И вместо того, чтобы уже сейчас заняться работой, опробовать это «новое место», как то сделал бы любой сценарист, отчаянно желающий не кануть в бездну истории – я иду за едой с дочерью, как то сделал бы обычный среднестатистический папаша, стараясь этим самым избежать мозготраха от моей жены, как в любой американской семье.

Почему бы мне просто не послать Альму на хрен, сказать, что да, я влупил такие деньги за эту аренду по причине того, что сюда стекаются люди, которые уезжают под весну с шедеврами, и что я не собираюсь это даже обсуждать, потому что это не ее долбанного ума дела. Потому что деньги в нашей семье вот уже больше десяти лет зарабатываю только я, и мне самому решать, куда и сколько этих своих денег я вкладываю. Что она сама выбрала посвятить себя семье вот пусть и идет сейчас с Альмой за ее сраными пончиками, а я достаю ноутбук, сам выбираю себе рабочий кабинет из комнат, которая понравится мне больше всего, и приступаю к работе сейчас, и что если они начнут шуметь, то уедут обратно в Нью-Йорк, в дом, который у нас все еще есть, потому что я приехал сюда не для того, что бы перевезти этот шум за собой, а для того чтобы работать, и не для того, что покупать пончики, а для того, чтобы работать, и не для того чтобы сглаживать конфликты с ней, а для того чтобы работать-работать-мать-твою-работать..

БУХ!

Дверь за мной захлопывается раньше, чем я решу и впрямь так сделать.

Потому, глубоко вздохнув, понимаю, что мне ничего не остается как спустится и пойти искать ближайший магазин вместо того, чтобы достать из чехла ноутбук.

– Пап, я хочу клубничные пончики – заявляет Гретта – купишь клубничные?

– Если ты не будешь вести себя как ребенок – заявляю я – и если здесь вообще будут хоть какие-нибудь. Лично мне уже начинает казаться, что даже такое изобретение, как капсулы для посудомойки – для них все еще неосвоенное новшество будущего.

Гретта выбегает на тротуар и, дожидаясь меня, оглядывается по сторонам, после чего изрекает уже более нормальным голосом:

– Мрак. Мне суждено всю зиму провести в своей комнате.

– В школе дети точно будут – достаю сигарету и зажигаю.

Ловлю на себе пристально-хитрый взгляд дочери.

– Ни слова маме о том, что я курил при тебе – говорю.

Она улыбается и поведя плечом, вкрадчиво замечает:

– Конечно, зачем мне сдавать того, кто купит мне целых две коробки пончиков. Я вообще не в курсе, что ты куришь.

– У тебя ничего не слипнется?

– А мама говорит, что от сигарет бывает рак легких – невозмутимо замечает Гретта – и что он может появиться даже если просто вдыхать дым курящего рядом. И мне кажется, что мне уже трудно дышать.

Хмыкаю:

– Ладно, будет тебе две коробки. Маме скажешь, что вторая бесплатно шла по акции, иначе я в жизни не объясню, какого черта купил тебе две.

– Ура! – она вновь подскакивает.

– Ты поняла?

– Да. Коробка по акции, а ты не курил.

Она оглядывается в обе стороны от дома. Совершенно однотипные и совершенно пустые улицы с домами-домами-домами одинаковых блеклых цветов. Гретта рассеянно вскидывает брови:

– И где здесь магазин?

– Если бы я знал.. – достаю телефон и пытаюсь набить этот город. Несколько приложений просто отказываются признать существование этого нароста на члене Массачусетса, но одно из них все-таки выдает корявое расположение домов и улиц в виде схематичной карты.

Вглядываюсь внимательнее, после чего изгибаю бровь:

– Да быть не может.

– Что там? – Гретта заглядывает мне через плечо.

– В этом городе всего один магазин. И это не кей-март, уол-март или севен-элевен⁵.

– А что?

– Какая-та хибара по типу «у дядюшки Шона». Господи, куда я встрял..

Убираю телефон обратно в карман.

Это будет стоить того (цена аренды, захудалый единственный магазин, убогая обстановка дома и города), только если я здесь напишу второе Черное Окно. А если я отдал едва ли не последние деньги (о чем тоже не знает Альма) лишь за то, чтобы эти три месяца писать в худших, но притом более дорогих условиях – то этой зимой я познаю новые глубины своего отчаяния.

До этого магазина мы доходим примерно за десять минут.

И за эти десять минут все так же не встречаем ни единого человека. Не на крыльце их домов, которые проходим, ни на улицах, ни быть может даже спешащих по каким-то своим делам (ведь даже в таких богом забытых местах должны же быть какие-то дела? Или жизнь тут просто паузиться навечно?).

Ни одного.

Впрочем, на это я не сильно обращаю внимание, пока Гретта не замечает мне другого:

– Странно, я не вижу ни одной собаки.

– О чем ты?

– Ну, кошки, собаки – жмет она плечами – бездомные животные. Они в Нью-Йорке на каждом шагу, я люблю их подкармливать. А здесь совсем ни одного.

И тут понимаю, что это правда.

Конечно, Провинстаун это не Нью-Йорк, но это лишь значит, что здесь бездомных животных должно быть в разы меньше.. но как они смогли добиться, чтобы их совсем не было?

– Наверное, тут просто живут очень ответственные люди – отвечаю – которые осознанно заводят животных и не выбрасывают их на улицу через пару недель.

– Это здорово.

– Ага.

– Хотя жалко. Значит я не смогу никого не прикормить.

– При маме такого не скажи – предупреждаю – у нее волосы выпадут, если она узнает, что ты возилась с бездомными животными.

Гретта смеется:

– Ага, она постоянно талдычит мне про лишаи, бешенство и блох. Я спросила прошлой осенью у мисс Робинсон, нашей училки по биологии, правда ли, что блохи могут переместиться на человека? Ну перебежать, типо муравьев. И она сказала нет. У человека могут быть вши, которых нет у животных. А у животных блохи, которых нет у людей. Я сказала об этом маме, а она заявила, что сути это не меняет, и если не блохи, то всегда остается бешенство и лишай.

– Да – соглашаюсь я едва слышно – у твоей матери вечно что-то остается. Беззаботная жизнь для нее слишком скучна.

Однако, Гретта каким-то образом меня слышит и теперь уже смеется, прикрыв рот ладошкой, словно бы это какая-та запрещенная шутка, над которой не принято смеяться:

– Если мама узнает, что ты так про нее сказал, она очень разозлится.

– Да – равнодушно киваю – но вряд ли кто-то, кому маячит две коробки пончиков, станет меня сдавать.

Наконец, мы оказываемся на крыльце этого магазина. Впрочем, выглядит он несколько лучше, чем я себе представлял. Конечно, не огромный ТЦ с тележками за десятицентовник, но по крайней мере и не ларек, где до сих пор расчет возможен лишь наличными.

Снаружи – это длинное здание а-ля перемычка в центральной библиотеки Дерри. Внутри – вся длина магазина уходит в глубину множеством стеллажей. Это даже несколько обескураживает.

– Ого! – глаза Гретты расширяются – ставлю свою шкуру, что здесь будут даже карамельные пончики.

Морщусь:

– Шкуру? Где ты этого понахваталась?

– Там, где ты ни разу не появлялся – но в этот раз она говорит об этом шуточно, а не враждебно – в моей школе.

И уносится в стеллажи.

Единственное, что заставляет меня уверится в том, что мне не придется потом искать ее среди них добрую четверть часа – так это такая же пустота магазина, как и всех улиц. Кроме кассира за одной из трех касс (остальные не работают) – нет совершенно никого.

Зато эхо хорошее.

В самом крайней случае крикну ее, так и найдемся.

Бросаю краткий взгляд на кассира. Он же, кажется, нас вовсе даже не замечает – если и повернул голову в нашу сторону, так это случилось в самые первые доли секунды, так что я даже не заметил. Грузный мужчина лет сорока, успевший к своим годам потерять всю центральную часть волос, но упорно зачесывающий боковые остатки в сторону на манер глубоких стариков. Эти три волосины, зачесанные и зафиксированные гелем, лаком и божьей помощью, нисколько не скрывают центральной плешины, просто обращают на нее еще большее внимание и делают ее обладателя еще более жалким.

Словно бы он стоит с плакатом: «Я рано начал лысеть и это меня чертовски унижает всякий раз, как я вижу свое отражение, потому я выкинул все зеркала из своего дома».

По мне – облысение не самое худшее. Скверно, конечно, но вряд ли оно может быть причиной стыда, пока по земле ходят такие парни, как Вин Дизель и Джейсон Стейтем. Зависит все от того, как ты сам воспринимаешь эту ситуацию. Обриваешься налысо при первых намеках на плешины и делаешь вид, будто это твой выбор и ты Мистер Крутой Парень, или же причесываешь три волосины в сторону, тщетно имитируя отсутствие проблемы, даже когда она блестит почище, чем лакированные туфли президента.

Конечно, может об этом легко рассуждать, имея густую черную шевелюру, однако, признаться, я довольно рано договорился с собой на этот счет. Дело в том, что мой папаша – тот еще мудак – облысел очень рано. Умер он тоже рано, но это его уже не печалило – а вот облысение он воспринимал совсем не стойко. И вбил мне этот комплекс с детства. Когда все боялись остаться девственниками и комми⁶, я в свои двенадцать чертовски боялся облысеть и просматривал каждое утро свои волосы так часто, что удивительно, как они от одних этих процедур не повыпадали раньше времени.

А потом я узнал, что, оказывается, в 80% случаев алопеция это генетическое, и если рано облысел отец – практически наверняка так же рано начнет лысеть и его сын. Это в свое время вогнало меня в настоящую агонию.

А потом я смирился с этим, как с неизбежным. Кажется настолько, что если бы однажды лет в 17 заметил, как за ночь оставил половину своих волос на подушке – лишь невозмутимо бы пожал плечами, как бы говоря «ну, наконец-то, а то я уже начал волноваться».

Но вот мне 32, а мои волосы все в таком же порядке, как и моя форма. Кажется, они отказались выпадать мне назло. Я так этого ждал, что эффект неожиданности мог получиться бы, только если бы они не выпали. А, будучи такими же вредными, как мой папаша, им хватило одной этой причины, чтобы уперто остаться восседать на моей голове.

Вот кассир, видимо, все-таки почувствовав мой взгляд, оборачивается. Смотрит на меня с некоторым подозрением, словно я какой-то призрак. Мне хватает мгновения, чтобы понять его замешательство – наверняка, один из кассиров единственного магазина в городе, знает наизусть не только всех местных, но и всех постоянных зимних приезжих. И теперь, наверное, он пытается разобраться сам с собой: новенький я или просто у него начальная стадия склероза?

Отвечаю ему легким кивком и, взяв корзинку на входе, прохожу к стеллажам. Он сопровождает меня взглядом до того момента, пока я могу остаться в поле его зрения. Видимо, мой кивок не навел его ни на какие мысли и он все еще в подозрениях.

А быть может, ему просто интересно меня было порассматривать.

Прохожу, лениво оглядывая стеллажи со специями, полуфабрикатами. Потом заворачиваю, совершенно не понимая, что я ищу и где это находится, на следующем углу. Попадаю в великое множество различных сортов мяса и колбас. Чуть подумав, беру парочку хороших стейков, после чего еще замороженную семгу. Альма найдет им применение.

После недолгих плутаний попадаю и в отдел молочки, только выглядит тут все слишком сомнительно, чтобы верить всему, что написано на ценниках. «Свежее молоко» (но глянув на срок годности, сразу же замечаю и мелким шрифтом «пастеризованное»), «домашний творог» (сделан черт-знает-где), какие-то сомнительные глазированные сырки и еще более сомнительные творожные пасты.. В итоге дохожу до соседнего стеллажа и беру лоток яиц. Немного подумав, все-таки возвращаюсь и кладу в корзину пинту молока⁷. Стекло неприятно звенит и, скептично оглядев все, что взял – решаю, что пора покласть сверху две пачки пончиков, что принесет Гретта, и уже убраться отсюда.

Пару минут тщетно ищу дочь, после чего сдаюсь, решав, что мне абсолютно плевать, что обо мне подумает тот чувак на кассе, что зачесывает собственную лысину редкими волосами, и кричу:

– Эй, Гретта! Я у молочки. Иди сюда.

Тишина.

Я жду немного, прислушиваясь к шагам, но ничего. Начинаю злиться. Я успел за это время выбрать все основные продукты, а она не могла взять две пачки пончиков и отыскать меня сама?

– Гретта! Немедленно.. – повторяю уже сквозь зубы и тут же осекаюсь.

Слишком уж мой голос сейчас вдруг оказался похожим на голос отца, которым

(Генри! Генри, маленький сукин сын, а ну иди сюда, говеный засранец! Сколько раз я тебе говорил не трогать мои инструменты? А? Немедленно иди сюда, щенок, я научу тебя слушать взрослых!)

он звал меня, когда оказывался чем-то разгневан.

А разгневан он оказывался почти всегда. Работой, женой (которой так и не хватило смелости уйти от него, и потому ее и сына освободил от общества Энди Пирстмана только рак прямой кишки последнего, спасибо судьбе за маленькие радости), соседями, собакой, что постоянно лает, или пультом от телека, что никак не желается найтись.

Но это неважно.

Уже лет семнадцать как неважно.

Вот я слышу за спиной едва различимые шаги. Легкая усмешка против воли скользит на моих губах. Гретта в детстве любила меня пугать, но один раз, когда ей было шесть (а мой «плохой период» только начал проявлять себя), она напугала меня не вовремя – я как раз работал и взял чашку с кофе, и когда она сзади схватила меня за бока, я так дернулся, что пролил половину на клавиатуру.

На том мой тогдашний рабочий день был закончен, едва начавшись. Я много кричал, а Альма провела с ней обстоятельный разговор, после чего дочь пугала меня очень редко и только если была уверена, что я в хорошем настроении и расположен к играм.

Видимо, переезд немного застлал ей глаза на понимание моего хорошего настроения. Однако воспоминание об отце и том, как мой голос вдруг стал на него похож, когда я звал уже собственную дочь – почему-то вдруг вызывают во мне дикое желание смягчиться и подыграть ей.

Подождать до последнего, а потом резко развернуться и напугать самому за долю секунды раньше, чем это сделает она.

Подобное Гретта любила больше всего.

Замираю, делая вид, что осматриваю стеллаж перед собой, а сам слышу как шаги приближаются.

И вот, когда остается не больше ярда (как на звук), резко оборачиваюсь и, сомкнув пальцы в эдакие крюки, рычу:

– ПОПАЛ-Л-ЛАСЬ!

– О господи! – вскрикивает она.

Но Она – не Гретта, потому теряюсь я не меньше нее самой. Поспешно тушуюсь, рефлекторно проведя пальцами по волосам (как неосознанно делаю всякий раз, когда волнуюсь – как некоторые люди грызут ногти, качают ногой или отбивают дробь пальцами) и делаю шаг назад:

– Простите.. простите, я думал..

– Пресвятой господь! – продолжает бормотать незнакомка, ошарашенно оглядываясь в разные стороны.

– Простите еще раз – я примирительно выставляю незанятную корзиной ладонь вперед – правда, простите. Я думал это моя дочь, она ходит где-то здесь, и я..

Но тут я замолкаю. Наконец, органы чувств (преимущественно зрение и обоняние), переработав полученную информацию, доводят ее до моего сведения. И я вдруг начинаю чувствовать смердящий запах, исходящий от женщины. И вдруг могу видеть ее таковой, какой она есть – и чего, опешив, не заметил сразу.

На плечах какие-то лохмотья не по погоде, больше похожие на некогда вязаную, но давно видавшую виды кофту. На голове старая замусоленная шапка-колпаком (гандонка, как называли ее во времени моей школы), а из под нее торчат во все стороны грязные волосы. Они настолько странной и разной длины, что закрадывается впечатление о том, что шапку она носит совсем не из-за погоды. Просто если ее снять – сразу обнаружится, что половина ее головы в лишаях или кто-то выдрал ей кусками волосы. На лице какая-та зараза – ни то последствия проказы, ни то начальной стадии сифилиса. Впрочем, глядя на общий вид этой бомжихи – не удивлюсь, что сразу два в одном. Замечаю, что хоть она и в магазине – в ее руках нет ни корзинки, ни тележки. Как и каких-либо продуктов в просто так.

Чем дольше на нее смотрю, тем меньше возникает желание это делать. В итоге, еще раз подняв руки, повторяю:

– Простите, я думал это моя дочь – и хочу уже ее обойти, как она вдруг хмурится и перегораживает мне дорогу.

Я резко останавливаюсь – не потому что не могу ее оттолкнуть, а потому что попросту брезгую ее касаться. Незнакомка пристально смотрит мне в глаза (между тем смрад от нее становится на таком расстоянии еще более густым и невыносимым), ее брови тревожно скачут.

Она понижает голос и спрашивает едва слышно:

– Вы новенький, да?

Жму плечами:

– Ну.. я приехал сюда на зиму.

– Я раньше вас не видела.

Не удивительно, если ты мать свою на улице встретишь и решишь, что раньше ее не видела. Она пьет, наверное, чаще чем ест, и трахается больше, чем спит. Причем качество и того и того, судя по внешнему виду, оставляет желать самого лучшего.

– Ага – натянуто киваю и вновь делаю шаг в бок, чтобы обойти ее.

Но и она делает шаг в бок за мной, вновь перекрывая проход.

Жалею, что не взял с собой осенние перчатки. Конечно, если бы я в них отпихнул ее, их бы пришлось выбросить – никакая бы стирка не помогла, но так я в принципе не могу ее коснуться.

Недовольно вздыхаю, стараясь сохранять сдержанную учтивость:

– Я могу пройти? Мне нужно к дочери.

– Вы тут первый год, да? – ее губа начинает дрожать – первый год приехали, так? Дочь.. – бегло опускает глаза на мою левую руку, заметив обручальное кольцо – жена, наверное, тоже здесь. Вы из творцов, да?

Вновь взгляд глаза в глаза.

– Не совсем понимаю вас – учтивость уже полностью пропадает из моего голоса – дайте пройти, пожалуйста.

Но она меня будто не слышит:

– Кто на этот раз? Музыкант, художник, писатель или чертов дизайнер? – но тут ее глаза сверкают узнаванием.

Словно она только сейчас что-то во мне увидела. Ее совершенно сухие, потресканные до мяса (но при этом не кровящие, потому что почти что полностью обескровленные) губы растягивает невинная улыбка:

– Я вас знаю. Вы сценарист. Гарри.

– Генри – рефлекторно поправляю.

– Да.. и ты решил, Гарри – я уже пропускаю и то, что она перешла на «ты», и то, что вновь упрямо назвала меня Гарри – что здесь найдешь свое вдохновение? Нет, здесь никто не находит того, за чем приезжает.

Ну да, тебе-то лучше знать. Твоя единственная непропитая извилина так и брызжет интеллектом.

– Отойдите – цежу я – мне нужно пройти.

– Уезжай! – теперь ее тихий голос превращается уже в шипение.. но какое-то испуганное.

Рот искривляется в ужасе, она прикусывают нижнюю губу, брови взлетают и в следующую секунду она вцепляется своими чертовыми пальцами в воротник моего пальто, схватив за грудки:

– Уезжай, пока не поздно! Здесь происходят ужасные, очень плохие вещи! Хватай семью и уезжай сегодня же! До заката! Уезжай быстрее! – она начинает говорить все быстрее и безумнее, и ее слюни летят в разные стороны – уезжай сегодня же! Это ужасное место! Очень ужасное место!

-4-

– Папа?

Замечаю Гретту в паре ярдов за спиной это чокнутой. Решив, что терять уже нечего (она испоганила мне лучшее пальто), отпихиваю ее корзиной и свободной рукой, но в итоге, не рассчитав силу, заваливаю на стеллажи. Сильно покачнувшись, стеллаж все же остается на месте – зато большинство жестяных консерв с грохотом падает какие на пол, какие прямо на бомжиху.

Она начинает верещать и вскакивает так быстро и резво, что я тут же делаю шаг назад, встав перед дочерью. Глаза Гретты распахнулись, рот изумленно открылся:

– Пап, кто это?

– Та, кем станешь, если и дальше будешь плохо учиться.