения всех видов, какие только имеются в Южной Луизиане.

Внутреннее убранство по сравнению с обстановкой обычных домов было образцовым. Полы устланы мягчайшими коврами, на дверях и окнах – пышные, изысканные занавеси. На стенах – со вкусом и понятием отобранные картины. Хрусталь, серебро, тяжелые камчатные скатерти, которые можно было ежедневно видеть на столе, являлись предметом зависти многих женщин, чьи мужья были не столь щедры, как мистер Понтелье.

Мистер Понтелье обожал прогуливаться по собственному жилищу, тщательно инспектируя различные предметы обстановки и мелочи, чтобы убедиться, что все в порядке. Он очень дорожил своим имуществом, главным образом потому, что оно принадлежало ему, и получал неподдельное удовольствие от созерцания любой картины, статуэтки, редкостной кружевной занавеси, после того как покупал эту вещь и размещал ее среди своих домашних идолов.

Во вторник после обеда (вторник был приемным днем миссис Понтелье) в дом сплошным потоком тянулись посетительницы, прибывавшие в экипажах, на трамвае^[33] или пешком, если позволяли погода и расстояние. Их впускал светлокожий мальчик-мулат во фраке, державший в руках миниатюрный серебряный поднос для визитных карточек. Горничная в белом плоеном чепце предлагала гостям на выбор ликер, кофе и шоколад. Миссис Понтелье, одетая в красивое платье для приемов, весь день сидела в гостиной, принимая посетительниц. Вечером вместе с женщинами иногда заходили их мужья.

Этому порядку миссис Понтелье неукоснительно следовала вот уже шесть лет, с тех пор как вышла замуж. На неделе они с мужем в определенные вечера ходили в оперу и иногда на представления пьес.

Утром мистер Понтелье уходил из дома между девятью и десятью часами и редко возвращался раньше половины седьмого или семи вечера: ужин подавался в половине восьмого.

Как-то вечером во вторник, через несколько недель после возвращения с Гранд-Айла, супруги Понтелье сели за стол одни. Детей укладывали спать, время от времени до родителей доносился топот улепетывающих босых ножек и вслед ему – голос квартеронки, в котором слышались мягкий протест и мольба. На сей раз миссис Понтелье была не в наряде для вторничных приемов, а в обычном домашнем платье. Ее муж, весьма наблюдательный по части подобных вещей, заметил это, пока прислуживавший за столом мальчик подавал ему суп.

– Устала, Эдна? Кто у тебя был? Много посетительниц? – осведомился мистер Понтелье.

Он попробовал суп и стал приправлять его перцем, солью, уксусом, горчицей – всем, что имелось под рукой.

– Довольно много, – ответила Эдна, евшая суп с явным удовольствием. – Меня не было дома. Я увидела их карточки, когда вернулась.

– Не было дома! – воскликнул супруг с чем-то похожим на неподдельный ужас в голосе, отставив уксусник и воззрившись на нее сквозь очки. – Что могло заставить тебя выйти из дому во вторник? Какие такие дела?

– Никакие. Мне просто захотелось прогуляться, и я ушла.

– Что ж, надеюсь, ты запаслась подходящим предлогом, объясняющим свое отсутствие, – сказал, несколько успокоившись, мистер Понтелье, бросая в суп щепотку кайенского перца.

– Нет, никаких предлогов у меня не было. Я велела Джо говорить, что меня нет, и все.

– Ну, дорогая, надо думать, к настоящему времени ты успела понять, что люди так не поступают. Мы обязаны соблюдать les convenances^[34], если рассчитываем всегда шагать в ногу с процессией. Раз ты почувствовала, что сегодня днем тебе необходимо уйти из дома, следовало изобрести подобающее объяснение своему отсутствию. Этот суп и впрямь невозможен. Странно, что кухарка до сих пор не выучилась готовить приличный суп. На любом городском прилавке с бесплатными обедами^[35] подают блюда куда лучше. Миссис Белтроп являлась?

– Принеси поднос с карточками, Джо. Я не помню, кто заезжал.

Мальчик удалился и через минуту вернулся с серебряным подносиком, полным дамских визитных карточек. Он протянул подносик миссис Понтелье.

– Передай его мистеру Понтелье, – велела та.

Джо подал поднос мистеру Понтелье и забрал суп.

Мистер Понтелье изучил имена всех посетительниц, приезжавших к жене с визитом, зачитывая некоторые вслух и сопровождая чтение комментариями.

– Обе мисс Деласидас. Нынче утром я проделал большую работу по сделкам на срок для их отца. Милые девочки; пора бы им замуж. Миссис Белтроп. Вот что я тебе скажу, Эдна: ты не можешь позволить себе пренебрегать миссис Белтроп. Да Белтроп может десять раз купить нас с потрохами! По мне, так его бизнес стоит кругленькую сумму. Напиши-ка ты ей записку. Миссис Джеймс Хайкемп. Хе! Чем меньше тебе придется иметь дело с миссис Хайкемп, тем лучше. Мадам Лафорсе. Ей тоже пришлось добираться из самого Кэрролтона, бедной старушке! Мисс Уиггс, миссис Элинор Болтонс… – Он отодвинул карточки в сторону.

– Боже мой! – воскликнула Эдна, кипя от злости. – Почему ты относишься к этому столь серьезно и поднимаешь такой шум?

– Я вовсе не поднимаю шум. Однако нам следует относиться к этим кажущимся мелочам со всей серьезностью. Подобные вещи немаловажны.

Рыба подгорела. Мистер Понтелье к ней не притронулся. Эдна же заявила, что легкий привкус горелого ей не мешает. Жаркое пришлось мистеру Понтелье не по вкусу, к тому же ему не понравилось, как поданы овощи.

– Мне кажется, – заметил он, – что в этом доме расходуется достаточно денег, чтобы мужчина по меньшей мере один раз в день мог поесть без ущерба для собственного самоуважения.

– Раньше ты считал нашу кухарку сокровищем, – равнодушно возразила Эдна.

– Возможно, так и было, когда она к нам пришла. Но и кухарки – всего лишь люди. За ними нужен надзор, как и за любой другой категорией персонала, который мы нанимаем. Представь, если бы я не следил за служащими в своем офисе, а просто позволил бы им вести дела по-своему. Очень скоро они причинили бы мне и моему бизнесу немалый ущерб.

– Куда ты? – спросила Эдна, увидев, что муж встает из-за стола, не проглотив ни кусочка, если не считать нескольких ложек щедро приправленного супа.

– Я собираюсь поужинать в клубе. Доброй ночи. – Мистер Понтелье вышел в прихожую, взял с вешалки шляпу и трость и покинул дом.

Эдне подобные сцены были не в новинку. В прошлом они нередко доставляли ей сильное огорчение. Бывало, что у нее полностью пропадало всякое желание доедать свой ужин. Иногда она отправлялась на кухню, чтобы сделать кухарке запоздалый выговор. А однажды пошла к себе в комнату, целый вечер изучала кулинарную книгу и составила меню на неделю, после чего ее преследовало чувство, что, в сущности, она не сочинила ничего достойного.

Но в тот вечер Эдна все же доела ужин в одиночестве, с деланой обстоятельностью. Лицо ее раскраснелось, глаза горели каким-то внутренним огнем. Покончив с ужином, она пошла к себе, велев мальчику-слуге сообщать всем визитерам, что ей нездоровится.

Комната Эдны представляла собой красивый, просторный покой, нарядный и эффектный, освещенный мягким неярким светом, уже притушенным горничной. Женщина пересекла его, встала у раскрытого окна и устремила взгляд на густые садовые заросли. Там, среди благоухания и неясных петляющих очертаний цветов и листьев, кажется, сосредоточились вся таинственность и волшебство ночи. Эдна искала и находила себя именно в этом сладостном полумраке, который соответствовал ее настроениям. Но голоса, доносившиеся до нее из темноты, с небес над головой и со звезд, отнюдь не утешали ее. Они глумились над нею, в них слышались заунывные ноты, полные обреченности, лишенные даже надежды.

Эдна отошла от окна и начала ходить по комнате взад и вперед, из конца в конец, без остановки и отдыха. В руках у нее был тонкий носовой платок, который она изорвала на полоски, скатала в комок и отшвырнула прочь. Один раз она остановилась и, сняв с пальца обручальное кольцо, бросила его на пол. Увидев его на ковре, она наступила на него каблуком, стремясь раздавить. Но маленький каблучок не оставил на крошечном мерцающем обруче ни царапины, ни вмятины.

Обуреваемая чувствами, Эдна схватила со стола хрустальную вазу и запустила ее в плитки камина. Ей хотелось что-нибудь уничтожить. Раздавшийся грохот был именно тем, чего она желала услышать.

В комнату поспешно вошла встревоженная звоном разбившегося хрусталя горничная, чтобы узнать, в чем дело.

– Всего лишь разбилась ваза, – сказала Эдна. – Не беспокойтесь, оставьте это до утра.

– О! Вы можете поранить осколками ноги, мэм, – настаивала служанка, собирая разлетевшиеся по ковру черепки. – А вон ваше кольцо, мэм, под стулом.

Эдна протянула руку, забрала у горничной кольцо и надела его себе на палец.

XVIII

На следующее утро мистер Понтелье, уходя к себе в контору, осведомился у Эдны, не желает ли она встретиться с ним в городе, чтобы присмотреть кое-какие новые украшения для библиотеки.

– Не думаю, что нам нужны новые украшения, Леонс. Не покупай больше ничего. Ты слишком расточителен. Сдается мне, ты и не помышляешь о том, чтобы копить или откладывать деньги.

– Богатыми становятся, зарабатывая деньги, моя милая Эдна, а не копя их, – парировал муж.

Ему было досадно, что жена не испытывает желания пойти с ним и выбрать новые украшения. Он поцеловал ее на прощание и заявил, что она неважно выглядит и обязана заняться собой. Женщина была необычайно бледна и очень спокойна.

Когда мистер Понтелье выходил из дома, Эдна стала на веранде перед домом и рассеянно сорвала с ближайшего шпалерника несколько веточек жасмина. Она вдохнула аромат цветов и сунула их за пазуху своего белого утреннего платья. Мальчики возили по тротуару игрушечную тележку, которую нагрузили кубиками и прутиками. Квартеронка следовала за ними маленькими быстрыми шажками, изображая по такому случаю напускную увлеченность и оживление. На улице громко расхваливал свой товар торговец фруктами.

Эдна с отсутствующим выражением лица смотрела прямо перед собой. Она не ощущала в душе интереса ни к чему вокруг. Улица, дети, торговец фруктами, росшие рядом цветы – все это были составляющие чуждого мира, который внезапно стал ей противен.

Женщина вернулась в дом. С утра она намеревалась поговорить с кухаркой о вчерашних оплошностях, но муж избавил ее от этой неприятной миссии, для выполнения которой она столь плохо подходила. Доводы мистера Понтелье обычно убеждали тех, кого он нанимал. Хозяин покинул дом, будучи совершенно уверенным в том, что сегодняшний вечер, а возможно, и несколько последующих они с женой проведут за ужином, заслуживающим этого названия.

Час или два Эдна потратила на изучение своих старых набросков. Она видела их изъяны и недочеты, бросающиеся в глаза. Женщина попыталась немного поработать, но обнаружила, что у нее нет настроения. Наконец она отложила несколько набросков – тех, которые сочла наименее жалкими, и когда чуть позже оделась и вышла из дома, захватила их с собой. В уличном наряде Эдна выглядела благородно и изысканно. Приморский загар уже сошел, и ее лоб в обрамлении густых золотисто-каштановых волос снова стал чистым, белым и гладким. На лице ее виднелись немногочисленные веснушки, а также маленькая темная родинка у нижней губы и еще одна на виске, полуприкрытая волосами.

Шагая по улице, Эдна думала о Робере. Она по-прежнему находилась во власти своего увлечения. Пыталась забыть молодого человека, осознавая никчемность воспоминаний. Но мысль о нем была сродни одержимости, которая никогда не отпускала ее. Эдна не перебирала подробности их знакомства, не вспоминала какие-то особенные или необычные черты личности Робера. Ее мысли подчинило себе само его бытие, его существование, иногда угасая, как бы истаивая в тумане забвения, иногда вновь возрождаясь с прежней силой и наполняя душу непонятной тоской.

Эдна направлялась к мадам Ратиньоль. Их дружба, завязавшаяся на Гранд-Айле, не ослабла, и после возвращения в город они виделись довольно часто. Ратиньоли жили недалеко от дома Эдны, на углу переулка, где месье Ратиньоль владел и управлял аптекой, предприятием прибыльным и процветающим. Прежде дело вел его отец, так что месье Ратиньоль был в о́круге на хорошем счету и обладал завидной репутацией человека честного и здравомыслящего. Его семья обитала в просторной квартире над аптекой, вход в которую находился сбоку, под porte cochère^[36]. Во всем их образе жизни, по мнению Эдны, было нечто очень французское, очень иностранное. В большом уютном салоне, протянувшемся на всю ширину здания, раз в две недели Ратиньоли устраивали для своих друзей soirée musicale^[37], иногда для разнообразия дополнявшийся карточной игрой. У них был знакомый, игравший на виолончели. Второй знакомый приносил флейту, третий – скрипку, кто-то умел петь, некоторые играли на фортепиано, каждый в меру своего вкуса и мастерства. Музыкальные вечера у Ратиньолей пользовались большой известностью, и получить на них приглашение почиталось за честь.

Эдна застала приятельницу за сортировкой одежды, вернувшейся утром из прачечной. Увидев Эдну, которую без церемоний проводили к хозяйке, Адель тотчас оставила свое занятие.

– Ситэ разберет вещи не хуже меня, и вообще это ее обязанность, – заверила она Эдну, которая стала извиняться за то, что помешала.

Затем, вызвав молодую чернокожую женщину, Адель вручила ей список вещей и наказала очень внимательно сверяться с ним. Она велела обратить особое внимание на то, вернули ли батистовый носовой платок месье Ратиньоля, утерянный на прошлой неделе, а также непременно отложить в сторону предметы, требующие починки и штопки. После этого, обняв Эдну за талию, мадам Ратиньоль повела ее в парадную часть дома, в салон, где было прохладно и сладко благоухали пышные розы в вазах у камина.

Здесь, дома, в неглиже, оставлявшем ее руки почти обнаженными и демонстрировавшем роскошные, плавные изгибы белой шеи, мадам Ратиньоль выглядела прекраснее, чем когда-либо.

– Возможно, однажды я сумею написать ваш портрет, – сказала Эдна с улыбкой, когда дамы сели. Она достала рулон с набросками и стала разворачивать его. – Полагаю, мне снова следует начать работать. У меня такое чувство, будто я хотела что-то сделать. Что вы о них думаете? Как по-вашему, стоит ли взяться за это снова и поучиться еще? Я могла бы позаниматься с Лэйдпором.

Эдна понимала, что мнение мадам Ратиньоль в подобном вопросе почти ничего не стоит, что она сама не просто задумалась об этом, но уже приняла решение. Однако ей требовались слова похвалы и поощрения, которые смогут вдохнуть жизнь в ее предприятие.

– У вас огромный талант, милочка!

– Ерунда! – запротестовала весьма довольная Эдна.

– Огромный, говорю я вам! – настаивала мадам Ратиньоль, которая, сощурив глаза и склонив голову набок, один за другим рассматривала наброски сперва вблизи, а затем на расстоянии вытянутой руки. – Безусловно, этот баварский крестьянин достоин того, чтобы его вставили в рамку. А эта корзина с яблоками! Я никогда не видала такого жизнеподобия. Почти поддаешься искушению протянуть руку и взять одно из них.

Похвала приятельницы, пусть даже с осознанием Эдной истинной ценности рисунков, невольно заставила ее поддаться чувству, граничащему с самодовольством. Она отложила для себя несколько набросков, а остальные отдала мадам Ратиньоль, которая сочла, что этот подарок куда дороже, чем он стоил в действительности, и с гордостью продемонстрировала рисунки своему мужу, когда тот чуть позже явился из своей аптеки на полдник.

Месье Ратиньоль был одним из тех людей, которых называют солью земли. Его жизнелюбие было безгранично и сочеталось с добросердечием, необычайной отзывчивостью и здравым смыслом. Он и его жена говорили по-английски с акцентом, который был заметен только из-за неанглийского произношения, а также определенной тщательности и обдуманности при выборе слов. У мужа Эдны ни малейшего акцента не было. Ратиньоли прекрасно понимали друг друга. Если когда-либо и свершалось на этой планете слияние двух человеческих существ в одно, то, несомненно, именно в их союзе.

Садясь с ними за стол, Эдна подумала: «Лучше блюдо зелени»^[38], хотя ей не понадобилось много времени, чтобы обнаружить на столе не блюдо зелени, но аппетитное угощение, простое, отборное и во всех отношениях удовлетворительное.

Месье Ратиньоль был рад видеть миссис Понтелье, хотя нашел, что выглядит она не так хорошо, как на Гранд-Айле, и посоветовал ей укрепляющее средство. Он много рассуждал на различные темы: немного о политике, затем о городских новостях и соседских сплетнях. Вещал с воодушевлением и серьезностью, которые придавали каждому произносимому им слову преувеличенную важность. Его супруга живо интересовалась всем, что он говорил, опускала вилку, чтобы послушать, перебивала, снимала слова у него с языка.

Расставшись с ними, Эдна почувствовала себя скорее подавленной, чем умиленной. Мимолетное видение семейной гармонии, которое предстало перед нею, не вызывало у нее ни зависти, ни тоски. Подобный образ жизни ей не подходил, и она видела в нем только ужасающую и безнадежную скуку. Ею овладело нечто вроде сострадания к мадам Ратиньоль – сожаление об этом бесцветном существовании, которое никогда не поднимало ту, которая его вела, выше уровня бессмысленного довольства, во время которого ее душу ни разу не посетило страдание, при котором она никогда не ощутит вкус безумия жизни. Эдна полуосознанно задалась вопросом, что сама она имела в виду под «безумием жизни». Эти слова мелькнули у нее в голове как некое непроизвольное, инородное внушение.

XIX

Эдна не могла не понимать, что растоптать свое обручальное кольцо и разбить хрустальную вазу о камин было очень глупо, очень по-ребячески. Вспышек, толкавших ее на подобные бессмысленные выходки, больше не случалось. Молодая женщина начала поступать так, как ей нравилось, и чувствовать то, что ей хотелось. Она прекратила проводить все вторники дома и не отдавала визиты тем, кто к ней являлся. Не прилагала тщетных усилий к тому, чтобы вести хозяйство en bonne ménagère^[39], уходила из дому и возвращалась, когда ей заблагорассудится. И, насколько было возможно, потакала своим мимолетным прихотям.